Найти ключ к сущности человеческой, когда она скрыта нарочитым заслоном, меня всегда глубоко интересует. А найти этот ключ бывает очень трудно, подчас и невозможно. Например, Юрий. Его творчество, его музыка глубока и благородна. А человек он никудышный. Где же сущность? В его музыке совсем нет той физиологичности, которая захлестывала его самого всю жизнь.
Выставка Билибина очень интересна и неожиданна. После смерти открылось его подлинное лицо. В пейзажах открылись его вдумчивость и углубленность. Прекрасны его пейзажи углем, а две зимние акварели бесподобны. Простота и мастерство удивительные. Александра Васильевна рассказывала, что Иван Яковлевич написал их, работая где-то вместе с Серовым.
Простыми средствами он достигает большой глубины. Египетские пейзажи очень интересны. А последние его иллюстрации к былинам просто виртуозны. Как мог он при светильничке, при полном истощении нарисовать свою последнюю вещь, витязя, мчащегося на коне над горами и долами, ту самую, на которой под кнопкой стоял восьмиконечный крест? Поразительно.
8 апреля. С 1 апреля снизили цены на продукты на 12 %, 15 % и 20 %. Булка, стоившая 2 р. 15 к., стоит теперь 1 р. 85 к., масло вместо 37 р. 50 к. стоит 31 р. 90 к. В большой семье это небольшое снижение очень заметно. В газетах по этому поводу большой шум: «Снижение цен вызвало огромный патриотический подъем!!» А о том, что на заводах уже с февраля проведено снижение расценок, по словам Кати, на 30 % на круг, нигде не пишется.
Сотня четверки (какие-то девятикилограммовые стаканы снарядов) прежде оплачивалась 40 р. – теперь 13.
Нормы выполнения также увеличены чрезвычайно.
9 апреля. Мучительно жить в такой нищете. Пенсии до сих пор нет, это уже пятый месяц. Работы нет. План Госиздата до сих пор не утвержден. Да и получу ли я перевод? Что делать? Ума не приложу. Мозг как будто вылущен, ничего не придумать. Стала обдумывать заявку на статью о кукольном театре, но зачем; то, что я пишу, неинтересно, это какая-то статистика, никому не нужная. Я не писатель и не могу им стать. Вот Вера Ананьевна Славенсон пишет сейчас книгу о Верещагине[503], une vie romancée, как называют французы такой род биографий. Она мне читала уже несколько глав. Просто великолепно написано и очень интересно. Работу она проделывает огромную; читает все письма, мемуары, газеты того времени. Знакомится с западными художниками, современниками Верещагина, изучает внешний аспект городов, где он жил или бывал: Мюнхена, Парижа, Бомбея и других.
Ничего поверхностного. И превосходно написано.
Я кажусь себе невероятно жалкой. Хоть кончить дневник прежних лет[504], – чтобы кому-нибудь пригодилось.
10 апреля. Замечательный сон видела сегодня, даже развеселилась: смотрю на свою полку с фарфором, там стоит очень много каких-то фигурок, а по самой середине, ближе других к краю полки, стоит фарфоровый оседланный осел, опустив голову и развесив уши. Я смотрю на него и думаю (во сне): «С’est l’âne de Buridan, c’est moi, qui suis l’âne de Buridan»[505]!
Можно сказать, не в бровь, а прямо в глаз.
16 апреля. Вернулась от Анны Петровны. В.А. Успенский читал свою статью о ней. Были Кремлевы, Костенко и я. Статья хорошая, но с длиннотами, некоторыми повторениями, немного юбилейная. Мы все высказывали свои замечания, указывали на спорные утверждения, и больше всего споров вызвал вопрос о «Мире искусства». Теперь «мирискусник» – это ругательное слово, и когда говорят или пишут об Остроумовой-Лебедевой или о Билибине, то, упомянув об их принадлежности к обществу «Мир искусства», тотчас добавляют, что общего эти художники с ним ничего не имели. Но так как ругнуть «Мир искусства» необходимо, это своего рода пароль для продвижения вещи, то и Успенский длинно и по-всякому изругал его и добавил, что все его члены, как только произошел большевистский переворот, уехали за границу. Только одна Остроумова осталась верна родине. Я возмутилась и возразила, что это абсолютно неверно, и если «Мир искусства» хвалить нельзя, то зачем же возводить на него напраслину. Всех членов общества было шестьдесят, а уехали Бенуа, Сомов, Добужинский, Шервашидзе, Судейкин и Чехонин. Бакст переселился задолго до революции. А Кустодиев, Лансере, Кругликова, Белкин, архитекторы Фомин, Щуко и другие, Петров-Водкин, Грабарь, Кончаловский – все остались в России, а Билибин хоть и эмигрировал в свое время, но вернулся. На эту тему говорили много и очень горячо.
Заговорили о колорите: у советских художников, за малыми исключениями, нет вовсе колорита, заметила Анна Петровна, и это очень верно. Она же утверждала, что и у нее нет колорита, тогда как Успенский настаивал на том, что у нее есть своя гамма. Мне кажется, что у А.П. есть своя тональность, и очень определенная.
20 апреля. Светлое Христово воскресенье. Чудный праздник. Мы с Ольгой Андреевной пошли к собору. Еле пробились из Радищевского переулка. Людей на площади вокруг собора и до самой Литейной было видимо-невидимо, больше, чем когда бы то ни было. Прогуливались милиционеры для порядка. Душевное состояние, когда раздается в первый раз «Христос воскресе», трудно описать. Вспоминала заутреню в Париже, в Ларине в 14-м году…
Продуктовые магазины были переполнены и торговали без обеденного перерыва.
Les on dit[506]: у евреев паника – среди них ходят слухи о том, что в Биробиджане, откуда почти все евреи разбежались, идет таинственная стройка. Строят небольшие дома-землянки. Построят и заколачивают, построят и заколачивают. Образовался чуть ли не целый город. И вот когда начнется война с Америкой, всех евреев переселят в эти землянки[507]. Государство Израиль примкнуло к Атлантическому пакту, и, исходя из этого, всех евреев правительство рассматривает якобы как врагов!
Вероятно, пущенная очередная утка, вроде прошлогодней истории о людоедах или давнишней легенды о Черном вороне[508].
В субботу неожиданно получила от Юрия две тысячи с припиской на телеграмме: «Одень детей, сделай пасху, привет Юрий».
Я вижу в этом результат того, что я не поздравила его с премией[509].
23 апреля. Читала сегодня больному Пете «Руслана»[510], и стало так больно-больно, когда вспомнила нашего «Руслана» в театре марионеток, так подло загубленного Шапиро и Макшановым. Какие были куклы Коноваловой! Особенно великолепны были Фарлаф, Наина. И как можно было загубить такой театр и такую постановку. Дурак Загурский. Как можно было пустить по ветру семь или восемь постановок ценою в 200 000 рублей! Не могу вспоминать – эта рана не зажила.
Как хороши были некоторые мизансцены: появление Наины и пробуждение Людмилы, и появление Черномора, бой Руслана с Черномором, Лес, и какие декорации…
Не стоит вспоминать.
9 мая. Я совсем оглумела. Именно оглумела. В голове пусто, туман какой-то, ни одной связной мысли. Петина болезнь и обшивание детей выбили из меня все человеческое – я чувствую себя бревном, которому только-только бы куда прислониться. Почти ежедневные хождения в поликлинику, ожидания то доктора, то сестры. То Пете вводят пенициллин, то колют на реакцию Перке, и все потому, что доктора теперь лишены всякой интуиции, за них решают анализы, и перед Петиной температурой они стали в тупик: все анализы прекрасны, аппетит великолепный, самочувствие также, почему держится температура?
Я прибегаю к дневнику, чтобы вправить себе мозги, хоть на полчаса сосредоточиться. Я многое хотела записать и все забыла от глума в голове. Надо вспомнить.
22 мая. Сегодня умер Кочуров. Я свету не взвидела, когда Ляля по телефону сказала, что час тому назад скончался Юрий Владимирович.
Болел он долго, но до последнего дня был на ногах. Болезнь почек кончилась уремией, – но, по мнению проф. Новодворского, к счастью для него, ему не пришлось перенести всех тех страданий, которые дает эта ужасная болезнь. Умер он внезапно, без страданий, не приходя в сознание с утра. Как мне жаль его. Я его очень любила и всегда видела его таким, каким он был 20 лет тому назад. Только за последние два года он очень изменился. Он был необыкновенно обаятельный в молодости. И навсегда запомнился мне один случай: в мае 1933 года (вероятно, в начале мая) в Москве исполнялась в первый раз симфония Юрия Александровича, дирижировал Коутс. Мы с Васей должны были ехать в Москву на этот концерт, и чтобы маме не было так одиноко в большой квартире (домработницу Лизу мама не любила), я попросила Кочурова пожить у нас в кабинете Ю.А.
Уезжая, я еще сказала Ксении: пофлиртуйте…
У мамы без нас был, по-видимому, первый удар, через месяц она умерла от кровоизлияния в мозг. Однажды с утра мама не смогла говорить, забывала слова, руки не слушались, и милый Юрочка кормил ее с блюдечка, как ребенка. К вечеру такое состояние прошло бесследно.
Тогда начался его роман с Ксюшей.
Годы шли, а его молодость не проходила; молодость, свежесть, чистота неразрывно связаны с его внешним и внутренним обликом.
24 мая. Сегодня были похороны. Когда я пришла в Союз композиторов, зал был переполнен, кто-то замечательно играл на рояле. Эстрады не было видно за толпой. Я не могла догадаться, кто же это играет. У Юдиной концерт еще только 30-го.
Оказалось, что именно она-то и играла; узнав вчера о смерти Кочурова, приехала с утренним поездом; говорили Арапов, Вайнкоп, противный Энтелис, кто-то из учеников его.
Его похоронили около Щербачева, недалеко от Кузьмы Сергеевича. Над могилой высокая молодая березка с только что распустившимися мелкими листочками на фоне голубого неба; ясный солнечный день. Жалко, очень его жалко.