Вчера ездила на Васильевский остров к Балтфлоту[1118]. Все небо грохотало. По яркой синеве его плыли маленькие невинные барашки, дымы от разрывов снарядов. Такие невинные и хорошенькие. Плыли медленно, растягиваясь в маленькие веретена. По-видимому, это стреляла наша береговая оборона. Гулко, раскатисто. Звук деревянный. Гиганты на чердаке над нашими головами бьют по полу деревянными таранами. Меня это утомляет. При моей-то идиосинкразии с детства ко всякому шуму.
Цо то бендзе?[1119]
А немцев мы, против всякого ожидания, остановили и отпихиваем. Хоть бы их разгромить.
Как я люблю Наташиного Пушкина[1120]. Какая гармония линий, какой ритм во всех ее вещах и какое благородство. В будущем ей воздадут должное. Теперь ей только завидовали. Пушкин такой живой передо мной сидит на темном фоне бюро и пишет: «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит»[1121].
1 января. Только сегодня я наконец отслужила панихиду – 10 лет со дня смерти Аленушки. Боже мой, 10 лет. 28-го церковь вечером оказалась закрыта. Я заходила в 4, потом в 6 ½. Ни души, дверь на запоре. И опять-таки священник отказался служить отдельную панихиду, устал.
Все устали, и все бегают, как куры с отрубленной головой. Восприятие впечатлений у нас, конечно, далеко не полноценное.
В церковь я пришла в шестом часу. Шел снег, деревья в вышине тихо, тихо толпились вокруг церкви, напоминали деревню, из полуоткрытой двери просачивался уютный, мирный розоватый свет, такой далекий от нашей бурной военной жизни. А среди тихих деревьев медленно плыл вверх стратостат.
Вернулась А.И. Иоаннисян, встречавшая Новый год у Веры Инбер. Пироги, водка и прочее, хлеб в изобилии.
Уже полтора года, как я не была на Аленушкиной могилке. Что-то там, уцелела ли она? Деточка моя родная, не покидай свою маму.
Если бы Алена была жива, я не была бы так одинока, она бы меня одну не оставила.
11 января. Никак не могу догнать свое сено. Дышло маячит передо мной. В Балтфлоте, который жаждет нашей работы, заминки с рабочими карточками. Т. е. не в Доме Балтфлота, а в главном бюро заборных книжек, у т. Трифонова. Я там была три раза, получила отказ и передала все дело Попову В.Б. Я вспоминала мои прошлогодние хождения туда же с хлопотами о Васиной первой категории. Какая разница в общей обстановке! Тогда за каждым углом стояла смерть, лежали или ехали мертвецы, другие тут же умирали на глазах. Сейчас сильных впечатлений нет. Еду в трамвае, давка, ругань. Слабые уже все умерли, сильных особенно тоже нет, но те, кто остался, стараются вытянуть эту зиму.
С 1-го я невероятно голодала и слабела. Я лишилась утренних каш, утром 400 гр. хлеба и на обед водяной жидкий суп и какая-нибудь каша граммов 150, 200. И все.
По-видимому, и вид у меня сделался аховый. (Ой как бьют зенитки, совсем близко, жутко.)
7-го утром на Рождество неожиданно пришла ко мне Тамара Сергеевна Салтыкова, принесла: «Вам, – говорит, – продукты питания». И вынимает из сумки пакет с сушеными грибами, немного лапши, гороху, с фунт хлеба! Я встретила ее и Зою Лодий накануне в ДБФ[1122], и мой вид произвел на них, по-видимому, сильное впечатление. Как я ни протестовала, ничего не помогло. Тамара потом пришла 9-го и 10-го, вчера. Каждый раз приносила хлеба, затем какао, вчера чудную пшеничную кашу, сваренную на сале. Вчера я днем была в Доме Красной армии, интервьюировала Лузанова, пока он обедал. Меня увидала Тамара, которая там обедала с З.П., и устроила мне там обед. «Мы сыты, – сказала З.П., – у меня академический паек, у Тамары дополнительная карточка, вы уж позвольте вас питать, пока вы не устроитесь в Доме Балтфлота. У меня никого нет, так приятно заботиться о человеке, когда это ему необходимо».
Она права – мне это необходимо, т. к. я сильно ослабела. А в особенности внешне сдала. Когда Тамара была первый раз, 7-го, я послала Зое Петровне кусок очень красивой, голубой с золотым рисунком, парчи. Я была невероятно тронута. Хотелось сделать в ответ хоть маленькое удовольствие.
В тот же день, 7-го, я обедала и ночевала у Натальи Васильевны, которая презентовала мне бутылку рыбьего жира – подарок Сони Муромцевой. Одним словом, все взялись меня спасать. Пожалуй что, без этого я бы «загнулась».
Наталья Васильевна сдала две комнаты некоему Агапову, видному партийцу, простоватому и, кажется, добродушному, навела чистоту в его комнатах и надела чудесный старинный китайский халат.
Какой бы ни был мужчина, его общество вызывает в женщине, даже немолодой, кокетство. А Наталья Васильевна еще очень интересна.
Вечером часов в 9 началась тревога и длилась до 1 часа ночи. Но было сравнительно тихо. А вот с 6-го на 7-е было очень бурно. Бомба попала в Дворцовый мост, три дня его чинили, не знаю, готов ли сейчас.
Ночевка у Н.В. мне несколько испортила впечатление. Она мне приготовила постель, и когда я стала ложиться, я убедилась, что в этих простынях спали, по-видимому, все гости, они были далеко не первой свежести и пропитались человеческим запахом. Я зажмурилась и легла, стараясь не думать и не «обонять». Был второй час ночи, и я сильно устала. Правда, Н.В. дала мне бумазейный халатик, в который я и завернулась.
Как-то на днях в Союзе писателей был «писательский альманах». После обеда я пошла с Н.В. наверх; в красной гостиной несколько писателей прочли новые свои произведения. Вступительное слово сказала Вера Кетлинская. Хорошие стихи прочли Ольга Берггольц и Вл. Н. Лифшиц[1123]. У О. Берггольц хороший образ: женщина тащит огромное бревно, из которого торчат гвозди, и ей, автору, кажется оно крестом, несомым на Голгофу[1124]. Статью вроде доклада прочел Вс. Вишневский, прочел с обычным, по-видимому, для него пафосом, энергично, сжимая зубы, стуча и потрясая кулаком. Его бульдожье лицо становилось интересным. Груздев и другие читали рассказы или очерки о событиях на фронте скучно и бездарно.
Я забыла записать, что в самых первых числах января ко мне неожиданно после долгого перерыва явился Аксенов и привел своего товарища, Александра Васильевича Черкасова, в ведение которого меня и передал! Далась я им. Черкасов спросил меня: «Вы давно у нас сотрудничаете?» Excusez du peu![1125] Я опять мило объяснила, что толку от меня нет и не будет, веду кабинетную работу, ни с кем не вижусь. Черкасов обещал позвонить дней через пять и прийти с визитом. Даже спичек у них не оказалось, этого небольшого клока шерсти с паршивой собаки. С тех пор никто не звонил и не приходил, слава богу.
7 января я, едучи обедать к Наталье Васильевне, решила заехать на квартиру Жени Григорьевой, которая исчезла с моего горизонта и не ответила на письмо.
Умерла в августе от истощения. Ее соседка уверяла, что Женя могла бы лучше кормиться. Я же предполагаю, что она последнее от себя урывала, чтобы подкармливать внучку этой соседки, четырехлетнюю девочку, Женину крестницу.
Учились мы вместе у Александра Маковского. Женя хохотала безостановочно. Таланта у нее не было, была усидчивость.
Влюбилась в Плошинского, способного, но непутевого художника, должна была с ним бежать, чтобы обвенчаться, – строгие родители не дали бы согласия на этот брак. Плошинский на свидание не явился и женился на другой, нашей же сотоварке по школе, единственной внучке богатой бабушки. Женя замуж не вышла. Вероятно, эта измена убила ее.
15 января. Сегодня пошла с Невского перекрестка пешком. Трамваи были переполнены, был уже шестой час. Зашла в проходную Мариинской больницы, в бюро пропусков, где А. Гензель обещала оставить мне данную ей пьесу.
Табельщица (та самая, которая уже несколько раз, услыхав мою фамилию, говорила мне: «Я знала первую жену вашего мужа», – это Канавину!) рассказывала бывшей там женщине следующее: на днях хоронили докторшу Быкову, проработавшую в больнице 35 лет. Ее убила знакомая, которая разрубила ее, отрезала мягкие части тела, печень, сердце, все сварила и съела. И кроме того, ограбила и взяла карточки (продуктовые). Я ахнула. «Что вы удивляетесь, сейчас людоедство развито как никогда; нам чуть не каждый день доставляют найденные части человеческого тела. Вот смотрите». И она стала перелистывать свой регистрационный журнал. На каждой странице по одному, по два раза стояло: части человеческого тела.
Чуть ли не каждый день привозят раненых и зарубленных на темных лестницах людей, у которых грабили карточки. Много пропавших детей. Что же это такое? Психоз или «здоровый животный инстинкт», как выражался тот инженер в глазной лечебнице?
Нет, мы же люди. Это все доказывает, вернее подтверждает, мнение Павлова о слабости русского мозга. Надо бы нашим отцам города, Попкову и прочим, позадуматься над такими фактами и улучшить питание. Голод доводит до психоза. Если меня голод довел до того, что я жду подачек и даже тайно обижаюсь за их отсутствие, то чего же ждать от некультурных людей, людей без религии, без каких-либо устоев нравственных. Жутко. Это все называется «героические ленинградцы»!
Утром была в Управлении, там встретила Богданова-Березовского. От Юрия новая телеграмма: просит Загурского устроить Л.В. стационар, улучшить питание.
Конечно, сделать ничего нельзя. Но зато Загурский без возражения надписал на бумажке из Балтфлота все, что нужно было: ходатайство о первой категории.
Туда же приходил А.Д. Беньяминов. Талантливый человек. Так и веет от него даровитостью. Ставит «Ревизора», будет играть Хлестакова. Звал на будущий спектакль. Сейчас едет на фронт.
Из столовой писателей шла пешком на Дворцовую набережную с Натальей Васильевной. Красиво. В морозном тумане на розоватом небе берега Невы как фантастический мираж