Бедная я. Совсем-совсем одна. Так любить, как я любила Алену, и потерять. Тут бы голову себе размозжить, а вот живешь.
Аленушка, родная, поддержи свою бедную маму. Такая тоска, и кругом тоска.
20 марта. Гитлер взял Чехословакию[687], послал ультиматум Румынии… Впечатление, что он режет плавленый сыр, и никто не протестует. Протестовать могла бы только Россия.
20 марта. Я забыла в январе написать о возвращении Виктора Литвинова. Оказывается, он благополучно доехал до Москвы, погулял по городу и пошел на главный телеграф посылать телеграмму в Новороссийск, в театр. Шел по какой-то улице, переходил ее, мимо него проехала какая-то машина, он остановился. Его арестовали. Машина была правительственная, и улица, трасса, как теперь выражаются, была тоже правительственная. Его продержали в тюрьме в Москве и в Ленинграде семь месяцев. Он ничего не делал, но много читал беллетристики. Первый раз прочел «Анну Каренину»[688], пополнел, имеет цветущий вид.
За это время его вещи, находившиеся на Московском вокзале, пропали, его известили, что их продали, там было его летнее пальто. В общежитии расхитили, а частью сожгли его книги. Его выпустили вчистую, приняли обратно в консерваторию, в общежитие, вернули стипендию. Неужели для проверки понадобилось семь месяцев? Человек – это звучит не гордо[689], это quantité négligeable[690].
23 марта. Когда я читаю сейчас газеты, наполненные восторженными «ура» и «осанна» на XVIII съезде партии, я все время вспоминаю песенку зайчат из «Волшебной калоши» Германа Матвеева, которую я ставила прошлой весной в театре Петрушек[691]. Зайцы поют:
Ура, ура, ура, ура!
У нас нора, своя нора,
Свой новый дом хороший,
Да здравствует калоша!
Поют на мелодию, взятую из «Серого волка» Лядова[692]. Зайчата съели кусок галоши и решили, что они самые сильные звери в лесу.
Эти «ура» звучат в особенности нелепо сейчас, когда маленький Гитлер шагает по Европе, как Гулливер через лилипутов[693]. И шагает даже без боев, ведомый одним импульсом железной воли, перед которой все расступаются, как волны Чермного моря перед Моисеем.
Что будет дальше? Мы тоже «расступимся»?
Логически рассуждая, момент осуществления чудовищнейшего предательства в мире наступает. Все подготовлено.
И какой ужас, что нашему бедному поколению выпало на долю быть всему этому свидетелем. Беспомощным свидетелем.
29 марта. Гитлер взял Мемель, берет Данциг. Говорили прежде: «Велик Бог земли Русской»[694]. Но, во-первых, мы не земля Русская, а мы анонимный Союз ССР, а во-вторых, Богу не за что нас спасать. С какой легкостью предали свою веру, с какой легкостью забыли все моральные устои. Донос поставлен во главе угла. Донос разрушил деревню. Могли же в Суноге дать молчаливый, но дружный отпор – никого не раскулачили, а когда вышел приказ раскулачить заведомого богача Галанова, его предупредили и попрятали все его добро где кто мог. Могли же. Но это единичный случай. Зачем Евдохе надо было доносить на Рыбакова, зачем ей надо было доносить на меня, что я разбазариваю имущество детей и спекулирую их жилплощадью? Я хожу рваная, так что стыдно, т. к. весь мой заработок идет на детей, очевидно, это кажется по нашим временам неправдоподобным.
Non vedere, non sentire, essere di sasso mentre la guerra e la vergogna dura[695].
Я всегда чувствую этот жгучий стыд за Россию, и больно. Лягушки, избравшие себе царя[696].
Я представляю, как должен страдать Вася Яковлев и другие, любившие страну до боли.
А может быть, великий Бог над нами сжалится ради тех замученных праведников, ради тех миллионов, которые в заточении?
Какая безумная, беспросветная трусость – ни слова не сказать правды на этом съезде. Насколько было бы убедительнее сказать прямо и откровенно: да, товарищи, вся страна раздета, мануфактуры нет, угля не хватает, продуктов питания не хватает, и объяснить, почему это. А заведомая ложь неубедительна. Le mensonge ne peut pas durer (Carlyle)[697].
9 апреля. Светлое Христово Воскресенье.
Кажется, первый раз в жизни я не пошла к заутрене. Некуда идти. В городе осталось 3 церкви, все переполнены людом[698]. Крестного хода нет, с улицы даже «Христос Воскресе» не услышишь. И кроме того, я замучилась. Два с половиной месяца я была без прислуги, а детям надо и завтрак, и обед, и вытопить, и керосин принести, и с 11 – <до> 6 быть в театре, и дома работать над постановкой. Я взяла детей сгоряча и ни минуты не каюсь в этом, но я не рассчитала ни своих сил, ни своих средств. А ни того, ни другого не хватает.
Была на днях в церкви – как хорошо уйти от сутолоки. Я горько плакала и чувствовала, как эти слезы смывают всю накопившуюся сутолочную коросту с души, омывают ее. Я думала о несчастной Евгении Павловне и тех сотнях тысяч высланных матерей, которые ничего не знают о своих детях. Можно ли выдумать более варварское мучение? La verité doit de temps en temps chager de vêtements et renaître à nouveau (Carlyle)[699].
Mais tout mesonge a son arrêt de mort écrit dans la chancellerie même du ciel et, lentement ou rapidement, avance incessament vers son heure. L’étrange contraste des cérémonies de jubilation: cérémonial de jubilation et rareté de pain (Carlyle)[700].
Встретила на премьере «Снежной королевы» Ходасевич. Она обедала у Алексея Николаевича с Кольцовым, испанским генералом и его женой, другими испанцами. Через несколько дней после этого Кольцов был арестован[701]. Будто бы выяснено, что он в течение очень долгих лет уже был одним из виднейших международных шпионов.
Толстой был совершенно потрясен, они очень дружили последнее время. В ноябре, когда они были у нас, Людмила говорила: «Мы всячески избегаем знакомства с высокопоставленными людьми. Или они оказываются вредителями, или неинтересны. Они похожи на человека, сидящего у руля: машина дерет 500 километров в час, он держится обеими руками за руль, трясется, по сторонам уже не смотрит и думает только об одном – как бы не погибнуть. Мы очень дружим с Михаилом Ефимовичем». Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
22 апреля. Противнее зимы я не переживала. Какая-то мелкая гадость кругом. Интриги, склоки, грязь, мещане, тошно. Обнаженность звериных инстинктов нашего времени проявилась во весь свой рост после смерти Петрова-Водкина. Мария Федоровна осталась совершенно беспомощной с глупенькой, хорошенькой Аленушкой. Квартира из трех комнат и верхняя комната, служившая Кузьме Сергеевичу мастерской. Всего 78 метров. Вот эта-то верхняя комната явилась предметом вожделения всего Союза художников. Примерно за месяц до смерти Кузьмы Сергеевича пришли из горкома ИЗО от художника Кручинина с просьбой уступить мастерскую, т. к. он, дескать, пишет картину в полтора метра! Мария Федоровна расстроилась ужасно, она мне говорила: «Je vois que si K.C. meurt, on va nous chasser de notre appartement»[702]. Мы все ее успокаивали, я позвонила Манизеру, Белкин поговорил с Рыловым.
После смерти Кузьмы Сергеевича квартиру у семьи не отобрали, но на другой же день после похорон выключили телефон. Мария Федоровна пришла в отчаяние и попросила меня поехать к директору телефонного управления. Ведь Петров-Водкин был членом Ленсовета. Я съездила.
Телефон включили.
28 апреля. Мне представляется тело России покрытым гнойными нарывами, везде бестолочь, бесхозяйственность, вредительство, склоки, доносы, все заняты мелкими и крупными пакостями, которые надо сделать своим соседям, из-за этих дров и щепок не видно ничего светлого, святого, не видно России. Смотрю на лица людей, стоящих в верстовых очередях: тупые, обозленные, без всякой мысли, испитые. Они, эти люди, могут стоять в очереди часы, дни, сутки. Терпению их нет границ. Это не терпение, а тупость и маниакальная мысль: дают селедки. Неужели ты не обойдешься без селедки? Нет. Это самовнушение, убившее все остальное.
Донести, сделать гадость, погубить соседа, выслужиться на этом – тоже маниакальная мысль. Ведь никаких же интересов нет. Слушала вчера «Дон Жуана»[703] – какая музыка, какой финал! Как отдыхаешь! И какими далекими и маленькими, маленькими кажутся все эти людишки из Госэстрады, старающиеся мне вредить. Как с Эйфелевой башни смотришь на землю.
Был сейчас Свиридов, играл свою музыку к «Руслану»[704]. Разговорились. Талантливый и славный юноша, и не как все, говорит нештампованными фразами.
Рассказал, что зашел вчера в церковь: 5 лет, как не бывал, и осталось от этого посещения радостное чувство, хотя человек и неверующий. Свечи, запах ладана, лики образов, тишина, воспоминания детства.
Очень талантливый, пока еще под сильным влиянием Шостаковича.
29 апреля. Иду по Фурштатской к Литейной, встречаю гражданку с тазиком, наполненным кислой капустой. Как теперь все делают, бросаюсь к ней: «Гражданка, где вы брали капусту?» А капусты эту зиму нет нигде, на рынке она стоит 7 рублей кило (ананас – 20 рублей кг), и за ней огромнейшие очереди.