3 июня. Вот наши современные условия, или, вернее будет сказать, условия современного рабства: Наташа измывается надо мной, и я не могу не только ее выгнать, но и переехать на другую квартиру. Вчера с вечера до 5 часов утра у нее был «раут», собрала у себя мхатовскую молодежь, с которой познакомилась, когда Вася был там в студии. Их было человек десять мужчин и женщин. Они пили, пели, хохотали, танцевали и просто прыгали, крича: «Баба сеяла горох, прыг-скок…». У меня слышно все, и заснуть я не могла, сколько ни старалась. С сердцем было из рук вон плохо. Боли, сердцебиение, дурнота. Вот так я в одну прекрасную ночь умру, и никто не заметит.
Они ушли, и скоро заорало радио, а в 8 часов загремела подвальная мастерская. Вот тут и живи. Я прикована к безобразной тачке, и кандалы не снять.
20 июня. Была вчера у Лозинских, получила от Михаила Леонидовича «Божественную комедию»[397]. Он советовал не читать примечаний, так как все его комментарии (16 печатных листов) пришлось «обстрогать», как сосну, обрубить все ветки, оставив голый ствол. Кто-то из редакторов хотел, чтобы комментарии носили издевательский характер в тех случаях, когда вопрос касался религии или мифологии. Издавать гениальное произведение, которое все проникнуто философско-религиозной католической идеей, а в комментариях издеваться над этим, рисует все скудоумие этих трусливых редакторов. (Не Трескунов ли, я забыла спросить.)
Говорили мы с Татьяной Борисовной о чудовищных слухах, распространившихся за последние две недели по всему городу, о раскрытых будто бы преступлениях врачей-людоедов, похищениях и убийстве детей и т. п. Рассказывали повсюду все подробности о том, как нашли похищенного ребенка в потайной комнате с перерезанной шеей, истекающего кровью. Кровь эта была нужна профессору, работавшему над омолаживанием; из тел убитых делали студень, продававшийся в казенных ларьках, и т. д. О том, что студень из человеческого мяса, догадалась только собака, которая не стала его есть, а хозяин ее на этом основании тотчас же отнес студень в лабораторию. Называли огромное количество людей, около ста, замешанных в это дело, из которых только трое были русскими, остальные евреи.
И все это оказалось блефом.
По слухам, дело это должно было разбираться в Доме промкооперации как показательный процесс. Толпа, собравшаяся на улице, неистовствовала, хотела растерзать преступников, а на самом деле там разбиралось совсем другое дело, а о всем этом чудовищном вымысле ни одной прокуратуре не было известно. (Это сообщила Ирина Вольберг, следователь.) Вообще ничего не было.
Кому это было нужно? Для чего? Работа «пятой колонны»? Какая цель? Натравить народ на евреев? Опорочить наш народ?
В Москве тоже ходили слухи о будто бы раскрытом перед 1мая заговоре: должны были взорвать пять главных заводов и чуть ли не всю Красную площадь, и опять-таки виновниками называли евреев.
Каким негодяям это нужно?
9 июнявернулась из Москвы, пробыв там четырнадцать дней. Отдохнула душой. Москва, ее разрастание произвело на меня сильное впечатление после застывшего в своей красоте, подобного коралловому рифу, Ленинграда (вернее, Петербурга). Огромнейшее Можайское шоссе (ездила к Гавриле Попову). Ленинградское шоссе и Сокол, Беговое шоссе с его прелестным поселком, где живет Юдина, метро, троллейбусы, обилие продовольственных магазинов, все это, конечно, очень импонирует. Как следствие, москвичи гораздо более верноподданны, чем ленинградцы. Моя сестрица считает, что никакой Шекспир не мог бы написать речей лучше Сталина!
Была у Клавочки Шишковой, какое милое у нее стало лицо. Лицо монашки, с глубоко лежащими ясными и отрешенными от жизни глазами. Любила ли она так Вячеслава Яковлевича, который ей в отцы годился, не чувствует ли какой-нибудь тайной незамоленной вины перед ним? Не знаю, но в глазах ее видна настоящая человеческая душа.
Была в Третьяковке и осмотрела наконец советский отдел. Какая убогость, бездарность, безвкусие. Просто позор. Огромнейшее полотно Ефанова со товарищи[398], Лактионова «Пушкин осенью»[399], на которое шутники на выставке выпустили живых муравьев, единственно, чего не хватало для полного натурализма!
Герасимов – портрет Мичурина под вишней в цвету[400], это же работа бездарного ученика. Такой невиданный в мире регресс.
Сталин в своей последней статье о языковедении нашел наконец слово, характеризующее режим: аракчеевщина. Il ne pensait pas si bien dire[401].
Он восклицает, смешивая Марра с грязью: почему никто не поднял голоса против ученья Марра? Это же аракчеевщина[402].
Подыми-ка!
Ведь он же знает, что так во всем. Врубель спрятан, Петров-Водкин спрятан, «Мир искусства» в темном углу, а все умные старые большевики расстреляны, ну да что говорить.
Очень больно за Васю. Он так талантлив, у него такие хорошие работы, а заказов нет. Он не умеет себя подать, это еще Дмитриев говорил. Потерял половину зубов и не вставляет их, некогда, не понимая, что это производит неприятное впечатление. Его новая жена мне очень понравилась, это полная противоположность Наташе, это милый, любящий человек. Как ему выбиться с двумя семьями на плечах? Он не только нервен, он близок к истерике. Работами его восхищаются и ничего не заказывают. Недавно Акимов был у Лозинских и очень хвалил Васины работы: «Все он был маленьким около Дмитриева и неожиданно вырос в самостоятельного хорошего художника с очень интересными работами».
Как-то раз Вася дошел до истерики, проклиная существование моих братьев и их детей, которые компрометируют его! Леля на это разумно заметила, что он очень неосмотрительно родился, не выбрав себе заранее родителей по вкусу.
6 июля. Печоры. Какая благодать. Сижу у открытого окна над оврагом. Противоположный берег зарос деревьями, он выше меня, дальше поля, небо, жаворонки поют. В монастыре благовестят[403]. Другой мир. Была в церкви, несколько женщин в своих национальных костюмах кладут земные поклоны. А монастырь как видение другой эпохи, грозная средневековая крепость. Отдыхаю духом, хоть бы как следует отдохнуть, чтобы порисовать. Но сколько горя кругом! (В мае было выслано 400 эстонских семейств[404].) Монастырь уцелел благодаря тому, что стоял в самостоятельной Эстонии в те годы, когда в Москве взрывали Симонов монастырь, а в Петровском монастыре[405] поселили цыганский театр.
Как хорошо, где-то блеет овца, но она не нарушает тишину и не заглушает жаворонков.
7 июля. Сегодня Иванов день. Крестный ход вокруг стен монастыря. Хоругви, иконы на носилках, под которыми проходят богомольные люди. Несколько раз останавливаются и поют литии. Поет хор и весь народ. Много «полуверок» в национальных костюмах. Полуверы – это православные эстонцы, вернее сэты, у них своя церковь, где православная служба идет на эстонском языке. У них длинные темные, по-видимому, шерстяные юбки со станом вроде сарафанов, на белые рукава нашиты тканые узоры, на шее серебряные цепи – монисты, очень красивые. Из-под платья сзади две длинные шерстяные ленты с украшением внизу из гаруса с бисером и через плечо по спине до низу висящее полотенце с широкой вышивкой.
11 июля. Сегодня расстроилась: получаю от Васи телеграмму, что из Вахтанговского театра 700 рублей выслали Наташе в Ленинград, «потребуй, чтобы выслала тебе». Я Наташе телеграфировала, но, зная, что это за фрукт, не жду от нее никаких денег. Была весь день расстроена, т. к. у меня осталось всего 800 рублей, пока не пошла порисовать. Взобралась на одну из гор, оттуда чудесный вид на стену и на белую церковь за стеной Псковского стиля. Какое наслаждение рисовать, и как это успокаивает. Потом сползла кое-как с этой вышки и опять обошла монастырь вдоль всех его стен. Всегда вспоминаю Тютчева:
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?[406]
Здесь уцелело много, и это приводит меня в восторг.
Мой перевод меня удручает. Насколько было интересно переводить Стендаля, настолько нудно переводить эту повесть Келлера. Натуралистическая мелочность, бесконечные ненужные подробности, просто одурь берет.
20 июля. Дождь, дождь, дождь! Мой овраг за серебристой завесой, и все-таки как хорошо, что мы тут, в деревне, дышим настоящим воздухом и объедаемся ягодами, главным образом земляникой. Эк я махнула! Яблок-то в этом году и не будет. Стараюсь не думать о том, что может выйти из корейского инцидента[407]. Лучше слушать шум ветра в деревьях, дождя и раскаты простого Божьего грома.
26 июля. Вчера мы просидели втроем – М.М. Сорокина, ее приятельница О.А. Мельвиль и я – два часа с лишним в монастырском дворе около Пещерной церкви в ожидании отца Сергия. Мы почти не говорили между собой, наблюдали за мирной жизнью монастыря, и странно, мы, уходя, признались друг другу, что на душе воцарился какой-то удивительный покой. Никакие мысли не приходили в голову, отодвинулось куда-то все беспокойство. Обычно как трудно, почти невозможно заставить себя ни о чем не думать. А тут сама собой спустилась такая тишина. Вероятно, это веками выработанный покой гипнотизирует душу. На высокую площадку, где мы сидели, налетели голуби. Пришел высокий голубоглазый мальчик-нищий лет 15, я его видела в церкви, с большим куском хлеба. Сел на ступеньку и стал крошить хлеб, кормить голубей. Сонечка села рядом с ним на корточки, мальчик дал ей хлеба крошить; подошла женщина, села рядом с нами на скамейку, развернула платок, бросила голубям пшена. Пришел нищий – рыжий, лохматый, рваный, на костылях. Закричал на голубей: «Вот я вас разгоню!» Голуби не испугались, он сел, звал их по именам.