Спектакль идет с двух до пяти. Возвращалась пешком по Караванной[886], по Моховой. Из разрушенного дома № 42, где большая часть обвалилась, неслись звуки музыки очень бравурной и веселой. Там, как видно, где-то уцелело радио. Производит жуткое впечатление. Был шестой час. Было полутемно. Загорались яркие большие звезды. Дыры провалов комнат, окон зияли черными сотами гигантского брошенного улья. И из черных дыр – музыка.
Сегодня питалась так: 250 гр. хлеба с маслом (причем это такое же масло, как я китайский император – живой маргарин по 26 рублей кг) и суп с макаронами в столовой. Все. У наших совсем обеда не было. Пили кофе. Встретила жену Белякова Таню, тоже опухает. Говорит: «Больше всего боюсь голодной смерти». Это все ужасно. Я пока еще не худею.
Грибунина сказала мне, что Комитет по делам искусств будто бы закрывает их театр, а Театр Акимова улетает[887].
Я как-то шла по Литейному и слушала, как по радио диктор читал какую-то лекцию о том, как с 39-го года, с момента начала войны, англичане и американцы использовали время для подготовки к войне, построили то-то и то-то. Хотелось спросить: а мы? Даже не смогли снабдить бедный Петербург, оказавшийся пограничным городом, провиантом на полгода.
По-видимому, все-таки кое-что подвозят. Нам увеличили на эту декаду паек, т. е. увеличили его главным образом рабочим: полкило крупы, полкило мяса, полкило конфет и 350 гр. масла. Иждивенцам 200 гр. крупы и 150 гр. мяса – как же не умереть с голода? Хлебный паек все тот же: 250 гр. рабочим и 125 гр. служащим и иждивенцам.
Умер старый Ян Густавович Пукк, живший под нами. Немец или эстонец, он был похож на апостола. Высокий, очень прямой, с длинными седыми волосами и бородой, благообразным лицом с тонкими чертами. Я встретила его дочь на лестнице, спрашиваю, как мать переносит свое горе. «Знаете, сейчас такое тяжелое время, что горе коснулось ее как-то краешком». – «Когда похороны?» – «Когда достанем гроб, теперь ведь очень трудно с этим».
И в самом деле, я все время вижу на улицах: везут самодельные гробы упрощенной формы, некоторые, видно, сделаны из дверей. Везут покойников на саночках, салазках. Сегодня женщина везла гроб, который был мал покойнику, крышка открыта, только приложена сверху. Спереди торчали завернутые в простыню ноги, сбоку локоть, колени были согнуты, очевидно, чтобы поместить тело. И сколько их везут. Да, ce n’est pas «le bon temps pour mourir»[888], как называет quatrо и cinque-cento Стендаль в своих «Promenades dans Rome». Надо будет перечесть для отдыха души. Эх, найти бы его «Rome, Naple et Florence»[889].
Я переехала в комнату девочек, здесь хоть печка, которую можно натопить. Сейчас температура целых 11 градусов, а там выше 6 последнее время не поднималась. Здесь целая полка юдинских книг, много немецких, все романтики, я отобрала Novalis’а. Взяла Марлинского, взяла Maspero «Histoire des peuples de l’Orient». Буду читать.
Бедный мой Вася, совсем захлестнут князевской семьей. Они живут все в одной комнате – Вася, Наташа, Соня, бабушка, Катя Князева, Алеша (4 года) и Вера. Вася раздавлен ими. Наташа и Катя неумные и невероятно упрямы. Т. к. Наташа работает уже три месяца и зарабатывает, она сделалась невероятно горда и заносчива, и всякий мой совет принимается на рогатину, чего бы он ни касался, она все боится que je vais lui marcher sur les pieds[890]. Заболела Сонечка и сразу свяла, как это всегда бывает с детьми. Докторша велела достать сульфидин[891]. Тетка Марго вчера звонила к соседям и сказала, что достала лекарство, которого в аптеках нет. Просила тотчас же позвонить. Я говорю Наташе: «Сбегайте, позвоните, можно, может быть, сегодня же достать». – «Нет, я сейчас не пойду». Делать ей нечего, но зачем я сказала? Идет поздно вечером и уже не может дозвониться.
Я утром прихожу к ним и прошу послать Веру за сульфидином. Веру не посылают. «Я знаю, что делать, вам нечего вмешиваться, это моя дочь». – «Да, но это моя внучка, и я беспокоюсь». – «Это моя дочь, и я никому не позволю вмешиваться». И т. д. «А у вас дочь умерла и сын больной, не вам бы советовать». Ну что же с ними поделаешь. Они голодают и не берут обедов в моей столовой и «Северном» ресторане, в который у меня есть пропуск, потому что я им это предложила, что они «сам с усам». А уж видит Бог, что моему терпению и любезности нет границ. Я безумно беспокоюсь за Сонюрку, у которой такие умные глазки и такая пустая и неумная мать и совершенно нелепый отец.
14 декабря. Жизнь постепенно замирает. У нас в большинстве районов выключили электричество. Нет тока, и не ходят трамваи, стоят заводы. На Катином заводе вчера дан был ток только от 10 <до> 3. Вчера я пошла на улицу в 8 утра, пошла занимать очередь за продуктами. Темно. Месяц в туманном нимбе. По Литейному идут толпы народу в обе стороны, идут по тротуару, по улице, идут молча, торопятся. Странное впечатление, какое-то не совсем реальное. На белом снегу, среди огромных сугробов черные силуэты без теней в прозрачных утренних сумерках.
Наш магазин на Литейном. Но впускают со второго двора на Пантелеймоновской. Я стала в очередь – была 208-я. Маньяки приходят в 4 утра, чтобы ничего не получить. Прикреплено к магазину 4000 человек, а привезли с базы 150 кг лапши! Сегодня четвертый день декады, а мы с Катериной еще ничего не получили. Я страдаю по маслу и сахару.
Наблюдая очереди, пришла к следующему грустному выводу. Двадцать четыре года рабочий класс был привилегированным, понастроили дома культуры, и вот результат: пролетариат сейчас озверел, женщины – это настоящие фурии. Интеллигентные женщины, мужчины вежливы, молчаливы, любезны, те же набрасываются на каждого. Кроме озлобления от голода и лишений, в них нет ничего. Я подхожу и кротко спрашиваю, за чем очередь? С остервенением начинают облаивать без причины. Около столовой я нашла крышку от кувшина, очевидно, шли за супом и обронили. Я спросила громко, не потерял ли кто (стоим полчаса на морозе). Войдя в помещение и сев за стол, я повторяю свой вопрос. Двое мужчин на меня начинают кричать: чего вы лезете со своей крышкой, не морочьте голову, теперь и не то теряют, нечего ей было зевать и т. д. Один из кричавших был управдом Якуниной, завладевший ее квартирой. Провалившаяся переносица, глубоко сидящие злые черные глаза под растрепанными бровями, широкий с вывороченными ноздрями нос, это тот тип управдомов, про которых А.О. Старчаков говорил, что они формируются из негодяев. Воровство неслыханное: Катя Князева видела, как женщина с двумя детьми выходила из трамвая. Она несла кастрюльку с обедом. Ей надо было снять ребенка с площадки, и она попросила какую-то женщину подержать кастрюльку. Пока она снимала ребенка, та пустилась бежать с обедом, ее не догнали.
На днях вечером ко мне пришел с поручением от Данько проф. В.Г. Гаршин, как оказалось, большой друг, а по словам Елены Яковлевны, последний (хронологически) поклонник А. Ахматовой. Он хотел получить из Наташиных (Данько) вещей фарфоровый бюст Анны Андреевны, а кроме того, слышал, что у меня есть кое-какие монеты. Оказался нумизматом-энтузиастом или даже маньяком и вообще человеком очень интересным. Он патологоанатом, работает в Медицинском институте, имеет дело сейчас с бесчисленным количеством трупов, которых не хоронят за отсутствием гробов, транспорта и т. д. Он племянник писателя Гаршина. По его словам, в эти тяжелые и страшные времена все личное у него отпало и остается какое-то благостное состояние души. Он верит, что у нас должны появиться люди, что мы должны победить.
Нумизматика и археология – его мания. Страстишка или даже страсть. Я вчера зашла к Данько, Наташа говорит, что с тех пор, как она ему случайно сказала, что видела у меня монеты, он совсем перестал говорить об А.А. и только и думает о монетах.
У меня оказалось некоторое количество очень интересных римских монет, среди них восемь консульских серебряных, которые ему вскружили голову. Мне же как-то не хочется с ними расставаться, это последние папины монеты. А кроме того, это валюта. Кроме того, я не знаю цен. Он предлагает по 20 рублей за штуку или пол-литра спирта за все восемь. И Вася говорит, что последнее выгоднее! Каково! Будто бы литр спирта стоит 400 рублей. Даже противно. Гаршин заходил и вчера и сегодня. Но я не решаюсь. Я, правда, сижу без денег. Но что-то не хочется.
Данько хотят улетать. Т. е. хочет этого Елена. Доведенная бомбежками до полной депрессии, голода она, по ее словам, не чувствует, во всяком случае от него не страдает, но бомбежки переносить больше не может. Она записана в группу Детиздата, их 15 человек. Кроме того, она заставила Наташу написать в Ленсовет Попкову, и там тоже их записали. Потом мы спускались с Наташей. Она в отчаянии, считает, что отъезд в самолете – это гибель для матери, а у самой Наташи порок сердца. Добираться до аэродрома очень трудно для здоровых, а не для таких больных, как они.
Писатель Десницкий просидел трое суток на аэродроме в ожидании самолета, питаясь только сухарями, которые имел с собой.
Из нашего глазного института улетают Марья Васильевна Попова, Кутузова. Вчера видела ее мужа Д.А. Зильбера. Он улетает с вузом: «Здесь работать нельзя, в аудитории ноль градусов, трамваев нет. Вместо 250 студентов на лекцию приходят 18 – надо уезжать». Уезжает на машине доктор Банникова.
Кто же останется? Будет ли вообще что-либо функционировать?
Елена Яковлевна боится еще и немцев, верит во все сообщения о зверствах и считает за собой и Наташей какие-то грехи.
Карнаух рассказывал Кате Князевой, что он видел, как над Ладожским озером немцами был подбит наш самолет, упал на лед, лед треснул, и самолет пошел ко дну, никто не спасся. В этом самолете были профессора. Рабочие Кировского завода шли пешком, их разбомбили.