Елизавета Петровна пошла к Серову, который у нас царь и бог и прежде очень обнадеживал ее и хвалил Лелины работы. «Я поняла, – говорит Е.П., – что тут стена и инструкция свыше».
Еще не видав Е.П., я написала Анне Петровне обо всем этом, прося, при случае, замолвить словечко. Она же, не дожидаясь случая, позвонила Серову и встретила отказ. «Нам нужны прежде всего грамотные люди», – ответил Серов.
Вот вам и дискриминация негров, индусов и tutti quanti[359], о которых мы так печалуемся.
Интересно бы знать, где тут собака зарыта. По одним слухам, гонение началось с приезда Mme Мейерсон и с того, что евреи собрали будто бы какое-то количество миллиардов (?!) для передачи в Израиль. Тут еще замешана некая Штерн из Министерства здравоохранения, какой-то выписанный ею из Америки и отправленный в Израиль стрептомицин. Она арестована и, по слухам, повесилась в тюрьме.
А может быть (это мое предположение), американские сионисты нам, а тем самым и своим советским сородичам напакостили.
Никто ничего не знает. Снят Машанский отовсюду, снята Менделева из Педиатрического института[360], с которой страшно носились, возили к ней именитых гостей, вроде Mme Черчилль. Я всегда знала, что у нас евреи сорвутся. Это вам не Франция. Милейшая, очень образованная, с тридцатилетним стажем В.А. Славенсон не может найти себе работы, ни по педагогической, ни по музейной части. Все двери перед ней закрываются.
16 сентября. Недавно, дней 10 тому назад, я написала в Москву в Издательство иностранной литературы, спрашивала, не найдется ли у них для меня переводной работы. Написала я par acquit de conscience[361], никак не надеясь на ответ. И вдруг вчера получаю оттуда письмо и анкеты и просьбу отправить их обратно как можно скорее. Я еще боюсь надеяться, никому дома не сказала, но, смешно сказать, я, старуха, весь день ходила словно именинница только оттого, что забрезжила надежда получить работу.
Анкеты огромные. Опять и отец и мать: кто такие были, сословие, да не владели ли недвижимостью, да кто муж и кто мужние родители, и лучше всего новый вопрос: кто были ваши бывшие жены или мужья. Настолько последовательная полигамия сделалась обыденностью. Нет ли родных за границей (пишу всегда, что братья там), не были ли вы в оккупированных немцами местностях. Мне непонятно недоверие к этим людям, бывшим «под немцами».
На днях Вася прислал 700 рублей и мне письмо. Он очень окрылен успехом «Отцов и детей». В Комитете сказали, что этот спектакль родил нового художника, и тотчас же дали делать «Чудаков» Горького. Обещают продвигать… Как я счастлива. Пишет он, что борется со своей неврастенией.
Теперь никто ему не помогает. Дмитриева нет, отец в его судьбе участия не принимает, и это очень хорошо. Успех его подлинный, без блата.
Вчера у нас было свидание с Анной Петровной в Таврическом саду. Я ей очень его расхваливала, и она вчера на самом деле пришла в восторг и наметила места для зарисовок. Жаловалась, что работа не идет, но что она лоб расшибет, но добьется. А.П. по старому этюду пишет акварель. Она привыкла к английским краскам, кистям и бумаге, всего этого уже нет и достать невозможно, работать очень трудно.
Как-то она мне звонила, говорила, что пролежала все утро. «А зачем же вы теперь встали?» – «Не могу лежать, кончаю этюд».
17 сентября. Недавно раскрылось ужасное блокадное преступление. Рассказала мне это наша Мария Ивановна: ее знакомая, живущая тоже на Кирочной, потеряла в 42-м году дочку. Двенадцатилетняя девочка пошла за хлебом и не вернулась. Искали повсюду, не нашли. У девочки было на руках десять карточек. Она незадолго перед исчезновением упрашивала мать не посылать ее за хлебом: «Боюсь тети Лизы (дворничихи), – говорила она, – она все ко мне пристает». И вот теперь в августе в связи с ремонтом подняли доски на чердаке и обнаружили детский труп. От сухости или по какой другой причине труп сохранился как мумия, и в нем опознали исчезнувшую девочку. Отвезли в Куйбышевскую больницу, и ведется следствие.
Когда девочка пропала, в милиции спрашивали мать, не имеет ли она подозрений на кого-нибудь. Она назвала дворничиху, но улик никаких не было.
Когда убирали чердаки, эта Лиза всегда брала себе тот участок, где был запрятан труп. Она была уличена в воровстве и впоследствии перешла на работу в другой квартал.
Муза Никифорова дополнила этот рассказ: Лиза эвакуировалась, а вернувшись из эвакуации, поступила в дворничихи в дом 34 по Петра Лаврова (Фурштатской), соседний с тем домом, где живет Муза. Сразу же в доме начались пропажи дров, белья и всякой всячины. Другая дворничиха ей рассказывала, что будто бы, когда ее арестовали, она стала клясться и божиться, что не причастна к убийству: «Убей меня Бог на этом месте», – сказала она и хотела перекреститься, подняла руку ко лбу, и рука упала вниз. «Бог не допустил ее до креста».
19 сентября. Была вчера в церкви, отвела душу и зашла к Анне Андреевне, благо в воскресенье мой выходной день.
Был уже час, но она еще лежала. Все лето чувствовала себя плохо. Хозяйство, хотя и небольшое, очень ее утомляет, день ходит, день лежит.
Вернулся сын, который ведет самую трудную часть хозяйства, т. е. закупки. А.А. встала, и мы пошли с ней в Летний сад. Она мне рассказала, что Пунин ждал ареста, после того как в университете было арестовано восемнадцать человек. Он все надеялся, что дочь с внучкой успеют вернуться, его арестовали за несколько дней до их возвращения. Девочке не сказали об аресте, просто уехал. «У меня самое болезненное из чувств – это жалость, и я умру от жалости к Ирочке и Ане», – сказала А.А. Отец девочки убит на войне, ей трудно дается учение, Н.Н. с ней очень много занимался, она очень его любила и звала папой. Она грустит и плачет постоянно и все спрашивает, куда папа уехал и когда он вернется.
Гумилев был расстрелян 25 августа, Пунин арестован 26-го. «Отбросив всякие суеверия, – говорит А.А., – все-таки призадумаешься. А эти милые американцы не унимаются, “Голос Америки”[362] 25 августа возвестил: сегодня исполняется 28 лет со дня смерти большого русского поэта Николая Гумилева, расстрелянного большевиками, – и затем обо мне. Вы понимаете, как это неприятно Лёве. Но американцы были бы счастливы, если бы меня в мясорубке искрошили, это бы дало им лишь новый повод для возмущения и пропаганды. Вся жизнь моя складывается как-то не путем, даже слава. По ВВС[363] передают, что кто-то защищал в Оксфорде диссертацию обо мне. Все в ужасе. Знакомые качают головой и успокаивают меня: не волнуйтесь, авось как-нибудь пронесет».
Дама[364] (я видела ее со спины) оказалась глухая. Тут я догадалась, что это Варвара Федоровна (рожд. Лошакова), жена брата Таты Ильи Дмитриевича Палтова, расстрелянного в Ялте. Глохнуть начала она еще в молодости. Мы разговорились; намеками я ей рассказала, что знала о наших общих родных. Она осталась совершенно одна. Все родные перемерли, живые за границей. Здесь только девочки Ржевские, М.Н. Кузовкина, ее племянницы. О них В.Ф. рассказала мне курьез: когда Соня Ржевская вышла замуж за Вревского, она переехала в квартиру своей belle-mère[365] в здание Академии наук[366]. Свою же комнату на Саперном[367] в их бывшей квартире сдала временно какому-то полковнику. Академия наук стала их выселять, надо было вернуться на Саперный, но не тут-то было: полковник отказался выехать. Соня подала в суд. Суд разобрал дело, постановил выселить полковника, а комнату предоставить – не Соне, а Мише! Мише, сыну умершей прислуги Ржевских, которого девочки у себя прописали, т. к. ему некуда было деваться после войны, которую он провел в партизанских отрядах. Образец советской законности и справедливости. И подтверждение истины, что ни одно доброе дело не остается без наказания. Я это на себе испытываю. Впрочем, В.Ф. говорит, что Миша остался таким же хорошим юношей, как и был, и не будет делать Соне неприятностей. Он взял себе маленькую комнату, оставив Соне Вревской большую.
21 декабря. Вчера днем ко мне зашла А.А. Ахматова. Доктор велел ей пролежать десять дней, но какая же возможность лежать в полном одиночестве, когда надо вести хоть минимальное хозяйство.
Я занялась приготовлением кофе, А.А. сидела молча, глядя полузакрытыми глазами в окно. Такое у нее было скорбное, исстрадавшееся, измученное выражение лица. Почему арестован сын? Я спросила, не в связи ли это с делом Николая Николаевича? «Вот и вы повторяете, кто-нибудь вам сказал, обыватели только шушукаются, сплетничают и все абсолютно ко всему равнодушны, никому ни до кого дела нет. Разве для ареста нужны причины?»
У нее был доктор из платной Максимилиановской лечебницы, «но это был скорее бандит или провокатор. Первое, что он сказал: “Я думал встретить здесь более богатую обстановку”». А затем, выслушивая сердце, спросил, не повлияло ли на ее здоровье постановление от 14 августа 1946 года, на что А.А. ответила: «Не думаю».
А.А. получает персональную пенсию республиканского значения – 400 рублей. К ней недавно приходила обследовательница из Смольного, ахала и охала на неполадки жилища и жизни А.А. «Таких пенсионеров мало, за ними должен быть уход, вам должны починить протекший потолок, вы можете обратиться в Москву, вам пришлют пособие…» и т. д. К счастью, А.А. получила за свой перевод писем Радищева, они написаны по-французски, 10 000, так что она хоть материально бедствовать не будет. Книжка уже вышла, но имени ее там не поставили[368]