[753]. Масштаб борьбы за мировую гегемонию разрастается и грозит разрастись еще больше. Мы, СССР, на положении Китая – мы нужны немцам, как утильсырье для борьбы с Англией. Унизительно и стыдно. Стыдно за то, что страна была 23 года в руках шайки глупых полуинтеллигентов, приведших ее к позору.
Родители Катиной прислуги Веры живут около Острова. Вера была в отчаянии, уверенная в их гибели. На днях оттуда пришел мальчишка-подросток и рассказал следующее. Их деревню немцы не бомбили, жителей не трогали, велели им переделить землю, коров и прочий колхозный скот и ушли. Крестьяне в восторге. Мальчик попросил, чтобы его отпустили в Ленинград, где живут родители. Его отпустили, и он пошел. Он встречал на дороге немецкие посты, штаб, везде его допрашивали, кормили и отпускали дальше. В таком роде это уже не первый рассказ я слышу, и это разнесется по колхозной России как по телеграфу. Результаты скажутся скоро. Мы вспоминали с Еленой Яковлевной первые годы революции – творческие годы. «Одним словом, – сказала я ей, – за двадцать три года нам пришлось видеть grandeur et décadance de l’empire. La guerre et la vergogne»[754].
Кукольные театры тоже «драпают». Деммени, Шапиро и Гензель получают вагон.
Заходили Беляковы. Шапиро собрал коллектив и осмеял все большие театры за бегство, объявив, что их театр едет в гастрольную поездку, а отнюдь не бежит. Чего бежать Деммени? Я думаю, у него совесть не совсем чиста.
Теперь недалеко то время, когда «устремися стадо по брегу в море, бяху же яко две тысящи и утопаху в море» (от Марка, гл. 5, 13).
27 <августа?>. Утром пришел Кочуров, давно я его не видала. Принес массу слухов: Гитлер прислал ультиматум – объявить Ленинград открытым городом и вывести войска[755]. Англия это будто бы поддерживает. На днях должны произойти какие-то крупные события. До него заходила Елена Яковлевна. По дороге в Союз писателей занесла пакет с книгами. Я долго уговаривала отменить поездку. «Вы понимаете, – говорила я, – Россия сейчас подожженный с четырех углов муравейник. Хабаровск и Владивосток эвакуируют. Ташкент не принимает, с юга и с запада тоже бегут в панике, – куда вы поедете с Ольгой Осиповной, которой семьдесят семь лет, поедете в теплушке». Она ушла. А немного позже, уже при Кочурове, вернулась с окончательно растерянным видом. Отъезд эшелона отложен на семь дней. Их обстрелял пулемет, еле удрали, несколько человек были убиты.
Муся Гальская рассказывала Л. Насакиной, как ее отправили из Союза писателей на работы: привезли в болото, ничем не кормили, свежей проточной воды не оказалось, и они процеживали через полотенце грязную, червивую болотную воду. Спали на том же болоте. Через два дня у нее распухли ноги, и ее отправили в Ленинград. Всякое живое и нужное дело принимает у нас какие-то мертво-формальные уродливые формы. Берут на работу беременных, у которых происходят там выкидыши, больных.
31 августа. «Право на бесчестье» мы заслужили полностью – мы даже не ощущаем бесчестья. Мы давно потеряли не только всякий стыд, но самое понятие чести нам совершенно незнакомо. Мы рабы, и психология у нас рабская. У всего народа. Нам теперь, как неграм времен дяди Тома[756], даже в голову не приходит, что Россия может быть свободной; что мы, русские, можем получить «вольную». Мы только, как негры, мечтаем о лучшем хозяине, который не будет так жесток, будет лучше кормить. Хуже не будет, и это пароль всего пролетариата, пожалуй, всех советских жителей. И ждут спокойно этого нового хозяина без возмущения, без содрогания. Говорят, немцы всё же лучше грузин и жидов.
До чего мы дошли, и до чего нас довели. На днях я прочла нашу ноту иранскому правительству[757]. Пропустила из-за этой ноты свою очередь на яйца. Стояла долго в длинном хвосте какого-то двора на Литейном. Двигалась медленно. Я решила сходить в булочную, взять хлеб по карточкам[758]. Хлеб получила очень быстро, и черт меня дернул остановиться перед газетой. Я начала читать и забыла про этот пяток яиц, который имела получить. Эта нота была для меня откровением. Когда я прочла длинный перечень всего того, что Советское правительство уступило, отдало персам в 19-м году, я только вслух твердила: черти окаянные.
Всё то, о чем болели цари со времен Алексея Михайловича, что спешно достраивали от 1914 года до 1918-го, т. е. во время войны, всё это Ленин с Троцким отдали без сожаления и без малейшего понимания политического и стратегического значения того, что уступали, без сожаления; а теперешние умники еще хвастаются своей политической безграмотностью. И мне стало совершенно ясно, что Ленин был неумный и никак не государственный человек. Он был подпольный революционер, наторевший в полемике во французских и швейцарских кафе, пошедший на компромисс с немцами, чтобы сделать свой эксперимент. Для этого понадобилось обмануть мужиков. Обманули и создали ЧК из человеческих отбросов. Очень быстро Ленин увидел, что опыт не удался и объявил НЭП. Тут его пристукнули, а собственный сифилис помог разложению[759]. Он пережевывал уже устаревшего в Европе Маркса и разразился парадоксом: «Каждая кухарка может управлять государством». Вот и доуправляли. Где золото, содранное с церквей, где золото, выпаренное у жителей? Я думаю, многое ушло к сионским мудрецам.
4 сентября. У нас остался ночевать Гаврик Попов. У меня в комнате лучше всего сделано затемнение, поэтому чай пили у меня. Г.Н. рассказывал сценарий фильма «Привидение путешествует на запад»[760]. Мы хохотали до слёз. А Ленинград, былой Петербург, окружен со всех сторон. Немцы спускают огромные десанты с танками, пушками, как говорят, в Териоках[761], за Колпином, теперь в Ивановском[762] по Неве. У нас сразу наступил голод, так говорят в очереди, для меня он наступил давно. С 1 сентября уменьшили норму хлеба: у служащих с 600 гр. до 400 гр. в день, у иждивенцев до 300 гр. 2-го я с утра пошла покупать масло и сахар, дали мне масла 100 гр. всего, потратила на это полчаса и затем два часа на 200 гр. сахара, больше не дают. Никаких круп, ни макарон, ни чечевицы. Пообедала с С. Муромцевой в Союзе писателей и на обратном пути встретила Гипси. Он мне сообщил весть, от которой у меня ноги подкосились: три дня тому назад арестован Чернявский[763]. Пришли ночью, очень долго обыскивали, ничего не нашли и забрали его. Гипси предполагает, что это ошибка, что у Владимира Степановича есть однофамилец и тезка – бывший офицер; Гипси говорит: «К приходу немцев быть арестованным – это, конечно, хорошо, но что они с Чернявским за это время могут сделать? Что с ним будет?»
Что с ним будет при его нервозности, его, как мне кажется, отсутствии мужественности? А НКВД способно на все… Гипси довел меня до дома. Поднимаюсь, вхожу – меня встречает Елена Ивановна Плен. На ней лица нет. Утром ее вызвали в милицию: высылка в 24 часа. Куда, каким образом, когда поезда не ходят? – «3-го вас погрузят на баржу и довезут до Шлиссельбурга[764], а там вы свободны, поезжайте куда хотите, живите где хотите, только не в Ленинградской области; можете взять с собой что хотите». Когда в назначенный час Вася поехал вместо Lily, чтобы сообщить о ее болезни, он там нашел человек сто высылаемых, главным образом женщин. Старушки в старомодных капорах, в потертых бархатных пальто. Вот с этими врагами наше правительство умеет бороться. И только, как оказалось, с этими. Немцы у ворот, расколошматили часть Ижорского завода, вот-вот войдут в город, а мы старух и одиноких беззащитных и безвредных людей высылаем и арестовываем.
Интересно, что эти «свободные» старухи будут делать, когда их высадят в Шлиссельбурге? В сентябре? Петр Великий не додумался до этого.
7 сентября, утро. 5-го выяснилось, что высылают и нашего хирурга В.Ф. Ионова, который работает в Мариинской больнице[765] и у нас, работает с утра до поздней ночи. Вечером позвонила Шостаковичу: высылается Оссовский с женой в 48 часов. Он будет хлопотать в НКВД за Оссовского и Елену Ивановну. Вчера у меня была С. Муромцева, чудесно рассказала свой визит к Мичуриной, изобразила в лицах.
Пришла Наташа Данько. Они 5-го сидели вечером в большой своей комнате на проспекте С. Смоленского[766]. Громкий разрыв орудия, занавеска против Наташиного окна разорвалась звездой, посыпались осколки стекла.
Они все выбежали в темную переднюю, потом нашли в комнате осколок. Забрали кое-что и уехали в город.
Сегодня я очень плохо спала. Если сегодняшний день обойдется благополучно для тех тысяч народа, которых посылают в честь МЮДа[767] рыть окопы под немецким обстрелом, будет чудо. J’ai la mort dans l’âme[768].
<9 сентября>. Днем 8 сентября у нас был Г. Попов. Он играл. Позвал меня и стал играть Равеля. Он играл «Promenade en auto», и в самом бравурном месте говорит: «Стрельба». Я его успокаиваю, он подбегает к окну. Высоко в небе белые комочки разрывов, отчаянная пальба зениток. Внезапно из-за крыш начинает быстро расти белое облако дальше и дальше, на него нагромождаются другие, все они золотятся в заходящем солнце, они заполняют все небо, облака становятся бронзовыми, а снизу идет черная полоса.