ю я тогда чуть не всю распродала», – и тотчас же перевела разговор на другую тему, стала расспрашивать о здоровье его сыновей.
Получила за это время два письма от Сони, письмо и открытку от Васи. Большой театр отклонил его эскизы к «Декабристам». Он в полном отчаянии. Наташа ведет себя чудовищно. Какая злая баба.
8 февраля. Чтобы не думать о злополучной действительности, лежу и читаю без конца «Русскую старину», год за годом. А на днях перечитывала оставшиеся у меня рукописи Елены Яковлевны Данько: ее стихи 21, 22-го годов, воспоминания о Ф. Сологубе 27-го года и автобиографическую повесть, охватывающую годы от 1916 <до 19>19-го. Называет она ее «Юность, или Ключ к характеру одной немолодой особы. Эскиз романа, который никогда не будет написан»[376].
И правда – это ключ.
Я познакомилась с Е.Я. в 1919 году. Она приехала к сестре из Москвы, и Наташа устроила ее ко мне в кукольный театр, она стала водить кукол. Высокая, худенькая, замкнутая и педантичная. Я сейчас не помню, в чем это выражалось, но хорошо помню мой с ней такой разговор: «Вам, Елена Яковлевна, девятнадцать лет, а мне тридцать восемь, но у меня ощущение, что я гораздо моложе вас».
У нее был очень тяжелый характер. Наташа очень от этого страдала, и они разъехались, Е.Я. поселилась где-то в городе. Маршак был ее крестным отцом в литературе, он заставил ее писать, вывел, так сказать, в люди, но затем они поссорились. «Уж очень у нее ведьмистый характер», – говорил мне Самуил Яковлевич.
Позже, думаю, эта колючесть у Е.Я. сгладилась. Зажила боль оскорбленной любви, затвердела кожа, сестры опять стали жить вместе, и я никогда, бывая у них, не чувствовала между ними разлада. У меня с ней всегда были хорошие отношения, я очень ценила в ней кристальную чистоту и интеллектуальность. Два качества, для женщины непригодные. Она увлекалась своей работой, своими героями, Вольтером, Ломоносовым до влюбленности, до самозабвения.
11 февраля. Вчера мне рассказали содержание второй серии картины «Падение Берлина»[377]. Я сразу же вспомнила фельетон, шедший в «Journal» в 27-м году или 28-м году, который я читала с упоением, восхищаясь разнузданной и наглой фантазией автора. Назывался роман «La fille du luthier»[378]. Героиня переживала какие-то трагические приключения, связанные с загадочной и драгоценной скрипкой, осыпанной брильянтами. Всего этого я не помню, но вот что неизгладимо запечатлелось в моей памяти: коварной злодейкой романа была русская баронесса, чекистка (дело происходило в Париже в наши дни), на самом же деле она была претенденткой на египетский трон. Как наследница фараонов и как это было принято в Древнем Египте, она жила со своим братом. Им удается захватить престол, и они приезжают в Ейск (на берегу Азовского моря), проезжают по всему городу на роскошно разукрашенных слонах и коронуются. Ейск, оказывается, столица Египетского царства. Но баронесса, как и следовало ожидать от баронессы, была лживой интриганкой и узурпаторшей. Настоящим наследником фараонов являлся некий американский миллиардер. В Париже, в зале, далеко оставляющей за собой всю роскошь Монте-Карло, происходит таинственное заседание подчиненных египетского фараона. После чего во главе большой эскадры он подплывает к Ейску, бомбардирует город, разбивает вдребезги дворец и уничтожает узурпаторов! В глубоком бомбоубежище Ева Браун в подвенечном платье идет под венец с Гитлером, желая умереть его женой, а не любовницей. Все они интеллигентно отравляются. Сталин прилетает на фронт и берет Берлин…
Quelle désinvolture. Посмотрела сейчас в словаре, как перевести это слово на русский язык: непринужденность. Это совсем не то[379].
Говорят, что, когда эту картину показали в Кремле, Сталин заметил: «Но ведь я же не был в Берлине». Чиаурели ответил: «Да, но народ верит, что вы там были». – «Это смело!» – сказал Сталин.
[Чиаурели звали: служитель культа.]
13 февраля. 20 дней прошло с отъезда Наташи. Ни от Наташи, ни от Васи, ни от Юрия Александровича не пришло ни копейки. Что они думают, зная, что я лежу недвижима. Ну да Бог с ними.
Читала, читала «Русскую старину», прочла роман Федина «Первые радости»[380], не поняла заглавия, стало скучно-скучно; что бы такое почитать, чтоб легко стало на душе? Вспомнила слова Пушкина: «Откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”!»[381] Послушалась его совета и взяла Beaumarchais. Весь вечер и все утро читала, и отлегло.
Говорят, С. Дрейден арестован.
17 февраля. Все думаю о записках Елены Яковлевны Данько. Из заглавия вытекает, что писала она их уже много лет спустя; уже молодость прошла, когда она вспоминала свою юность, а первая любовь не прошла. Она этого не говорит, но это ясно уж из того, как она его, своего «Сашу», вспоминает, как страдает и как помнит свою обиду, как, по-видимому, страдала всю жизнь. А герой вовсе этого не стоил. Да, обе сестры были однолюбы. И Наташину жизнь разбила измена Крамарева. Беда, что я не умею писать. Я умру, и шифр будет потерян. И еще одна незаурядная женщина погибла в блокаду – Ирина Леонидовна Русинова. О Ляле Русиновой мне часто рассказывала Ната Караваева, ее тетка, когда Ляля была еще маленькой девочкой. Об ее энергии, решительности. О том, что как-то, когда мать заболела в деревне, восьмилетняя Ляля поехала одна в город и привезла доктора.
Познакомилась я с ней перед моим отъездом за границу осенью 24-гогода. Она ко мне пришла, узнав от Михалины о моих планах. Это было, кажется, после ее первой зимовки на Новой Земле, а может быть, и второй. У нее тоже была скрытая рана в душе, остался ли у кого-нибудь «ключ» – не знаю. Узнала я о ее смерти совсем недавно. Я увидала ее фотографию у знакомой Маргариты Константиновны. Умерла ее сестра, затем она, а племянница покончила самоубийством.
Во время Гражданской войны обе девочки с матерью были на юге, Ляля сделалась сестрой милосердия в Добровольческой армии. При отступлении белых она стала пробираться на север, добралась до Архангельска, и тут началась ее работа по изучению Арктики. Зимовки на Новой Земле. Самоедский поселок, и она одна на научной станции. Надо иметь большое внутреннее содержание для такого испытания. Плавание на «Сибирякове»[382]. По ее возвращении мы довольно часто виделись; вероятно, я где-нибудь записала ее рассказы. Я была уверена, что она эвакуировалась с Арктическим институтом в начале блокады.
Как больно, что такой незаурядный, крупный человек погибает от голода.
Себе на горе она выписала сюда свою сестру с дочкой.
И вот нету у меня ключа к ее жизни, к характеру, к той внутренней травме, которая, мне кажется, ее подтачивала.
21 февраля. Вчера у меня была Наталья Васильевна и очень юмористически описывала предвыборное собрание в Союзе писателей. Перевыборы в Верховный Совет[383]. Она очень хорошо, всегда в лицах, рассказывает. Повторение такого же заседания, как по случаю 70-летия Сталина, на котором я присутствовала. Аплодисменты, вставания и еще аплодисменты. «Смотрела я на этих писателей и думала: где же люди с “взыскующей” совестью, как бывало? Нету их». – «Вероятно, они среди тех двадцати миллионов, которые населяют наши лагеря», – ответила я.
Она ушла, а часу в десятом зашла Анна Андреевна. Она пробыла три недели в Москве, возила передачу сыну. «Да, он у нас, – как, это услышав, она обе руки прижала к груди. – Так все не отдаешь себе отчета, не веришь, и только тогда все ясно становится, как услышишь эти слова: он у нас».
А.А. предполагает, что его взяли и вышлют без всякого дела и нового обвинения, а только потому, что он был уже однажды «репрессирован» (слово, которое официально употребляется).
Он был уже однажды выслан, из Сибири пошел добровольцем на фронт, брал Берлин, имеет медаль «За взятие Берлина», был реабилитирован, защитил диссертацию[384], и когда погрузился в новую интересную работу, тут-то кошка и цапнула. Комнату его не запечатали, следовательно, дело несерьезное, казалось бы.
Какое у А.А. красивое благородное лицо.
А.А. виделась в Москве с Фединым. Заговорили о его последних вещах. Я заметила, что нахожу самым ярким в «Первых радостях» место, где Федин описывает впечатление от бегства из дому Льва Толстого и от его смерти. Прочтя это, я перечитала статью Ромен Роллана о Толстом и «Воскресении»[385]. «Все сейчас перечитывают “Воскресение”, – сказала А.А., – и плачут. У меня в Москве был Пастернак[386] и говорил, что читал “Воскресение” мальчиком, когда его отец делал к нему иллюстрации[387]. Тогда ему роман показался скучным. Он перечитал теперь и плакал».
А я не плакала и не поверила в полное и окончательное воскресение Нехлюдова. Катюша – да. Та ушла от зла. А Нехлюдов так неустойчив, так впечатлителен. Он только что был счастлив попасть в знакомую и близкую ему обстановку у губернатора, и вдруг случайно попавшееся ему в руки Евангелие, и случайно открытая страница произвела полный переворот! Не верится.
25 февраля. Унеси ты мое горе! Приехала Наташа с Петей. Петя сразу же примчался ко мне в комнату с радостным криком: «Нас выгнали, да, нас выгнали, потому что мы приехали к дедушке, не предупредив их». Затем пришла Наташа и Ляля Мелик, и тут пошел такой крик, что именно: уноси ты мое горе!
Истошным голосом она всячески поносила Юрия Александровича, и его жену, и Васю, попутно попадало и мне, воспитавшей такого бандита. Ляля пыталась ее укротить. «Нет, пусть дети знают, что их отец бандит». Я лежала «безглагольна и недвижима»