18 сентября. 8-го наконец получила письма Стендаля для перевода, через полтора месяца после заключения договора.
Наивный Стендаль – он пишет из Триеста: «Consevez un misérable qui ne lit que la Gazette de France, la Quotidienne et le Moniteur»[277], а что бы он запел, если бы был réduit à un journal en tout et pour tout?[278]
И еще: «La société de Paris est, je le crains, mortelle pour un jeune écrivain; il voit qu’il est peut-être plus dangereux de s’écarter de la médiocrité en dessus qu’en dessous. Le dégoût le saisit»[279].
22 сентября. Как больно, физически больно сердцу. Я так люблю Соню, Петрушу. Они уехали в августе. В Москве я получила письмецо от Сонечки, и затем ничего. Никто не пишет, Вася не звонит. Сейчас получаю письмо от Сони на одной страничке и длинное письмо от нее же Елене Ивановне, продиктованное Наташей. Соня только и пишет, что скоро приедут и чтобы я выслала ее пальто «папе в Москву». А где живет этот папа?
Я благодарности никогда не жду, но… Впрочем, от кого из них я могу требовать элементарной воспитанности? То, что я распродала для детей лучшую мебель, лучшие книги, это принимается как должное. Но от такой грязной женщины, как Наташа, мне ничего не нужно. Мне больно, больно, что она восстанавливает против меня детей.
2 октября. Я так много работаю над переводом, что нет времени писать здесь, в этой тетрадке, моем единственном друге. Как нелепо: в Москве все мои близкие, Лёля, племянницы, Надя Викентьева, товарки по институту, все люди, которые меня знают спокон веков и любят меня. Здесь я одинока совсем. У меня здесь друзья, т. е., вернее, хорошие знакомые, которые хорошо, даже прекрасно ко мне относятся, но – между прочим. А я для Нади Верховской, так же как и она для меня, – это наша юность.
6 октября. Поехала на переговорный пункт, хотела купить талон и позвонить вечером Юрию, узнать о детях, о Васе. Талон на десять минут разговора стоит теперь 25 рублей!!! Конечно, не стала брать.
Я думала сегодня о царящей у нас нивелировке. Мне кажется, что Сталин невероятно, чудовищно завистлив. Как когда-то Зинаиде Райх было невыносимо, чтобы кого бы то ни было хвалили в их театре, она ревновала даже к музыке Г. Попова, так и Сталину невыносимо, даже когда за границей хвалят Ахматову, Шостаковича. Каждый должен чувствовать, что его могут в каждую данную минуту окунуть в грязь. Недопустимо, чтобы человек сознавал себя Человеком; Человек – это звучит гордо! – какая нелепость[280]. Чужая популярность как змея жалит Сталина в сердце: Киров, Орджоникидзе, Фрунзе уничтожены. А как и почему умер Жданов? Он был газетно популярен, это опасная болезнь. А the little grey man[281] живет себе поживает. А почему в опале Жуков, главный герой войны?
11 октября. L’âme est un feu qui s’éteint s’il ne s’augmente. Stendhаl, lettre 982[282], 1832[283].
Вечер. Была в Союзе писателей на докладе Ратгаузера.
Кое-что поучительное. «Предатель» Тито, наш выкормыш Димитров, поляк Гомулка – все уверяют, что можно обойтись без классовой борьбы, а мы говорим, что Большевизм есть тактика для всех. И все инакомыслящие – предатели.
Брат А.И. Иоаннисян, вернувшись из ссылки, рассказал, что встретился там с одним человеком, который был в плену у немцев, бежал во Францию, присоединился к французским партизанам, воевал там, получил французский орден, и когда вернулся на родину, был сослан на каторгу на 25 лет «за нужду и терпение»![284]
20 октября. Je ne trouve personne pour qui faire de ces parties de volant, qu’on appelle avoir de l’esprit (курсивом). Stendhal, lettre à di Fiore[285].
Как я это понимаю. И как этого мне не хватает.
Какой был остроумнейший causeur[286] в молодости А.А. Смирнов, Шурочка, как мы его звали. А теперь перепуганный, заваленный работой, боящийся слово произнести.
И еще Петтинато. Где он, жив ли? Его сыновья?
Мне иногда последнее время начинает казаться, что из-за темного занавеса я ощущаю свет. Вернее, предчувствую.
23 октября. Я не могу работать в своей комнате над переводом. Грохот и завывание слесарных станков раздается как будто за перегородкой. Ухожу работать в комнату Ольги Андреевны днем, когда ее нету. Теперь над ней вопят патефоны.
Это все то же презрение к человеку, к соседу, насаждаемое нашим правительством, «нашей партией». Мы опять (жильцы, среди которых два Сталинских лауреата[287], библиотекарь Академии наук, заведующая кафедрой языков и т. д.) подали заявление депутату Верховного Совета нашего района Шостаковичу с просьбой уничтожить мастерскую.
Ашкенази, секретарь Шостаковича, сделал все, что нужно, послал бумажки в райсовет, в РЖУ[288]. К нашей петиции присоединился Иван Михеевич (управдом), т. к. мастерская разрушает дом, загрязняет двор. Была комиссия, в ее составе был энкавэдэшский офицер. Он утверждал, что это безобразие, надо выселить.
26 ноября. Воз и ныне там, гудят еще хуже, с 8 утра до 12 ночи. Я пятый день лежу, грипп, горло, ухо. Я переползала на целый день к Маре. Сегодня лежу у себя, т. к. сделала компресс на ухо, и другое забинтовано, не так слышно. А слабость такая, что нет сил перетаскивать белье, подушки.
28 ноября. Совместная жизнь с Наташей мучительна. Меня мало трогает ее наглость по отношению ко мне, даже совсем не трогает; но смотреть, что она делает с детьми, как она их ведет, для меня так мучительно, как если бы кто поджаривал их на медленном огне на моих глазах. Ни гигиены, ни лечения, ни заботы. За полтора месяца с приезда она их мыла один раз, на второй же день. У Сони порок сердца, всеми докторами велено, чтобы Соня днем отдыхала. Если Наташа днем дома, дети не отдыхают.
Я купила рыбий жир. «Мама сказала, что надо ложку вымыть, а ей не хочется мочить руки…» Жир не принимают. Не стоит всего вспоминать. Если не случится чудо и Наташа будет продолжать их воспитывать, Соня скоро погибнет.
Куда ни глянь, никакого утешения, нигде ни проблеска. Всю осень гонения на биологов[289], – теперь доктор не имеет права спрашивать у пациента, не болели ли родители туберкулезом, наследственности нет. В университете чистят, просевают – словом, угнетают до потери сознания. Газет я не читаю, претит лай Вышинского[290], этого заплечного мастера. Уж эти поляки – Дзержинский, Менжинский, Вышинский.
Я с наслаждением переводила Стендаля, уходила от всего и ни о чем не думала.
А бедный Клибанов в Норильске в шахтах работает. От Е.М. Тагер ни звука, а она ведь с марта месяца свободна. Написала вчера ее Маше, прося сообщить, что знает о матери.
Единственно, что за это время произошло приятного, это отправка Гали в Халилу по бесплатной путевке тубдиспансера на два месяца. Это чудо.
Юрий вдруг прислал 500 рублей, пишет на переводе: «Для тебя и детей» – и подчеркивает.
Васина судьба ужасно меня беспокоит. Он так талантлив и такой неврастеник.
29 ноября. Я немстительна, но никогда не забываю ни зло, ни добро, сделанное мне когда-либо. Само не забывается. Сейчас у меня мечта, чтобы Наташа нашла себе жениха или содержателя, и я, перефразируя, повторяю слова песенки, которую Стендаль расхваливает в одном из своих писем к Де Маресту. Signor governatore, deh senza sposo non la lasciate. Господин губернатор, прошу, дайте ей мужа. Но надежды мало. Прежде чем в ком-нибудь успеет разгореться вожделение, она уже ложится на диван.
30 ноября. И один оазис – это Анна Петровна, ее дом. Целеустремленность, мудрость, большой талант и абсолютная чистота, честность. Дай ей Бог подольше пожить.
Теперь она занята третьим томом автобиографических записок и решила прочесть главу за главой вслух нескольким друзьям для обсуждения. Анна Петровна пригласила П.Е. Корнилова, Е.Н. Розанову, Ю.А. Кремлева, К.Е. Костенко и меня. Было уже четыре вторника, к сожалению, на последнем чтении я не была, лежала с гриппом. Мы все стараемся находить недостатки, не пропустить неудачного выражения. Особенно дотошлив Кремлев. Корнилов играет роль горлита, следит с точки зрения цензуры, политики.
Мы спорим, обсуждаем. А.П. что принимает, что нет. Многое исправляет и тогда сдает уже перепечатывать. Сегодня чтение не состоялось, она очень утомлена химиками, которым читала книгу о С.В.[291] Но меня она просила прийти, и мы чудно посидели и поболтали вдвоем, как в блокаду.
Если женщина хочет чего-нибудь добиться, она не должна обзаводиться семьей.
А.П. читала, как в 28-м (кажется) году С.В. заболел в Рыбинске, где ему сделали операцию. Хирург предупредил А.П., что у него почти нет надежды на спасение С.В., и ушел. Она осталась одна в коридоре и припала лбом к каменной стене. Я вспомнила, как во время гражданской панихиды маленькая фигурка А.П., в черном, стояла, отвернувшись от гроба, почти лицом к стене, и не двигалась.
Большой человек она, настоящий Человек.
3 декабря. Встретила сегодня Л.М. Стукка: Вс. Рождественский ездил в Москву, его вызывал Ю.А. по поводу «Декабристов». Полину Гебль, жену Анненкова, надо сделать русской. Подумаешь, история! В наш сталинский век историю пишут по вдохновению свыше et on ne s’arrête pas pour si peu