Вот прожили вместе больше 40 лет и ушли вместе. Нечаянно или добровольно? Вчера была у них дома панихида. В ожидании священника ко мне подсела двоюродная сестра Т.Б., болтливая Евгения Владимировна Гейрот.
Она уверяла меня, что Т.Б. намеренно отравилась, при вскрытии в больнице констатировали отравление люминалом.
У нее было написано завещание, очень подробно указано, что кому. Она не хотела пережить М.Л. Но ведь Т.Б. была верующая христианка, она так любила своих детей и внуков, она же сознавала, что Сергей остается совсем, совсем одиноким. Я не могу поверить, не хочу верить преднамеренному отравлению. Не хочу думать об этом. Пережить его она не могла.
Когда уходишь с кладбища, оставив там, в могиле, близкого человека – до боли чувствуешь его одиночество. А тут Михаил Леонидович не один, они вместе; вместе жили, вместе ушли.
Когда дома после панихиды Сергей и Наташа прощались с родителями, я не могла удержаться от слез. Сергей плакал, прижался лицом к голове отца и долго-долго так стоял, склонившись к гробу.
9 февраля. Вчера приходит Наташа и говорит: «Маленков подал в отставку»[667]. Я была потрясена, похолодела кожа на голове, у корня волос, и вот почему: с месяц тому назад мы с М.М. занялись спиритизмом, мы с ней раза два, много три в зиму крутим блюдечко. Мне хочется понять, что это такое, в чем тут дело.
Как только мы соединили пальцы, блюдечко побежало. «Вы увидите своих». – «Когда?» – «1955 год» [апрель]. – «Но каким образом они (т. е. ее сын и мои братья) могут сюда приехать при теперешних порядках?» – «Маленкова не будет». – «Почему, он заболеет, умрет?» – «Это неясно». – «А кто же будет?» – «Жуков». – «И что же будет?» – «Жизнь». Как же это понять? Что это такое? Жульничества ни с ее, ни с моей стороны нет, в чем же дело? Так же была предсказана смерть Сталина[668].
Ухода Маленкова никто не ждал, он был очень популярен, с его приходом дышать стало легче. Булганина не знают, во время войны его имени никто не слыхал, а лицо у него лисье. Что это: партийная борьба или забота о родине?
Я жду Brumaire’а[669].
26 февраля. Как-то в январе у меня был Н.С. Кровяков, моряк, работающий в морских архивах, пишущий историю нашего флота. Его направил ко мне Кочурин, купивший у меня «Русскую старину». Мне очень тяжелы эти посещения, но так как я нахожусь в полной нищете, внуки также, Вася уже четыре месяца ничего не посылает, то приходится примиряться с постепенной распродажей своих вещей. Но Кровяков оказался очень интересным собеседником. Он побывал в портах Англии и Германии, в Порт-Артуре и Дальнем в 1946 году. Я слышала от кого-то, что японцы поставили в Порт-Артуре памятник Кондратенке, и спросила Кровякова, правда ли это. «Я не видал, но вполне возможно, что это так. На берегу японцы поставили большой, в три метра высоты, белый мраморный крест “героическим защитникам Порт-Артура от победоносных войск японского императора”». (Может быть, я неточно передаю текст, но смысл верен.) Русское кладбище в образцовом порядке, на каждой могиле плита с надписью. Все это дело рук японцев. Они везде подчеркивают героизм русских, может быть, чтобы оттенить собственную непобедимость. Такое отношение к погибшим врагам должно бы служить уроком.
На Сретенскую Анну, 16 февраля, я была днем у Анны Андреевны вместе с Верой Белкиной, с которой мы встретились по дороге.
А.А. прочла нам свой перевод большого стихотворения, скорее поэмы в 300 или 400 строк корейского поэта XVI века. Чудесные стихи, перевод не похож на перевод, это вдохновенные стихи. «Четыре времени года». Единственное действующее лицо – сам рыбак, автор[670]. Описания природы предельной тонкости и красоты. И очень нам близки и понятны. Как всегда, когда я слышу (или вижу) что-нибудь совершенное, я долго была в приподнятом настроении.
А сегодня у нас опять суд – Галя подала кассационную жалобу.
В городе унылое настроение: в магазинах ничего нет. В 9 часов появляется немного масла и сахара, тысячные очереди. Мы давно без масла. Каково это детям! В магазинах нет круп, мяса, молока, мало хлеба. Повсюду, во всех учреждениях и заводах, большие сокращения. Сокращают молодежь – они ходят, ищут и ничего не находят. Похоже на банкротство.
Это им или нам? Коллективизация деревни боком выходит. Нина Сидоренкова прошлой зимой мне сказала: «Когда у мужика был хлеб, и в городе было полно хлеба. У мужика теперь нет хлеба, нет и у вас».
4 марта. 26-го состоялся суд в городском суде на Фонтанке, 16. Гале суд отказал, подтвердив постановление народного суда. Главная цель ее адвокатши и самой Гали была доказать, что Катя не имеет права на площадь (будучи прописанной в нашей квартире с 1939 года). Чтобы доказать, что Катя низменного происхождения, Галя указала, что Пашникова «обедает на кухне». Надо сказать, что у нас все, кроме меня, там обедают. На все ее выпады судьи не обратили никакого внимания.
Придя домой, в полном остервенении, Галя вытащила Катину оттоманку в переднюю и всё имущество, находившееся в ящике оттоманки, разбросала в кухне и передней.
Все это возмутительно, конечно. Но кто, или, вернее, что, этому виною? Конечно, жилищные возмутительные условия. Мы все прикованы к своей половице, и только чудо или большие деньги могут спасти положение. Мне всегда вспоминается кинокартина «Рим, 11 часов»[671]. По газетному объявлению на одно место машинистки приходит около трехсот женщин. Молоденькая женщина, у которой и муж безработный, просила пройти без очереди. Свалка, толкотня, лестница обрушивается, многие ранены, одна умирает. Кто же виноват? Домовладелец или архитектор? Молодая виновница свалки хочет броситься в пролет лестницы, муж спасает ее и говорит: «Вы ее хотите объявить виновной в катастрофе?» И под его взглядом опускают голову и полицейский чиновник, и архитектор, и домовладелец.
А у нас этот ужасный жилищный вопрос принимает чудовищные размеры.
Муж с женой и ребенком живут в одной комнате. Жена с девочкой уезжает к матери на все лето. Муж заводит любовницу и поселяет ее в ту же комнату. Надо судиться. И только во второй инстанции любовницу выселяют.
В начале учебного года меня вызвали в школу, где при мне зав. учебной частью Марианна Александровна отчитывала Петю, нахватавшего двоек: «Как тебе не стыдно, у тебя все условия, чтобы хорошо учиться. Вот, смотри, Грибков. Их восемь человек в девятиметровой комнате. Мальчик может готовить уроки только под кроватью, там же он и спит». (В школе узнали об этом и разрешили готовить уроки в школе.)
Нина Меерсон – очень умный и хороший человек, я оценила ее во время блокады, мы вместе работали медсестрами на Моховой. Она ведет драматические кружки подростков в Доме промкооперации и занимается с этими детьми не только как режиссер, но и как педагог. Она заметила, что одна 13-летняя девочка, очень способная, хорошая, чистая девочка, неважно учится в школе. Она попробовала ее расспрашивать, но та отмалчивалась. Наконец однажды она расплакалась и призналась, что ей совершенно нет времени учить уроки. «Я могу учиться только часов с трех ночи, но я засыпаю, а у мамы больное сердце, она не всегда может меня разбудить в 6 часов утра. А вечером свет тушат в 9 часов, и пока все мужики со своих баб не слезут, зажигать свет нельзя!»
Живут 4 семьи в одной комнате.
Сколько преступлений, даже убийств происходит на этой почве. Половина судебных процессов по жилищным вопросам.
На суде до нашего дела разбиралось такое: мать жила с сыном в одной большой комнате. Это был не родной сын, а приемыш, усыновленный, когда ему было два года. Он женился. Невестка не поладила со свекровью, и решили обменять эту комнату на две, причем сын нашел для обмена себе хорошую комнату, а матери комнату в 12 метров без топки, в квартире без ванны. Мать подала в суд и заявила, что эта комната ей не подходит. Суд ей отказал. А проживала она в своей комнате 30 лет!
Почему я не отдаю Гале всю комнату? Тут много причин, коренящихся в ненормальности всего положения.
Она не скрывала, что, получив комнату, тотчас же ее обменяет. Кто к нам вселится? Многочисленная ли семья, пьяные ли люди, проститутки, все может быть. Это первое. 2-е. При существующем положении я не могу своих потомков лишить хотя бы и трех метров в угоду абсолютно недостойной еще новых жертв с моей стороны опустившейся Гали. В 45-м году летом или осенью я ездила с Марой в Детское Село, чтобы встать на учет для получения им комнаты взамен их площади в сгоревшем за войну доме. Счета на эту комнату целы у меня до сих пор. В конце 45-го приехала Евгения Павловна. Я их всех просила хлопотать о комнате. Они ничего не сделали. А я тогда, чтобы их содержать, работала в двух местах и переводила Стендаля.
Гораздо проще отобрать у меня готовое.
Когда возмушенная Наталья Сигизмундовна, Марина свекровь, спросила Галю, неужели Мара знает о том, что ты подала в суд на Любовь Васильевну? – «Мара знала и советовала». Да и мать знала.
Эту семью надо вычеркнуть из памяти. Незадолго перед этим судом, печальной памяти, я была с Натальей Васильевной на докладе А.И. Клибанова в Пушкинском Доме о еретике XV века Иване Черном. Клибанов считает, что еретическое движение той эпохи в Новгороде и Москве есть начало русского гуманизма и антиклерикализма. Этот Иван Черный бежал за границу, а в 1504 году загорелись первые костры инквизиции.
Клибанов в два срока пробыл 12 лет в концентрационном лагере. Осенью этого года[672], как-то вечером, его вызвали в контору и объявили, что он свободен и может уходить, не имеют права его задерживать. Лагерь был в 60 верстах от Норильска. Он еле упросил, чтобы ему разрешили остаться до утра. Ему показали бумагу, где было написано: «