[467], как теперь принято говорить. Еще В. в прошлом политический эмигрант, издавал за границей журнал. Студент, переписывался с Лениным, который давал статьи для журнала. Вернувшись после революции в Россию, он все время работал. Последнее время он профессорствовал в Технологическом институте. Весной его сократили. И куда только он не обращался за работой – посмотрят анкету и отказывают. В аспирантуру евреев не принимают. Теперь евреи находят, что законы, касающиеся еврейского вопроса, при старом режиме были куда лучше хотя бы уже тем, что были официально известны.
9 октября. Сегодня была у Анны Петровны. Первый мой выезд после последнего двухнедельного лежания.
Выставка в Москве прошла с огромным успехом, гораздо большим, чем у нас, и была устроена гораздо лучше[468].
А.П. когда-то подарила Тамаре Александровне Колпаковой свою акварель «Суслоны», писанную в Борке у Морозовых, и совсем забыла, у кого находится. Это очень любимая ею вещь. Увидала ее на выставке. Она мне рассказала, как писала ее. Освещенные закатом снопы были удивительного золотистого цвета. «Пишу желтым – грубо, потушу – серо. Я долго билась с огромным увлечением. Мне казалось, что мое сердце на конце кистей».
Это замечательный художник, художник до мозга костей. У нее трясется правая рука. Когда она пишет или рисует, дрожание прекращается. Почерк совершенно твердый.
Погода стоит чудесная, и А.П. почти каждый день ездит то на острова, то в Михайловский сквер в сопровождении племянницы Зинаиды Евгеньевны и начала рисовать. Счастливая женщина. А.П. это сознает. Дней через десять после приезда в Ленинград, когда мне стало немного лучше, я поехала к ней в Ольгино[469]. Застала А.П. в постели, они обе с Нюшей немного отравились какими-то грибами.
«Вот видите, какая я счастливая, – сказала А.П., – я получила два больших письма от Синицына, а лежа читать не могу. Вы приехали и прочтете мне. И всегда так бывало в моей жизни». Письма Синицына – это целые брошюры в легком картонном переплете[470]. Эти письма касались: первое – подготовки выставки, второе – торжественного открытия ее. В нем было 47 страниц небольшого формата.
Синицын – бывший деревенский пастушонок. Ему лет 36. Это человек выдающихся способностей и исключительного ума, глубокого и тонкого понимания искусства. Прямо диву даешься, читая его письма, там встречаются орфографические ошибки, но слог прекрасный, в его письмах, как и в его жизни, какая-то бурная целеустремленность. Года 4 тому назад [с 1946 года] он начал учиться у А.П. гравюре. Стал присылать свои работы. А А.П. тотчас же писала ему все свои замечания и указания. Последние его вещи: портрет гравера Усачева в красках и дворец в Царицыне, очень романтически взятый, – великолепные вещи.
14 октября. Soeur Anne, soeur Anne, ne vois-tu rien venir? Силы иссякают.
Тогда считать мы стали раны, Товарищей считать…[471]
Мне кажется, наступает, настало уже время считать раны, а то они загноятся и дело кончится гангреной. А товарищей все равно не счесть.
28 октября, 1 час ночи. Вернулась из Союза писателей, где состоялось открытие клуба; ждали из Москвы Назыма Хикмета, но он заболел и не приехал, а т. к. вечер был посвящен миру, то все молодые поэты прочли свои стихи, по большей части плохие, талантливее всех М. Дудин, у него свежесть, молодость и искренность.
Затем был концерт, последним играл Ойстрах. Он играл много и между прочим сыграл Хачатуряна «Танец девушки» из балета «Гаянэ»[472].
Я вспомнила, как у нас на елке, на Кировском, была Вета Дмитриева (Долуханова). Мы сидели при свете елочных свечей, был полумрак, Вета сняла туфли и протанцевала какой-то грузинский или армянский танец, кажется хантажму. Это было чудесно. Она была так красива, пластична, так прелестна, и вот как в воду канула; прошло с тех пор столько лет! Есть слухи, что она умерла. Одна, вдали от дочери, матери, всех близких.
Какой это ужас.
И никто, никто голоса не подымет. Люди тонут, и над ними смыкается вода. Словно в открытом океане.
Вот теперь и от Елены Михайловны Тагер нет вестей после того письма, в котором она прислала мне свои прекрасные стихи.
6 ноября. Десятая годовщина того дня, когда в госпиталь глазной лечебницы упала бомба. Десять лет – уже десять лет, а помню как сейчас и словно родных встречаю тех, кто работал тогда вместе со мной: Розу Сирота, Ниночку Иванову.
Обедала на днях у Натальи Васильевны. Передала ей свои впечатления об «Окаянных днях» Бунина, прочла кое-какие выписки из этой книги.
Толстые уехали за границу в 18-м году через Одессу и там видались с Буниным. Он очень остро и истерично воспринимал революцию. Чтение газет по утрам приводило его в исступление, жена отпаивала его валериановыми каплями и всячески старалась отвлечь его внимание. Во французах он видел спасителей.
Он сидел в ресторане, когда туда пришли французские офицеры и заняли столик. Бунин встал, подошел к ним и низко-низко поклонился им.
В революции он видел гибель России.
Узнала, что Екатерина Николаевна Розанова осуждена «по суду» на 10 лет ссылки, священник по этому же делу – на 25 лет. За что?
18 октября приезжал Вася, пробыл у нас три часа, от поезда до поезда, ехал в Сортавалу[473] оформлять спектакль.
Обрадовалась я ему страшно, но еще сильнее заболело о нем сердце. На висках седые волосы, вся левая сторона рта без верхних зубов, не может удосужиться вставить их. Я считаю его очень талантливым, а работы почти нет.
Вася застал меня с Петей дома. Соня была в школе. В два часа я пошла за ней и попросила разрешения ей уйти домой повидаться с отцом. Она, кое-как надев пальто, помчалась домой. Когда я пришла и открыла дверь в свою комнату, я услышала, что Вася плачет. Я потихоньку закрыла дверь и ушла, оставив их одних.
10 ноября. Как у нас притупились нервы: сейчас, вынимая с полки книжки «Русской старины», я взяла поставленную сзади тетрадь, подаренную мной Александру Осиповичу, и стала читать его заметки – спокойно, без содрогания. Тетрадь расстрелянного ни за что человека. Наши нервы обросли изоляционной лентой.
8 ноября в 5 часов утра умер Белкин. Был инфаркт, он пролежал месяц и не перенес третьего припадка.
11 ноября. Были похороны. Его тело было перевезено в училище Штиглица, там была гражданская панихида. Говорили речи тепло, хорошо. А я вспоминала Париж 1907 и <190>8 года, его светлую маленькую мансарду где-то около Luxembourg’а[474], он угощал меня сыром petit gervais[475] с круассанами.
Как-то вечером мы танцевали с ним мазурку вдоль Boulmiche’а[476], чтобы позлить моего поклонника Мышенкова.
Поездка целой компанией в Медонский лес[477]: Лена Борисова-Мусатова, Фатя Аккерман, у меня сохранились фотографии. Назад ехали на империале омнибуса, и Белкин пел нам чудесную Верхотурскую песню[478]:
На заре, на зореньке,
В пору, в пору вещих снов…
Было ему года 23 – он был простодушный, чистый юноша и вел в Париже монашескую жизнь, влюбленный в свою жену, оставленную в Москве.
Их было двое: Бенжамен Белкин (как мы его звали) и Миша Широков, который был еще моложе. Широков казался талантливее, глубже… Может быть, в России из него и вышло бы что-нибудь, кто знает.
Белкин, возвратясь в Россию в <19>09 году, нашел пустой очаг – жена ему изменила. Это горе, увы, не прошло ему даром…
Он очень много работал, всю жизнь работал и все время рос. Между тем, что он делал в 28-м году, и тем, что теперь, огромная разница, огромное движение вперед. Я больше всего люблю у него пейзажные рисунки и небольшие пейзажи акварелью с гуашью. Графика хороша.
И вот весь свиток его жизни развернулся передо мной, и – могила.
Верочка одна. Она героически выходила его в блокаду, в 1949 году, когда ему была ампутирована нога, как она кротко переносила его резкости, как обожала его. Они жили душа в душу и, как мне кажется, только друг для друга.
В нем иногда, именно по отношению к Вере, нет-нет и прорвется верхотурский лесопромышленник. От нее он не терпел противоречий, возражений, она все сносила, обращала в шутку. Перед самой смертью он все повторял ей: «Не отходи, не отходи».
17 ноября. Мне хочется встать на площади и кричать из последних сил: «Спасите, кто в Бога верует». Куда податься, как спасти себя; на меня надели хомут, накинули аркан и затягивают все сильнее. Наташу уволили из Александринки 15 ноября, уволили после ее скандальных препирательств в ГКХ[479], и вчера она мне заявила, что с сегодняшнего дня она работает в Комедии (художником-исполнителем) с 9 <до> 5½, а с 6 в Театральном институте до 9 или 10. «Спрашивайте с вашего сына, я не могу надеяться на его помощь, а на 600 рублей мне не прожить…»
Что мне делать, что делать, бросить детей, обменять комнату, уехать от них… но они погибнут. А мать – ее же нету.
Soeur Anne, soeur Anne…
Если бы мне получить большой перевод, я взяла бы прислугу.
Надо же архив довести до конца, а то умрешь и ничего не останется.
9 декабря. Сегодня я решила отдохнуть душой; с утра пошла в церковь и воспрянула духом.
Потом была в Русском музее, осмотрела с самого начала до Левицкого включительно. В Третьяковской галерее иконы лучше, здесь, пожалуй, кроме рублевских апостолов, особо хорошего ничего нет, С. Ушакова не люблю и возмущена тем, что чудесного голландского Спасителя из домика Петра Великого приписывают этому слащавому худо