Пришла к Птоховой, дочери проф. Иванова. Похудела, зимой голодали, семья в одиннадцать человек при одной рабочей карточке отца. Она было поступила в сестры – заболела. Одышка, осложнение в печени. Ложится в больницу. Я хотела ее завербовать в кукольную бригаду для культшефской комиссии. В их доме был пожар, все бежали на улицу, оставив двери открытыми. Мать только успела поставить у двери образ Николая Чудотворца.
Где погорело, где разворовали, у них все цело – Никола-угодник спас.
15 июля. Стала рассматривать сегодня утром, в 6 часов, карту России и пришла в полный ужас. Я привыкла, что там, дальше, «большая земля», вся Россия; настоящее положение вещей так замалчивается и перекраивается бодрыми маршами и стрекотом о героизме и прочей шумихой, что я не отдавала себе отчета, что же творится? И вот по карте: Царское Село – Псков – Новгород – Ржев – Брянск – Воронеж – вот граница Московии, а южнее и западнее все в немецких руках. Что же будет? Встретила вчера Яблонскую и на ее подобный вопрос ответила: мы должны как «Candide» Вольтера сказать: «Пойдем возделывать наш огород»[1018] – это единственное, что нам остается делать. «В Россию можно только верить». Яблонская хотела включить эти стихи в тютчевский цикл радиовещания – запретили: несвоевременно. Она рассказала: ночью, 14-го, телефонный звонок (она теперь живет в Радиоцентре), вызывают директора Бабушкина, срочно к утру надо готовить английский выпуск известий. Паника, спешка, всё приготавливается. Утром телефон: срочно отменить, запрещено. Рассказ Чехова «Дама с собачкой» не пропустили – минорный тон.
Мне кажется, что у нас здесь никакого штурма не будет и мы «как тощий плод, до времени созрелый…»[1019].
Шла в Хореографический институт к Тагер в культшефскую комиссию, села в Екатерининском сквере на скамейку. По радио диктор говорил о всех тех ужасах, которые несет с собой немецкое завоевание. Между прочим: удушение и уничтожение православной религии, уничтожение церквей, замена христианской религии другой, языческой?!!!! Faut avoir du toupet, tout de même[1020]. Надо же иметь наглость.
16 июля. Голодна ужасно. Бедных служащих кормят из рук вон плохо, почти так же, как иждивенцев, этих париев Советского Союза. На обед был суп из пшеничной крупы и две лепешки из травы. Вечером соевая запеканка. Пожалуй, с такой пищи и загнуться можно.
Зашла сегодня к Маширову, бежит в Управление, Донцов умер. А два дня тому назад я с ним беседовала в Управлении по делам искусств, он дал мне записку к Гвоздевой. А.В. Донцов, которого мы все в доме на Кировском считали большим жуликом, – как же это он не пристроился к каким-нибудь хлебам? Очевидно, он жуликом не был вовсе. Жена его работает уборщицей в доме 14 для получения 1-й категории.
Встретила Наталию Васильевну (она ежедневно ходит за обедом в Союз писателей). Она зашла ко мне. Передала слухи, что в Финляндии недород, отчаянное положение, а американцы упорно склоняют финнов бросить немцев, обещая золотые горы и медовые реки. Для нас это было бы спасением.
Голод не только тетка, голод палач.
22 июля. Мой третий визит к Левину уже окончательно меня убедил в том, что он неумен. И как это таких наивных людей там держат?
Поручить двум друзьям следить друг за другом и доносить друг на друга. К чему это привело? Lily ко мне перестала ходить, я к ней и подавно. А если бы она не была так запугана, мы бы могли попросту договориться и его разыгрывать.
Я ему написала, что о Толстой мне добавлять нечего, т. к. в течение зимы, даже с начала войны, мы совсем не видались, обе работали, а она была занята семьей. Увидались в мае, делились впечатлениями о детях, внуках; она читала мне свои стихи, прекрасные по форме и по содержанию. О политике не говорили. Н.В. страстно переживает все перипетии нашей Отечественной войны. В данный момент, при случайной встрече в Союзе писателей, она восторженно передала мне очень приятные слухи о взятии нами Лигова[1021]. Я никогда не запоминала отдельные фразы, выражения, для меня играет роль общее настроение и направление мыслей. А об этом уже я говорила.
Левин делает «беспощадное» лицо. «А почему вы о главном, о Лигове, говорите в последних строчках, это надо развить!» Я: «Вы мне сказали развить эволюцию Н.В. по порядку: что было весной, зимой и теперь. Поэтому о сегодняшней встрече я могла говорить только в конце и добавить ничего не имею, мы обе торопились по разным делам».
«Вы уверяете, что не говорите о политике, – это неправда; все говорят о политике, а вы до сих пор влюблены в Тухачевского!» Не помню, что я ему ответила, но он потом извинялся, уверяя, что пошутил.
«Вы по вашей работе должны встречаться с военными, надо очень быть внимательной к их разговорам». Я: «Уверяю вас, из моего длительного опыта – ни один человек, малознакомый, говоря о театральном деле, не станет говорить о политике, все осторожны». – «Ничего подобного, при первой встрече не станет, но при второй и третьей уже станет. Надо следить, мы окружены шпионами, диверсантами, вредителями». Я и говорю: «Я с вами не согласна, но что же – вы хозяин».
«Беспощадное» лицо – это правильно.
Я играла в больное сердце, надо просто его разыгрывать, я думаю, это не очень трудно. Он уверяет меня, что хлопочет о моем телефоне, «для вашей общей работы, для работы у нас…». Fat[1022].
От него зашла к Говоровой, т. к. Животова передала мне, что есть место для художницы по плакатам на заводе Сталина[1023]. Нашла ее очень опухшую, получила повестку и решила уезжать. Денег ни гроша, полное неумение устраиваться. Я ее считаю исключительно талантливой художницей, Верейский ей в подметки не годится. Но подать себя она никогда не умела. И девочка талантливая. Свела их с комиссионершей. Отъезжающие оставляют мне свои вещи на хранение и делают подарки, бросают все, даже ценное, на произвол судьбы. Говорова подарила книжку, подаренную ей Павлушей Щеголевым, «Записки П.В. Долгорукова»[1024], и две гравюры, виды Смоленска и Новгорода.
Нина Меерсон дала мне сохранить фамильный еврейский светильник и портрет маслом старого еврея работы художника Зощенко и подарила очаровательный кувшинчик белого металла вроде серебра и столь же очаровательного маленького Боккаччо по-итальянски.
24 июля. Уже около недели идет бой под городом. Почти не смолкая грохочет артиллерийская канонада. По газетам смутно, а по слухам более подробно: мы начали наступление, взяли Лигово, Стрельну, какой-то важный укрепленный пункт около Петергофа. Открыли бы здесь второй фронт с помощью союзников, но они что-то не охочи на это, мерзавцы.
У меня кисло на душе. В нашем дворе на меня сзади налетел мальчишка на велосипеде, сбил с ног, я упала на асфальт и сильно расшибла оба колена. Они распухли, болят.
С моим интервью ничего не выходит. Без телефона зарез. Я уже третий раз жду Зака, и всё понапрасну. (Для статьи о кукольном театре во время блокады.) Хожу в Эстраду, сговорилась с Лебель, и тоже зря, у нее все заболели, она ничего не приготовила.
Я голодна. Съев свое серебро в три дня, я отекла, т. е. появились отеки на лице. И теперь еще труднее.
За серебряный молочник, чайник, сахарницу весом 1 кг 100 гр. (чудесной работы, стиль рококо) я получила 1150 гр. крупы, 600 гр. гороха и 187 гр. масла. Курам на смех.
Мой третий визит к моему энкавэдэшнику.
Очень мне было больно продавать это серебро. Все эти предметы папа собирал постепенно, все в одном стиле. Было 4 предмета – молочник, чайник, сахарница и сухарница. После маминой смерти мы поделили их с Лелей. Она взяла сухарницу и чайник.
Позже я где-то нашла такой же точно и купила. Голод не тетка.
4 августа. Вчера, уже темнело, было около 10 часов – стук в дверь. Иду отворять: «Кто?» – «Любовь Васильевна дома?»
Приятный голос моего филёра. Я объясняю Левину, что не могла предупредить его, что не приду, рассказываю о болезни.
Провожу в столовую, где навела за эти дни порядок (мне кажется, красное дерево ему импонирует), я вообще веду с ним разговоры в светско-салонном тоне. Спрашивает адрес больницы. «Вы не хотите выпускать меня из вашего поля зрения», – говорю я. «О да, ни в коем случае». Просит, чтобы я, когда выйду из больницы («поправляйтесь поскорей»), зашла на улицу Некрасова и подсунула записочку под его дверь, он там бывает почти каждый день.
Это явочная конспиративная комната для уловления душ. Очевидно, и Елена Ивановна туда ходит.
Зачем я ему? Или он так недалек, что надеется от меня получить какие-либо доносы и клеветы на моих друзей и знакомых? Он наивен. Вероятно, ему дано задание обработать какое-то количество людей, какую-то группу, к Наталье Васильевне он подойти не смеет, а через меня думает «осветить» или «просветить» писателей, артистов, которые, по его словам, со второй встречи будут мне открывать души, а он через меня вылавливать шпионов. «Мы окружены шпионами, диверсантами, вредителями, немецкими агентами», – как-то сказал он мне, повторяя газетные статьи.
Так и лови их, а он теряет драгоценное время на мое уловление.
Когда он ушел, у меня осталось впечатление прикосновения жабы, какой-то плесени, до которой я дотронулась.
Не будь им ни дна ни покрышки.
Быть в поле зрения такого чекиста! Весело. Хоть бы поскорей попасть в больницу и подольше там побыть.
Было назначено мне сегодня ложиться туда, пропутешествовала зря, мест не оказалось. Вышел директор, извинялся, вчера был страшный наплыв больных-дистрофиков, приносили прямо с улицы. На соевых жмыхах далеко не уедешь.