Не могу об этом думать. И вижу перед собой Еремушку без рук, без глаз, с ясным, светлым лицом и нежным ласковым голосом.
Слухи, что кто-то видел листовки, предупреждающие, что 26-го начнется усиленная бомбежка. Что мы, бедняки, можем делать? Прятаться в бомбоубежище и погибать.
Васе страшно хочется работать. Его семья меня раздражает. Они все у нас живут, видят, что Вася замерзает в своем поношенном пальто. Полушубок он по-шапорински оставил в Москве у Ю.А. Я вижу у бабушки валяющийся прекрасный ватник, его подстилают Алеше в бомбоубежище. Я обрадовалась и прошу дать его Васе под пальто. «Ах нет, из этого будет шуба для Алешеньки!»
А покрыть шубу Алешечки хотели Галиным детским пальтишком. Миша, Катин муж, привез из-за границы несколько костюмов и отрезов на костюмы, но дать сыну что-либо из этого им жалко, не лучше ли взять у моих нищих девочек. Все деньги, которые Ю.А. когда-либо давал на обмундирование, шли на Наташу, Вася гол как сокол. А им жалко ему дать ватник. И раздражают эти все сладкие названия: алешечки, маргошечки, туки, тяки и пр. Я живу теперь отдельно, хожу в столовую и там эфемерно питаюсь.
Наташа принесла из ТАССа слух, что на заводах проводятся митинги о том, что рабочие «просят» снизить хлебный паек в пользу Красной армии.
Мы знаем, как проводятся эти резолюции. Сейчас мы погибаем на 200 граммах. Что же будет, если мы будем получать 100 грамм? Я погибну, в особенности если это надолго.
А хочется досмотреть картину до конца.
26 октября. Вчера я стояла в очереди перед столовой, кто-то меня окликнул: «Здравствуйте, Любовь Васильевна». Смотрю – мальчуган лет 10, в ушанке. «Не узнаю, как тебя зовут?» – «Я Аркадий – Аркадий Корабельников». Их семья поселилась в части нашей квартиры в Детском, другую половину – нашу столовую, переднюю и кухню – занял горе-художник Ахрамюк. Аркадий рассказал, что они и многие другие наши соседи давно уже выселились из Детского; половины нашего дома уже не существует. А Детское сейчас «нейтральное».
Бедное Детское[869]. Я боюсь думать о кладбище, об Алениной могилке. С июня месяца я там не была. 3 июня, в день именин, я свезла фиалок на могилу. А с тех пор, как началась война, я осталась без денег, надо было девочек отправить и т. д. Кладбище рядом с аэродромом. В каком оно виде – страшно подумать. Алена, детка моя, я тебя оставила на произвол судьбы. Когда я туда попаду?
Если только я уцелею и у меня будут какие-либо средства, перевезу могилы в Александро-Невскую лавру[870]. А папина могила – что-то с Ларином?
Вчера, когда я вернулась из госпиталя, Катя Князева встретила меня с хохотом: «Вы ничего не знаете? Катя потеряла ваши хлебные карточки, у нее украли сумку, где были все ее деньги, 300 рублей, паспорт, ваши и ее хлебные карточки, все карточки на масло». Мне стало страшно. Как прожить шесть дней без этих несчастных 200 грамм, которые все-таки являются главным plat de résistance[871]. Утром я поехала на Обуховский рынок[872] поискать хлеба. Конечно, ничего не нашла, но не жалею, что съездила. Народ страшен. Это какие-то брейгелевские карикатуры на людей. Все ищут пропитания, хлеба, капустных листьев. Ободранные, с желтыми, изможденными лицами, заострившимися носами, провалившимися глазами. Огромная очередь за капустными листьями, там драка и визгливые ругательства баб. У чайной очередь впирается в дверь, туда старается протолкаться маленький мальчуган лет 8. Взрослый мужчина хватает его и отшвыривает от двери, мальчуган катится кубарем, вскакивает на ноги и с ревом опять лезет в дверь, его не пускают бабы, крик, рев. Женщина с желтым треугольником вместо лица стоит с двумя крошечными желтыми кочешками капусты и пытается променять их на хлеб, девочка меняет пол-литра молока на хлеб, на нее кричат, угрожают милицией. Страшно. Несчастный народ. Скоро мы начнем пухнуть, как в 18-м году.
Вернулась домой, Вася меня заставил взять у себя кусочек хлеба, который я взяла с болью в сердце; что можно взять из полуфунта. Пошли мы с ним в кафе «Бристоль»[873], съели по супу из протертой чечевицы с намеком на плавающие в нем гренки и по 25 гр. макарон с сыром. Вася взял лимонад. На бутылке красная наклейка с следующей надписью: «Не рекомендуется пить беременным, малолетним и почечным больным». Вася выпил всю бутылку, не слушая моих протестов: «Послушай, что опаснее: бомбежка, артобстрел, голод или лимонад с сахарином?»
Оттуда Вася поехал на симфонический концерт, исполнялась 4-я симфония и Фортепьянный концерт Чайковского[874]. Зал был полон, и Вася говорит, что никогда он такого наслаждения от музыки не получал, как сейчас.
Я же пошла в свою столовую, съела еще суп с макаронами и 25 гр. манной каши. Как я завтрашний день просуществую!
Из слухов: Беляковы, видевшие Надюшу Птохову, рассказали, что из всего высшего командного состава нашего флота, бывшего в Ревеле[875], уцелел один Птохов, которого тоже подобрали в воде. Будто бы немцы бросали листовки: «Сдавайтесь, все ваше начальство уже улетело и увезло с собой мумию».
У нас что-то тихо. Вероятно, все силы немцев брошены сейчас на Москву и Юг. Часть нашего двадцатичетырехлетнего позора смывает сейчас с России все тот же мужик. И за ним будет будущее.
Сегодня заходили Белкины. Он говорит, что приходится теперь слышать фразу: сами поставили, сами и сымем. Кого поставили, кого сымем, неизвестно.
‹…›[876] говорят, что А.А. Ахматова улетела из нашего Ленинграда[877], Зощенко тоже. Жаль, я все к ней собиралась.
30 октября. Прошел и октябрь. Немцы нас опять вспомнили, прилетали вчера, третьего дня. А дальнобойные все время обстреливают наши пригороды, за Невской заставой, у завода Марти, Путиловский завод. «По стратегическим соображениям» нашего Великого стратега мы оставили Юзовку[878], Харьков, с легкостью немцы взяли Украину, Кривой Рог, Донецкий бассейн, отрезали Крым, отрежут Кавказ и Баку – а наши все силы брошены на защиту двух столиц. Наши же войска вокруг Москвы и Ленинграда могут быть зажаты в железном немецком кольце. Ужас. Не хочется об этом и думать. Сейчас все заняты мыслями о пропитании, ищут дуранду, отруби, а мы – пропуска в столовые. Опять ездила в Управление по делам искусств. Если Боровков мне завтра не даст трех пропусков, дело будет дрянь.
Что делается в Москве и под Москвой, нам неизвестно, в газетах не пишут.
Наташа принесла слухи из ТАССа, что там начались погромы. Говорят, что москвичи в панике. Мне страшно думать о бедной Москве.
Вася подал заявление о принятии его в Пожарную охрану на улице Росси, 2. Вася все делает нелепо, шиворот-навыворот: у него больные почки, больное сердце, а он – в пожарные! Хочет иметь I категорию. Вместо того чтобы сейчас пробиваться в театр, когда художников осталось в городе мало, и работу, хотя бы не очень выгодную, найти можно. И ничего и слышать не хочет.
31 октября. Обтерпелись. Когда грохочут дальнобойные, я закрываюсь с головой и засыпаю, будь что будет. Люди стоят в очередях, катают детей на саночках по бульвару. Г. Попов ищет спекулянтку, чтобы поехать за город и что-нибудь достать, конины или картошки.
Встречаю Головкину Ирину Владимировну, она что-то грустна. Ее мать Софья Николаевна Троицкая – родная дочь Н.А. Римского-Корсакова. Голодает, конечно, как и все. Я посоветовала Ирине Владимировне хлопотать о пропуске для матери в столовую через Союз композиторов. Она была там, и Богданов-Березовский ей обещал что-либо устроить, был очень любезен. Она пошла за ответом: «Богданов-Березовский занят, меня направили к Фрадкину, который ведает распределением. Взглянув на меня через плечо, он процедил: “Римским-Корсаковым? Отказано”. Я была ошеломлена и переспросила: “Как, Римским-Корсаковым – отказ?” – “Да, отказано”. В это время подошла Юлия Лазаревна Вейсберг. “Ты что тут делаешь, – это моя племянница”, – объяснила она Фрадкину. Тот тогда приподнялся и поклонился. Я рассказала. Ю.Л. пришла в раж. “Как, дочери одного из величайших композиторов вы отказываете в тарелке супа?” – и пошла… Подошел какой-то еще ушастый еврей: “Но вы поймите, мы своим не всем дали, я даже своему бг’ату не смог устроить. Отдайте свой пропуск”. Тут я вмешалась: “Но ведь Юлия Лазаревна получает как композитор, а не как жена Андрея Николаевича Римского-Корсакова”. Ю.Л. продолжала бушевать, и я, вероятно, получу пропуск, но не как внучка Римского-Корсакова, а как племянница Юлии Лазаревны Вейсберг».
5 ноября. Атмосфера сгущается. По слухам, немцы бросали листовки, рекомендуя 7 и 8-го сидеть дома, запастись продуктами. В газетах – немцы стягивают войска к Москве и Ленинграду. В Ленинграде продуктов нет. Перед 1-м ходили радужные слухи, что на 10 дней увеличат норму хлебной выдачи, но пришло 31-е, и я на 1-е получила те же 200 гр.
3 декабря. Летят на самолетах, уезжают на машинах. Из нашего дома, с нашей лестницы на днях улетели в Свердловск Рыскины; он, по-видимому, крупный инженер, она же милая и очень крупная женщина – у них 3-летний мальчик Буба, – взялась отвезти мое письмо Леле. Их домработница провожала, они добирались до аэродрома два дня. По ее рассказам, подлетает много аэропланов, сваливают продукты, нагружаются пассажирами и улетают не задерживаясь.
Эвакуация (по слухам) идет вовсю. А мы, бедняги? Вася с Наташей так ведут хозяйство, что Наташины заработки текут как вода. И многому помогает, конечно, сестрица. Вася телеграфировал, или, как теперь говорят, молнировал, Юрию, чтобы тот их выписал. Случись им ехать – опять ни гроша. В погоне за рабочей карточкой Вася вчера поступил дворником в Театральный институт. Сегодня целый день проработал с ломом, вывез три кучи льд