[1048] и грузинская кровная месть. С одной стороны, мы пишем: наша война не с немецким народом, который в рабстве у Гитлера. С другой – бей Гансов и Фрицев. Нелогично и неэффективно.
В командовании опять аноним, ни одного имени (кроме лейтенантов и сержантов). Кто там с таким успехом отступает, неизвестно[1049].
Бедные мы, агнцы на заклание во имя… чего? Король-то ведь голый. Во имя несуществующего платья голого короля[1050].
Вчера была у Маширова и внезапно увидала не того garçon boucher[1051], каким он мне казался раньше по внешнему виду, а большого человека, типа целой эпохи, настолько выше среднего, что теперь среди советских бюрократов ему с его героическими воспоминаниями уже нет места под советским солнцем, да он к нему и не рвется. По-видимому, разочарован.
Книжник мне сказал: «Вы у Маширова А.И., ведь вы знаете, он прежде писал стихи, это пролетарский поэт Маширов-Самобытник».
Я вчера попросила его дать мне книжку его стихов прочесть. Он махнул рукой: «Стихи, это не я их писал, и статьи не я, и рецензии не я, это все другой человек писал. Я даже представить себе не могу, чтобы это был я».
(Я пишу, а где-то под городом или на окраинах идет усиленная канонада, артиллерийская дуэль, грохочет басом, угрожающе, как сильная, надвигающаяся гроза.
Заходила утром к Спасителю, помолилась: спаси нас бедных людишек и сохрани; и Васю с семьей, девочек, Лелю, братьев, Евгению Павловну.)
Мои слова, по-видимому, задели Маширова за живое, всколыхнули его воспоминания, и он начал рассказывать. Говорил о детстве, когда за Обводным каналом начинался густой строевой лес и тянулся к Неве километров на семь. Мальчишки лет по 7, 8, 9, они шли в лес за ягодами, грибами, кто птиц ловить. Выходили на Неву, любовались на баржи, парусные корабли; собрав копеек 15, 20, заходили в трактир и пили чай. Рассказывал о своей деятельности в Народном доме графини Паниной[1052], где он с 7-го года в течение многих лет руководил рабочими кружками. Там училось до 1000 рабочих, Народный дом был замечательно поставлен. «Одна графиня Панина чего стоит, какая яркая страница нашей истории культуры», – говорит Маширов.
О встрече пятнадцати рабочих с Горьким в 1912 году, которую он организовал так конспиративно, что никто об этом не знал, пока он сам не описал этой встречи в «Правде»[1053]. О совещании восьмидесяти писателей пролетарских и других с Максимом Горьким на квартире инженера Серебрякова в 1920-м (или 21-м) перед отъездом Горького за границу[1054]. Горький придерживался тогда точки зрения, что у рабочего класса не хватит сил построить социализм и что его раздавит крестьянство, он стоял до известной степени на меньшевистской точке зрения. Писатели с ним не соглашались.
Рассказывал Маширов, как летом 1917 года большевики прошли в городскую думу и семь человек, в том числе он, Калинин, Луначарский, Бадаев и др., были выбраны в городскую управу. На его долю выпало городское хозяйство, причем все служащие саботировали большевиков, и ему пришлось бороться и победить это противодействие, так что и вода пошла, и газ действовал, и электричество горело.
Показал свои театральные рецензии в «Вечерней Красной»[1055], человек рабочий вывел себя в люди, дал себе культуру, работал на всех культурных фронтах и теперь, махнув рукой, говорит: я не верю, чтобы это я писал.
Тут идет от разочарования, не в своих идеалах, нет, а в несовпадении, вернее, несоответствии действительности с прежними надеждами.
Вот так и бывает: нечаянно скажешь что-то сердечное, близкое, и в человеке откроется все, чем он жил, его внутренний меридиан. Я это всегда воспринимаю как праздник.
Он писал театральные рецензии тотчас же после спектакля, ночью, чтобы к выходу «Вечерней» статья уже была готова и появилась. «Я не ждал, кто что скажет. А теперь разве пишут рецензии? Теперь ждут, выспрашивают, прислушиваются, если напишут, то недели через три, когда публика уже и забыла спектакль».
Он остаток живой и творческой эпохи, а теперь мертвый византизм.
И Книжник мне немного рассказал про себя, про свои встречи, про некоторых людей, имевших на него влияние. Отец его был переплетчиком в маленьком городе Ананьеве недалеко от Одессы. В 1887 году была 50-летняя годовщина со смерти Пушкина, и Суворин выпустил миниатюрное издание его произведений[1056]. В течение целого года отец Книжник переплетал эти маленькие томики, а девятилетний сын выучил Пушкина наизусть и стал писать стихи. Это решило его карьеру.
Очень интересно рассказывал он о своем знакомстве с Богровым, убийцей Столыпина, в 1912 году. Книжник до 1925 года не верил, что тот был провокатором; но в 25-м году он получил совершенно точное доказательство о его провокационной работе, и вдобавок Богров его самого выдал, когда Книжник сюда, в Петербург, приехал с чужим паспортом, данным ему за границей самим же Богровым. Это было как раз тогда, когда И.С. у меня ночевал, не будучи еще прописанным.
Богров был сын очень богатого человека в Киеве, получал от отца на булавки 150 рублей, сам как присяжный поверенный зарабатывал 300 рублей, но вел усиленно кутежный образ жизни. Истратить 1000 рублей за ночь ему ничего не стоило. Вот он и продавал свою совесть и направо и налево.
Виделась на днях с Натальей Васильевной, была у нее, перед этим она ко мне заходила.
(А пушки все грохочут, и радио весело играет. По слухам, мы начали здесь наступление.)
Лариса Шведова ее подкармливает. Н.В. продала ей какую-то мебель за продукты, сдает ей же напрокат мебель Фефы и Мапы – тоже за продукты, и Лариса ей сказала: «Пока я цела, вы не пропадете и голодать не будете».
Н.В. голодать не будет, но теперь ясно, отчего так голодают больные. Этот голод уж я на себе испытала. Я не знаю, может быть я рассуждаю, как лиса, которая глядела на недоступный виноград, но мне кажется, я бы не стала якшаться с такой заведомой воровкой, цинично ворующей у больных, и в таких масштабах. И, во всяком случае, не могла бы брать эти заведомо краденые продукты.
Накормила меня Н.В. свиными котлетками с кашей и цветной капустой, напоила чаем с сахаром и хлебом с маслом! Это все такая роскошь сейчас! Свинина, конечно, от Ларисы.
В Союзе писателей раздавали молотовские подарки[1057]: полкило масла и еще другие продукты. Н.В. тоже получила.
2 сентября. Вчера шла в Союз композиторов. В Екатерининском сквере[1058] встретила Варвару Ивановну Кучерову, давно не виделись и еле узнали, такими стали красавицами. Обе посетовали на Елену Ивановну и решили, что она бессовестная. В.И., когда Елена Ивановна была арестована, в течение полугода возила ей передачу: и масло, и печенье, и все вообще, что было возможно достать. Никакой благодарности. Благодарность – аристократическая добродетель, а в Lily, несмотря на княжеское воспитание, очень сказывается пролетарское происхождение ее матери.
Тут же встретила Соню Муромцеву. Шла к Мичуриной, где сейчас живет.
«Я говорила прошлой осенью: выживут сильные; эту зиму пережили сильные. А теперь я говорю: выживут воры и проститутки. Вот посмотрите: у арки разговаривают честная библиотекарша – смотрите, как она худа, – и певица-проститутка. (Жирная морда с гривой и прической à lа Аполлон Бельведерский[1059], как теперь носят наши красотки.) Я, – продолжает Соня, – продаваться не могу, но я держусь проституток. В концертах я им нужна, я имею успех, вот мне и перепадает от них и их комиссаров. Проституция сейчас чудовищная. Я стала циником. Я совершенно не та, что прежде».
Она все время ездит по шефским концертам, ее там кормят, и это все, что она получает.
31 августа, сидя в сквере, до которого я еле дошла, я записала: «Давно не было мне так плохо, как сегодня утром. Голова кружится, темнеет в глазах от откровенного голода. Еле дошла до столовой. Денег нет. Сейчас доела весь хлеб, а всего одиннадцатый час. Надо продать книги.
Даже не слабость, а состояние пьяного. Иду, еле удерживаясь по прямой линии, неустойчивость походки. Ужасно».
1-го я получила ½ кг хлеба, это все еще за водку, которую я очень дешево променяла за 2 кг хлеба. А Гаркова, соседка, получила около 3 кг за ½ л., а ее дочь 700 рублей и 400 гр. хлеба. Je suis toujours roulée[1060], больше я к этой комиссионерше не обращусь. Очень уж я была голодна тогда. Получила я ½ кг хлеба вечером и сразу же разрезала, подсушила на печурке и съела. Ругала себя. Но зато наутро головокружения нет, я бодра и могу действовать.
Состоялось у меня сегодня свидание с Загурским, устроил это Богданов-Березовский в Союзе композиторов. Я ему рассказала, что мне поручено Машировым собирание материалов по всем видам театра, музыки и пр., и, как выяснилось со слов Бартошевича, он будет устраивать выставку в Институте Герцена на моем материале. Работа огромная, мне за нее никто ничего не платит, зарплаты нет, карточка 2-й категории, питание ужасное, и я голодаю. Надо как-то во все это внести поправку.
Загурский был озадачен. При чем же Бартошевич, если вы собираете материал? На завтра, 4-го, назначил прием и вызвал директоршу Театрального музея Соловьеву, которая возглавляет это дело.
Хоть бы что-нибудь вышло из этого, а то не вытянуть.
Валериан Михайлович дал мне 150 рублей в долг и об