Папаша Вускович продолжает жить как ни в чем не бывало, в сожительстве с Юнович.
Помню, в Париже при мне какой-то русский попался в крупных мошенничествах и был судим. Отец его не перенес позора и покончил самоубийством.
Однажды в прошлом году я куда-то шла и, спустившись с лестницы, увидала толпу встревоженных людей. Все смотрели вверх, на окна 3-го этажа. Прошел военный с ищейкой в соседний подъезд, а оттуда санитары вынесли на носилках юношу, другой, перевязанный, шел за ним.
В нашем доме живет доктор Иванов с женой и сыном. Он, как говорят, хороший невропатолог, жена тоже врач. Сын кончил школу, поступил в Медицинскую академию, бросил; перешел в Горный институт, бросил, поступил в университет, но не посещал его. Родители давали ему 10 рублей в день на пропитание. О всем случившемся мне подробно рассказал наш управдом Иван Михеевич Антонов. В этот день у юноши собрались товарищи, девушки. Что произошло – неизвестно, но один из молодых людей стал стрелять, целился в Иванова, а убил другого и, ранив третьего, сбежал на чердак, где его и разыскали при помощи собаки. Чердаки у нас тянутся над всем домом.
Арестовали всю компанию, но на следующий день Иванов уже вернулся.
Иван Михеевич предполагал, что тут просто шайка бандитов. Они играли в карты, катались на «Победах»[534]; «На 10 рублей в день так не живут», – говорил он.
В квартире под нами живет Изабелла Максимовна Вульф, уже 8 лет работающая в исправительной колонии для подростков. Меня интересовал классовый состав этих малолетних преступников. По словам Вульф, половина из них из интеллигентных семей. Дети профессоров, генералов, артистов. «В приемные дни у наших ворот (София, бывшая тюрьма) стоит такая вереница машин, как у Мариинского театра в дни премьер».
Сын эстрадного артиста М. заболел дурной болезнью, надо было 2000 рублей на лечение, от родителей хотелось это скрыть, и ему посоветовали друзья ограбить какую-то женщину, у которой были деньги. Он собирался ее пристукнуть, но это не удалось, и мальчишка попался.
Сын профессора Технологического института украл у соседей на несколько десятков тысяч золотых и других вещей и полтора килограмма конфет.
Всех подростков обучают какому-нибудь ремеслу. Этого юношу направили в слесарную мастерскую. Родители, приезжающие на своей машине, были глубоко возмущены: «Наш Боря испортит себе руки, как можно!..»
Изабелла Максимовна рассказала мне много интересного, и я уговариваю ее записать все это. Из преступлений преобладают воровство и изнасилование.
Мне страшно за будущие поколения; я наблюдаю за мальчишками, выходящими из школы. Это самая настоящая шпана.
Девочки боятся идти вечером из школы. Ира Борисова, Сонина подружка, шла от нас домой по Кирочной, мальчишка подставил подножку, она упала, повредила руку, трещина в кости.
А болезненность детей! Это же ужас. В Сонином классе восемь девочек с болезнью сердца. А заброшенные дети, кончающие самоубийством, сыновья писателей Баршева и Мариенгофа. А несчастный Славик Бондарчук, умерший в тюрьме. Его мать, Милица Николаевна, с которой я познакомилась осенью 1941 года, когда раненый Антон Васильевич лежал в глазном институте, после того, как муж ее бросил, не то чтобы совсем сошла с ума, но, как говорят в деревне, тронулась, стала не совсем нормальной и следить за поведением сына, конечно, не могла. Сын погиб, и она в начале этого лета повесилась. Оставила записку, в которой просит в смерти своей не винить бывшего мужа, и оставляет ему всю свою обстановку.
Антон Васильевич на похороны не пошел и написал, что просит все вещи Милицы Николаевны передать дочери Славика. Рассказываю я со слов Антонины Николаевны, виновницы всех этих несчастий. Я ее встретила летом на нашем бульваре, спросила, как живут, и услышала печальный рассказ: неприятности и несчастья сыплются, не прекращаясь. Не успеют прийти в себя от одной беды, как уже поджидает другая. Спасает и поддерживает их только взаимная дружба и страстная любовь к детям. Мать не должна работать, заработка отца должно хватать на семью, как это было прежде.
15 ноября. Была вчера вечером на собрании переводчиков. Е. Эткинд, молодой человек на вид лет 26, читал свои переводы Барбье, Бюргера, эпиграммы Лессинга, поэтов демократической Германии. Сначала меня поразила виртуозность, вернее, хлесткость рифм, талантливость и кажущееся мастерство стиха, смелость оборотов. Подлинника Барбье у меня не было, но когда дело дошло до современных немцев, я стала следить по подлиннику, и пришлось убедиться, что переводчик бесцеремонно далек от него. Например: поэт бросает упрек Шумахеру и Аденауэру в том, что они предают Германию за тридцать сребреников, у Эткинда «за пятак». Поэт называет Нерона сатиром и варваром – Эткинд переводит: садист и фанфарон! – и т. д.
Вс. Рождественский ему очень правильно заметил, что его мастерство очень талантливо, но напоминает фехтование и эквилибристику, и, насколько он мог следить по подлиннику Барбье, мы имеем перед собой скорей переложение, чем перевод. Рождественского поддержал Томашевский.
На собрании было человек двадцать пять, а то и больше – из них русских четверо.
9 ноября я позвонила в Москву Юрию Александровичу. Не получая от Васи и Сони ни писем, ни денег, несмотря на то что 28 октября, когда у Сонечки температура подскочила почти до 40, я послала ему телеграмму, что положение Сони опасное, я стала беспокоиться, живы ли они, не случилось ли какой беды. «Да, я знаю, – ответил мне Юрий, – Вася показывал мне телеграмму, просил, чтобы я выслал деньги. Но у меня что-то с почками, надо лечь в больницу для исследования, и я забыл». Вася сдал в Театр Ленинского комсомола эскизы к постановке, их приняли без единой поправки и заказали декорации к другой пьесе!
А дети? Как-нибудь! Очевидно, надеются, что «бесприютного малютку не оставит также Бог»[535].
12-го я получила от Ю.А. 500 рублей. По этому случаю собираюсь продать любимую мою «Русскую старину».
23 ноября. В среду (19-го) я была у моей дорогой Анны Петровны после целого месяца разлуки. Что бы я делала с моими бедными младенцами без таких друзей. 6 ноября, накануне праздника, Нюша принесла мне от нее 500 рублей с запиской: «Посылаю Вам немного деньжат на лакомство детям».
Что бы я делала без этой помощи с тяжело больной Соней, думала я, когда понадобилась кислородная подушка, за которую надо оставлять в аптеке 50 рублей залога.
Анна Петровна пишет «Пути моего творчества» и прочла мне несколько только что написанных страниц о «Мире искусства», о той роли, которую это общество сыграло в ее развитии, и о том, насколько несправедливы все обвинения в ретроспективизме и безыдейности, взводимые на мирискусников. Какая свежесть и ясность мысли на 82-м году жизни!
После выхода в свет третьего тома автобиографических записок А.П. получает очень много писем со всех концов страны с восторженными и трогательными откликами. Пишут люди всех возрастов, и А.П. мне как-то сказала, что в минуты грусти и разочарования она перечитывает эти письма незнакомых почитателей и утешает себя тем, что недаром прожила жизнь.
28 ноября. К каким наивно-хитроумным путям прибегает наше МВБ[536] (sûreté publique)[537], чтобы излавливать грехи своих поднадзорных! Прямо диву даешься.
Получаю как-то письмо от моей печорской приятельницы А.П. Калашниковой-Роот, с которой в ранней молодости мы вместе учились в частной мастерской Д.Н. Кардовского.
Пишет она о своих делах, а затем говорит: у меня к вам великая просьба: бывший знакомый и почитатель Анны Ахматовой, посещавший ее в далекие студенческие годы, теперь – смиренный инок, иеродиакон Псково-Печорского монастыря о. Всеволод, просит ее прислать ему свой адрес и синодик с именами дорогих ей живых и мертвых, о которых он хотел бы молиться.
А, какой молельщик нашелся!
На это я ответила следующим образом: вы, дорогая моя, не жили с нами и имеете полное право быть наивной, он же не имеет этого права. Просить же список живых и мертвых, за кого молиться, просто провокация.
А если ему хочется молиться, он сам знает, кого надо поминать.
Этот отец Всеволод появился в монастыре только в этом году. Он кончил университет в 30-х годах. Ему теперь поручено водить экскурсии в пещеры и рассказывать историю монастыря.
Когда летом Толстые и Крейцеры приехали на своих машинах в Печоры, чтобы осмотреть монастырь, я обратилась к игумену о. Серафиму, и он выслал о. Всеволода, чтобы осмотреть все достопримечательности. Мы с Соней в пещеры не пошли, т. к. осматривали их уже три раза с о. Сергием; когда же они вышли оттуда, то Никита и Кик долго беседовали с о. Всеволодом, он вспоминал студенческие годы, он был на филологическом факультете по отделу славистики. Рассказывал свои впечатления о людях, приходящих осматривать пещеры, и заметил, что напрасно православных эстонцев (или сэтов) называют полуверами. Они-то именно гораздо ревностнее относятся к религии, чем русские. В разговоре он, между прочим, сказал, что по условиям жизни он 20 лет не мог бывать в церкви, из чего мы потом заключили, что, очевидно, он был в ссылке. Толстые передали ему 100 рублей на монастырь, и он просил их записать своих близких, живых и умерших, за кого молиться, что они и сделали.
Небольшого роста, лет 45, симпатичный и скромный. Он предполагал заняться исследованием старинных надгробных плит похороненных в пещерах воинов петровского и допетровского времени.
Я наблюдала за ним во время службы, у него очень грустный был вид.
Ну что же, таких «репрессированных» редко совсем выпускают из своих когтей – дают задания…
К Остроумовой пытаются пристроить одну соглядатайницу, старушку донельзя наивную, у которой ее секретное сотрудничество вышито белыми нитками.