А каково нам, выросшим в Человеческой, а не звериной обстановке; впрочем, зачем я клевещу на бедных зверей.
Мне непонятно вот что: Ягоду расстреляли, и он, и его поступки, и его приспешники опорочены. Казалось бы, логически рассуждая, все высланные им ни в чем не повинные люди, вроде сотен тысяч дворян, высланных в 35-м году за смерть Кирова (убитого Ягодой), должны были бы быть возвращены.
Выходит как раз наоборот. Сейчас все, отбывшие свои 5 лет или 3 года, получают еще столько же и ссылаются много дальше. Как это понять? К. Тверской, Иванов-Разумник, П.И. Нерадовский с больными ногами.
1 мая. Нас начинают опять обучать выборам в РСФСР. Для чего расходуются на это огромные деньги и вся бумага, которая есть в стране, не понятно. Кого мы хотим обмануть? Говорил нам пропагандист о 1 мае, и я вспомнила очень забавную историю. Не помню, в каком году могло это быть – 1902, [190]3, – не помню. Мы тогда жили в Вильно, и у Скосыревых должен был состояться домашний спектакль. Mme Скосырева, рожденная гр. Маврос, в первом браке гр. Симонич, продвигала мужа, отставного драгуна М. Скосырева, строила ему карьеру, и спектакль и вечер были для губернатора фон Валя.
Играли «Мышонка» («La souriceau») – не помню автора. Я, как младшая из исполнительниц, натурально играла старшую – добродетельную Клотильду, моей воспитанницей была Ната Кузьмина-Караваева. Спектакль состоялся в начале мая, но, увы, фон Валь не приехал, заболел. Оказалось, так говорили злые языки, 18 апреля, по новому стилю 1 мая, было арестовано много рабочих из-за забастовок, все они были заперты во дворе полицейского управления. Туда приехал Валь и собственноручно избил рабочих «по морде». На другой день у него распухла вся физиономия и сделалась рожа! Его терпеть не могли и злорадствовали.
P.S. Леля, у которой замечательная память, рассказывает это иначе: 1 мая евреи-рабочие пустили по Немецкой улице козу с привязанным к рогам красным флагом. На нее полиция устроила облаву, а также на всех рабочих, бастовавших по случаю 1 <мая>. Их всех загнали во двор полицейского участка и устроили сечение розгами, предварительно вызвав доктора Михайлова; доктор должен был осматривать рабочих перед экзекуцией и давать разрешение. Валь присутствовал и якобы помогал. Михайлова после этого куда-то заманили и высекли[662].
Огорчает меня Вася, да и Наташа тоже. Бессердечность этого юноши беспредельна. Живут они как rentiers[663], работают очень исподволь, ничем серьезным не интересуются, самообразованием не занимаются. Он ничего не достигнет, потому что это не работа. Прежде он меня слушался, ругался, но исполнял мои советы. Теперь стоит мне что-нибудь ему сказать, Наташа восстанавливает его против меня, и я выслушиваю от него какие-то чудовищные вещи, то, что мы с Аленой называли des vipères et des crapauds[664].
Единственным утешением дома являются дети, чужие дети, такие ласковые, культурные и хорошие.
Вася совсем не умеет рисовать, и ведь он уже 5-й год работает, а наброска сделать не может.
13 июня. Была сейчас у Манизеров. Показывала мне Е.А. большой альбом с фотографиями детей с самого их рождения и всей семьи и даже собаки. Дом – полная чаша. Мучительно мне больно, что у нас нет того, к чему я привыкла с детства, чего нет у Васи и не было и у Алены, – уютной семьи с папой и мамой, со спокойной жизнью, с bien-être’ом[665]. Что всегда мы живем в обрез, Вася не одет, не обут. Отец никакого интереса к сыну не проявляет. Абсолютно никакого. С января Ю.А. сюда не приезжал, вызвал детей к себе и ни разу с ними не поговорил. Ходил гулять и молчал. Был в Москве концерт Мити Шостаковича – Юрий их не взял с собой. Хватает нам денег, работает ли Вася, как работает, для него интереса не представляет.
Тяжело. Ютимся мы в этой крохотульной мещанской квартире, где вздохнуть нечем, откуда-то ползут клопы, летят стаи моли, нет воздуха, пространства, зелени.
3 июля. Среди Алениных бумажек есть одна замечательная: написанное к самой себе письмо от 12.XI.29 года – ей было 8 лет. Сверху: «Посмотри утром сегодня для денег. Алена Ш.». Внутри: «Мне надо 10 коп. для копилки, который у мамы в секретном ящике и еще попроси у нее дать мне 5 или 10 коп. чтоб положить в копилку когда я ее куплю, я попрошу у Аннушки 4 коп. на конфеты. Алена».
И все это будет сожжено или брошено в помойное ведро в день моей смерти. И карточки Аленины, все, все дорогое, ее волосы, у которых до сих пор живой запах.
Прежде вещи хранились из поколения в поколение, сохранялись архивы, создавалась история. Теперь сегодняшний день отрицает вчерашний, сегодня расстреливают вчерашних вождей, все вчерашнее уничтожается и в умах молодежи. Папа приучил меня болезненно чтить все эти бумажонки, записочки вчерашнего дня. Он всю жизнь проносил в бумажнике Наденькину карточку, ее волосы, Васины письма, и я храню их. Если бы Вася Яковлев был здесь, но каков-то младший Вася?
Алена моя родная.
Я как-то стала думать, почему я нигде почти не бываю, к себе не зову, почему я живу как-то вроде как на поезде. И вдруг я поняла очень ясно, что с момента смерти Алены у меня пропал всякий вкус к жизни. Я не живу, а только доживаю. И люди меня стали мало интересовать. Только когда они в несчастье, хочется помочь, они становятся ближе. С Аленой ушло самое главное в жизни, радостная связь с жизнью порвалась навсегда. Может быть, если бы Вася был добрый, ласковый, если бы я чувствовала его любовь к себе, было бы иначе. Но он такой холодный.
Алена, Алена, родная моя, вся моя радость, весь мой свет.
Да и вся жизнь кругом одно сплошное несчастье.
30 июля. Туапсе. Из окна на темном южном небе горит Медведица. С детства люблю ее, какая-то веха в воспоминаниях. Ларино, балкон в сад, пахнет табаком, розами, резедой. Кругом высокие ели, дальше парк. Сколько воды, сколько крови, сколько слез утекло с тех пор. Боже мой, Боже мой!
В Риме Медведица низко опустилась над Пинчио[666], как-то хвостом вверх. Стою на Рiazza di Spagna[667], смотрю на нее, а кругом реют летучие мыши. Это 1912 год. Потом папина смерть. Война. В 17-м году Саша после плаванья в Японии попадает в Мурманск. Я ему писала, чтобы всегда, когда перед ним встанет Медведица, он думал обо мне, – я всегда думала о нем. В Париже на Avenue de Versailles, в первый год моей жизни там, в 1924 – 25 годах, когда я бежала от Юрия, от горя, над моим 7-м этажом стояла Медведица.
Сегодня я весь день под впечатлением, казалось бы, пустякового доклада, сделанного коллективу нашего театра местным докладчиком. Белокурый молодой еще человек с довольно правильными чертами лица – высокий лоб, светлые, стальные, искрящиеся изнутри глаза. Доклад о комсомоле по случаю исполняющегося 20-летнего юбилея.
Он начал говорить, и выяснилось, что говорить-то он не умеет вовсе. Он говорил так плохо и на таком некультурном языке, что наши стали фыркать и с величайшим трудом удерживались от хохота. Такие фразы: «съезд юношеской мóлодежи», «юношеская мóлодежь», «ожесточенная борьба мóлодежи с капитализмом», «мóлодежь принесет подарок к 20-летию своей родине-матери»; «Н. Островский вел гражданскую войну на кровати» – и ainsi suite[668]. Я боялась, что кончится дело скандалом. Но он быстро кончил и сказал: а теперь я скажу о себе: в 1921 году, 17 лет, я пошел добровольцем на Афганскую границу. Англичане вооружали бандитов. Выучился управлять пулеметом Льюис, ходили банды в 1000, 2000 человек.
16 октября. В поездку наш театр выехал 2 июня. Пианист наш Виктор Литвинов не мог выехать из-за зачетов; выехал только 22 июня. В 7 часов вечера он зашел ко мне за билетом и очень радостный ушел. 2 или 3 июля мне звонит Гусев-Оренбургский (спец. часть Госэстрады), спрашивает о Литвинове и просит приехать. Целый час допрашивал он меня о нем. Давно ли работает, кем рекомендован, как себя ведет, пьет ли, курит, кто к нему ходит, что читает, рисует ли, есть ли у него фотоаппарат, хороший ли пианист. Я очень подробно описала Литвинова, его страшную рассеянность, чудаковатость, добросовестность в работе, скромную жизнь. Рассказала некоторые случаи: ему было назначено мной прийти в Госэстраду на Чайковского для репетиции с Бочаровым, а он, вспомнив, что год тому назад он играл в просмотровом зале в Комитете, пошел туда. Мы ждали его внизу, а он ждал нас в течение двух часов наверху. Когда дело дошло до: рисует ли и имеет ли фото – он и не рисовал и аппарата не имел, – я поняла, что тут уж пахнет обвинением в шпионаже. Когда все вопросы были исчерпаны, Гусев сказал: «А теперь помните: я вас ни о чем не спрашивал и вы мне ничего не говорили. Так вы говорите: он очень хороший пианист?» Я ушла и поняла, что не надо было хвалить бедного Виктора. 5 июля пришло письмо от <1 нрзб.>, что Литвинов до сих пор не приехал. Человек бесследно исчез.
Когда я вернулась, я обратилась опять к Гусеву с вопросом, не арестован ли Литвинов? «Не спрашивайте и не ищите, все равно концов не найдете».
Юноша перешел на 5-й курс у Миклашевской, теперь вся жизнь разбита. Я предполагаю, что он в Москве или в Новороссийске забрел куда-нибудь в запретную зону по близорукости и рассеянности. Его сцапали – нужен был пианист. Человека загубили. Mittelalter[669]. Я больна. И по собственной глупости. Помню, в нашей ларинской тройке левой пристяжной был Васька. Он тянул так, что из сил выбивался, а постромки у его партнера справа, – постромки висели совершенно свободно. Я вот, как Васька, тяну даже и тогда, когда совершенно не нужно. Зачем, например, я просидела здесь весь июнь, хлопоча о помещении и книге? Когда я вернулась, на всех местах сидели новые люди, а старые за полтора месяца забыли обещания. В наши дни можно хлопотать только с сегодня на завтра, да и то… Ни у кого нет ни слова, ни честности, ни заботы о настоящем.