17 апреля. Светлое воскресенье.
Недели две тому назад Ольга Андреевна рассказала мне следующее: ее сотрудницы передавали, что сторожиха Никольского собора увидела в окнах храма свет. Взяв кого-то с собой, она вошла в собор и увидала молящуюся женщину в белом.
И эта женщина им сказала: «На Пасху будет снег по колено, а на Троицу (или на Петров день, О.А. не помнила) будет столько же крови». Я тогда не обратила на этот рассказ внимания. Вчера был хороший, довольно теплый вечер, радио предвещало на сегодня 10° тепла. С ночи пошел снег, шел весь день с вьюгой, ветром, намело сугробы, подмерзает.
Ольга Андриановна совсем пала духом. Неуютно.
За свою долгую жизнь я не видала такой погоды на Пасху.
В 14-м году мы с Юрием и братьями ездили в Ларино к маме на Пасху, помню, что это было 4 апреля. Реки разлились, снег оставался только на опушке леса, в тени. Мы все пошли в церковь. Чудесно было. Днепр и Дымка разлились, и в темноте ночи по черной воде мелькали двигающиеся светлячки. Это крестьяне из всех ближайших деревень плыли к заутрене на лодках с фонарями.
21 апреля. Из «Le cheval roux ou Les intentions humaines»[700] Эльзы Триоле: «Le maçon cassait le mâchefer, en chantant:
– Debout les damnés de la terre…Tu chantes bien, maçon, lui dis-je, nous sommes damnés. Mais à quoi cela nous servirait – il à présent de nous lever. Il aurait fallu y songer plus tôt…
– Peut-être, mais tant qu’il y va de la vie… Je construis la maison de mon enfant»[701].
В этом смысл жизни человечества. Construire la maison de son enfant. Мы этого смысла жизни лишены уже 38 лет. Отсюда деморализация.
В начале 20-х годов Оля Капустянская с разрешения властей реставрировала свой дом в Витебске, после чего дом у нее отобрали.
В прошлом, 54-м году, художник и фотограф Кириллов, ученик Остроумовой-Лебедевой, живущий в Печорах, выстроил себе небольшой каменный дом, проработав для этого всю жизнь. Он писал Анне Петровне об этом и звал ее приехать к нему на лето, когда дом будет готов.
Кириллова обложили такими непосильными налогами, что пришлось отказаться от дома. Он хлопотал, ездил в Москву – ничего не помогло.
Наталия Васильевна Толстая, профессор Новотельнов, художник Бакулаев, Вивьен, Тиме, Качалов выстроили себе дома на Селигере. Когда началась война, при приближении немцев, наши войска сожгли все дачи, т. к. был приказ «великого и мудрого» Сталина все жечь и уничтожать перед приходом немцев. Немцы не сожгли бы этих дач.
По той же причине в Ленинграде умерло 2½ миллиона людей. Пропитанье наше вывезли, а что не вывезли – оставили без укрытия, все сгорело. Остается сказать: «A bas, les damnés de la terre…»[702].
2 мая. Вчера утром, часов в 10, мне позвонила Тамара Александровна и сказала: «Анна Петровна кончает свой путь», – голос прерывался от слез. Я тотчас же поехала туда. У меня просто ноги подкашивались.
Анна Петровна лежала мертвенно бледная, не то во сне, не то в забытьи, с полуоткрытым ртом, дышала довольно ровно, но в груди клокотало. Была полная картина агонии. Пульс был устойчивый, дыханье ровное. Ей все время давали дышать кислородом. Оно стало слабеть. Докторша Николаева заявила, что Анне Петровне осталось жить полчаса, надо приготовить все, во что переодеть ее. Нюша возмутилась: «Человек жив, а я буду приготовлять, как на мертвого! Не стану».
К 4 часам А.П. проснулась, ей вечером и в 5 утра дали пантопона, очевидно, такой долгий сон был последствием этого. Ее покормили, т. е., вернее, напоили бульоном, она узнавала окружающих, но была очень слаба. T° – 38.
Это были именины Тамары Александровны, она уехала домой и вернется на ночь.
3 мая. 2-го я заходила, был консилиум. Проф. Новодворский, Т.А. Колпакова и Николаева. У А.П. двустороннее воспаление легких, t° все повышается. Приехал Николай Васильевич Синицын.
Вчера вечером Н.В. звонил из Москвы, у А.П. спросили, хочет ли она, чтобы он приехал. «Я очень буду рада», – ответила она.
Сегодня я зашла, но даже не входила, доктор запретил скопление людей. Поговорила с Синицыным на площадке.
30 апреля, в субботу, я была днем у Анны Петровны. Я все последнее время заходила к ней через день днем минут на десять, на четверть часа. После карбункула у нее осталась большая слабость, и даже короткий разговор ее очень утомлял, делалась тошнота.
Я пришла к ней пешком через мост, и когда я подходила к Неве, у меня дух захватило от восторга. Нева, небо – даль – все было жемчужно-сизое, вода кое-где розовела, мост и крепость рисовались силуэтом, даль тонула в светло-сизом тумане. Рассказывая Анне Петровне об этом, я добавила: «Когда я вижу такую красоту, я всегда думаю о вас». – «Да, до меня никто так не любил Петербурга», – сказала А.П. «Пушкин любил и чудесно описал его». – «Да, Пушкин, это верно, а больше никто, никто его не увековечил».
Мне очень хотелось подбодрить Анну Петровну, я уговаривала ее внушать себе бодрость, силу. «Ведь вам необходимо закончить “Пути моего творчества”, там так мало осталось сделать, возьмите себя в руки», – говорила я. «Да, надо написать полстраницы, а сил у меня нет совсем, и у меня расщепление мозга».
Расщеплением А.П. называла свои галлюцинации. Перед сном она начинала галлюцинировать, и окружающие очень пугались. Нюша мне рассказывала, как недавно А.П. сидела за столом, отказалась от ужина, ничего не стала есть, и Нюша и Юлия Васильевна отвели ее в спальню. «Куда вы меня привели, это тюрьма, зачем вы привели меня в тюрьму, это сумасшедший дом, зачем здесь столько народа?» Нюша стала ее успокаивать: «Это я, Нюша, здесь никого нет». А.П. не узнавала ее. Только через час им удалось успокоить А.П., и она пришла в себя. Но это бредовое состояние, в котором она отдавала себе отчет, очень угнетало ее.
«Внушайте себе, что вы поправляетесь, – говорила я, – и вы выздоровеете, и мы будем с вами работать». – «Я внушаю себе другое, я не могу жить так. Голова у меня полна творческих мыслей, но я слишком быстро устаю, я не могу их оформить, претворить…» Тут Нюша вмешалась в разговор: «Вы подумайте, Анна Петровна завидует Лозинской, а я ей говорю, что теперь люминал большими количествами не продается, только на один прием».
Во время разговора А.П. несколько раз закрывала глаза и так несколько секунд сидела, видимо, от усталости. Я поцеловала ее нежные, дрожащие руки. «Ну, надо мне уходить, вы устали». Анна Петровна открыла глаза и сказала: «Мне так не хочется с вами расставаться, так не хочется» [и так ласково-ласково смотрела на меня]. Я посидела еще немного. Нюша вышла.
Доктор запретил целовать А.П., даже пожимать руку. Я встала. «Теперь никто не видит, я могу вас поцеловать в щечку», – и крепко два раза поцеловала ее. «Душенька вы моя, душенька», – сказала она.
Это были ее последние слова и последнее свидание.
[Так и осталась она у меня в памяти с этим ласковым, нежным взглядом, с этими милыми, ласковыми словами.
Я осиротела].
8 мая. Была гражданская панихида в Академии художеств.
Анна Петровна скончалась 5 мая в 8 часов утра. Синицын сразу же мне позвонил. Приехав, я вошла в спальню, поцеловала ее в лоб. Она была еще теплая, помолодевшая, щеки порозовели, лицо было такое хорошее, почти радостное.
С вечера температура все поднималась, ночью было 41° с десятыми. Тамара Александровна от нее не отходила. Синицын тоже оставался всю ночь. Около 8 он и Екатерина Николаевна, вызванная утром, вышли на площадку покурить. Вдруг слышат, Тамара Александровна вскрикнула. Они вбежали. Анна Петровна умерла.
24-го я поехала на Александро-Невское кладбище, был 20-й день. Обе могилы были покрыты венками.
А.П. похоронили рядом с мужем. Там уже заранее было приготовлено место, причем она поручила Синицыну на ее могилу положить только плиту, памятника не ставить.
Когда я уходила, около ворот меня остановила пожилая дама. «Вы г-жа Шапорина? Я вас видела у Анны Петровны». Оказалось, вдова М.Г. Климова. Она предложила мне посидеть на скамеечке и советовалась, куда обратиться, чтобы опубликовать записки Климова о его заграничном турне с Капеллой, когда они концертировали в Германии, Италии[703]. Рассказала мне, сколько козней строил Оссовский ее мужу. Оссовский до революции служил в Министерстве внутренних дел. Затем был, кажется, министром в украинской раде Скоропадского[704].
Чтобы спасать свою подмоченную репутацию и шкуру, он будто бы губил кого мог. Глазунов был ректором консерватории, Оссовский проректором. При перевыборах был единодушно избран проректором Климов. На другой день Глазунов зовет к себе Климова и уговаривает его отказаться, Оссовский ночью валялся у Глазунова в ногах, целовал руки, плакал и на коленях умолял не снимать с должности проректора, т. к. при его темном прошлом это было бы для него гибелью. Климов уступил.
9 мая. Я в доме отдыха в Зеленогорске, в прошлом Териоки. Ne rien faire de ses deux mains[705], какая благодать.
С моря, с дальних льдин доносится птичий писк и гам. Словно там птичий базар. Залив покрыт льдом. Из-под кромки снега по берегу курится пар, стелется по песку, голубее, как дым, все сильнее и сильнее. Сейчас двенадцатый час, солнце чуть греет.
10 мая. С двух часов вчерашнего дня зарядил дождь, сеет до сих пор. Пошли все-таки к морю. Над ним туман, горизонта не видно. Лед посинел, лужи на нем, вот-вот растает. На даче холодина. Нас четверо в маленькой комнате. Температура блокадная. Ночью на мне бумазейная длинная ночная рубашка, теплый халат, чулки, два одеяла – и прохладно. Утром заявили, что напишем в газеты. Затопили.
11 мая.