20 октября. У нас живет Катина сестра Тося, страшная дуреха, ничего, кроме деревни и Белозерска, не видавшая. Я ей говорю: «Сходила бы ты в церковь, посмотрела бы, как там красиво, как хорошо поют…» – «Нет, не пойду, меня выгонят, скажут, зачем такая пришла». В это время входит Наташа Исаева, племянница Ольги Андреевны: «А я в церковь не хожу, мне там всегда кажется, что я скоро умру, там страшно!»
Люди живут без руля и без ветрил и удивляются, почему такая преступность среди молодежи. Крупный юрист Травин рассказывал Софье Ион., что сейчас судят только молодежь, бывают страшные процессы, длящиеся по нескольку дней. Воровство, изнасилование, грабежи, убийства, юноши с пятнадцати лет «выступают на этом поприще».
У старшего поколения сохранились подсознательно буржуазные предрассудки: не убий и т. д. А что может удерживать молодежь от преступлений? На мой взгляд, ничего.
Бога нет, греха нет. Этики нет никакой. Почему не вытащить бумажник из кармана соседа? Кто сказал, что этого нельзя делать?
Много банд. Я ужасно боюсь за Петю. Наташа запретила мне вмешиваться в его воспитание, и поэтому он предоставлен самому себе, где-то гуляет целые вечера. Наташи дома не бывает вовсе, она опять сошла с рельс и очень неприятна.
Летом умер скоропостижно Дунаевский. Говорят, что это было самоубийство [или инфаркт] после того, как его сын получил 20 лет каторги. Что толкнуло богатого юношу на преступление?
24 октября. ‹…›[751]
3 ноября. Я опять в больнице. И опять это скорее стационар, чем леченье. Возвращаясь от д-ра М.А. Гинденганн недели две тому назад, я встретила Бондарчука. «У вас паршивый вид, – сказал он. – Я вас к нам устрою, тромбофлебит по моей части». И вот я с 1 ноября в Нейрохирургическом институте. Меня узнали две санитарки, работавшие еще в 43-м году, когда я там лежала. Рыженькая Шура, которая тогда боялась, что ее пошлют на фронт. К счастью, на фронт ее не послали, и она даже не постарела за эти 12 лет и все здесь работает.
Недавно у меня был отец Всеволод. Он ездил лечиться на Кавказ и застрял в Ленинграде, захватив грипп.
С ним очень легко говорить. Он очень приятный и интересный собеседник, он столько перевидал и столько перестрадал, и мне кажется, что у него какая-то чисто омытая душа.
Он теперь настоятель Троицкого собора в Пскове[752]; епископ Псковский все прочит его в настоятели Печорского монастыря, но ему этого не хочется. Должность административная и не по его нраву и характеру.
Рассказал он, что в 20-х годах существовал на Васильевском острове институт, где лечили по системе Фрёйда. О. Всеволод знал девушку, которую там вылечили от эпилепсии. Система заключается в том, что надо найти, добраться до первичного впечатления, вызвавшего первый припадок и которое человек обычно забывает. Оказалось, что с этой девушкой произошло следующее. Жила она с родителями в одном из сибирских городов. Недавно кончилась Гражданская война. Огромное количество трупов колчаковских солдат было закопано по берегу оврага [или реки], закопаны неглубоко. Весной с таяньем снегов, оттаиванием земли начались оползни, и трупы зашевелились, как живые. Зрелище было страшное. Местную буржуазию, в том числе и мать девушки, послали закапывать эти пришедшие в движение трупы. Дочь видела это. С этого мгновения у нее начались припадки.
Надо было усиленными расспросами найти эту отправную точку. Это очень трудное и жестокое дело. Как только вопросы приближают больного к отправной точке, с ним начинается припадок. Но затем человек излечивается.
На излечении был чекист. Он помнил большую черную птицу на фоне пожара. При дальнейших вопросах выяснилось: он застрелил священника, за которым горела вечерняя заря. Чекист в него выстрелил, а [священник] не упал и продолжал стоять. Было непонятно. Он подошел, толкнул его, тот упал мертвый.
С этого у него началась падучая.
Институт скоро закрыли. Он очень дорого стоил.
О. Всеволод говорит, что сейчас церкви стало легче и отношение граждан стало менее оскорбительным. Ему надо было взять билет до Пскова. Он поехал на вокзал. Была очень большая очередь, другая была гораздо меньше – для военных и командировочных. Он туда и встал за какой-то гражданкой с портфелем. Откуда ни возьмись парни-украинцы, и стали утверждать, что они стояли раньше его. Тогда продавщица билетов крикнула ему из окошечка: «Батюшка, идите без очереди», – и подала ему билет. Никто не протестовал. Рассказал несколько случаев, когда крестились взрослые девушки.
Одет о. Всеволод в черную русскую косоворотку с вышитым воротом. Высокие русские сапоги и обыкновенное пальто. Волосы прячет под меховую шапку.
4 ноября. Сегодня Антон Васильевич ввел мне новокаин и велел принимать декумарин. Рассчитывает, что это заставит тромб рассосаться.
5 ноября. Поставили пиявки. Какое отвратительное зрелище.
Какие разные люди лежат вокруг меня.
6 ноября. Кто-то принес мне книжку Ю. Эбин «Н.Я. Данько»[753] (я предполагаю, что В.А. Славенсон). Я сразу же прочла. Первое впечатление: книжка безличная, и Наташи Данько там нет. Нет человека, индивидуального характера. Но, правда, этого в наше время и нельзя дать. Можно ли сказать, что она была замкнутым человеком? Нет. Никак нельзя. Дать ее письма из Рима, рассказать драму ее жизни? Нельзя.
Следовательно, книжка написана хорошо, в предельно возможной форме. Не талантливо, но там все сказано и почти все вещи перечислены. Сказаны и все политически необходимые слова. Лягнуто «Мир искусства». И моя совесть требует, чтобы я написала о Наташе все, что я знаю о ее личности. А человек она была совсем особенный. Смогу ли я это сделать? Надо. Напечатано это сейчас быть не может, но нельзя, чтобы то, что я о ней знаю, было утрачено для будущего.
7 ноября. Кто-то из сестер сказал: «Москва слезам не верит». Давность этой поговорки многовековая. Она может быть эпиграфом к царствованию Сталина.
10 ноября. Всякий зверь родится со своей шубой, некоторые даже с бронированным панцирем, только злополучный человек рождается гол-голешенек, и ничего ему не дано, кроме мозга. «Дала вам барыня сто рублей, что хотите, то купите…»[754].
Все идет более или менее благополучно, пока мозг цел. Но какой ужас, когда он отказывается служить.
Лежала у нас 78-летняя Карпова. 30 лет прослужила она прислугой у профессора медицины Ан. Зинкова. Положили в Нейрохирургический. У нее начиналась гангрена. Ампутировали ногу выше колена. Когда я сюда попала, рана заживала, швы сняли. К ней часто заходил ее хозяин. Приехала из Москвы племянница, привела нотариуса, больная подписала завещание в пользу этой племянницы, та уехала 7-го. Карпова прежде стонала, но толково говорила; потом перестала узнавать и начала завывать, денно и нощно. 8-го пришел ее питомец, сын профессора Зинкова. Она его не узнала. Кричать стала все сильнее и мучительнее для окружающих, это было какое-то завывание сирены. Все время зовет мать. Ее от нас увезли, перевели в другое отделение. Говорят, сильнейший склероз мозга. Несчастный человек лишился единственного дара Божия.
16 ноября. Со мной случился камуфлет. Мне давали целую неделю декумарин для разжижения крови. 12-го поставили пиявки. И я больше суток истекала кровью. Из четырех ранок кровь текла ручьями, никакие перевязки не помогали.
13-е было воскресенье, Бондарчука не было. Я лежала все время в крови. Наконец вечером молодой дежурный доктор догадался положить на ранки тампоны с перекисью водорода и туго их забинтовать. Это прекратило кровотечение. Но ослабела я страшно. Теперь мне добавляют питание, а я с обычным еле справляюсь.
Была у меня Наталья Васильевна и сообщила, что в начале ноября скончалась Софья Васильевна Шостакович. Как больно, что ее уже нет на свете. Такой была она добрый, отзывчивый, честный человек. Несмотря на свой тромб, я была у нее [в октябре] раза три по воскресеньям, она бывала всегда очень рада мне, потом я ушла в больницу и так и не видала ее перед смертью. Н.В. говорила, что умерла она спокойно, уснула. Митя Толстой был у них, С.В. лежала спокойная, красивая. Упокой, Господи, ее душу, она это заслужила.
19 ноября. Вчера неожиданно навестил меня Николай Васильевич Синицын. Он приехал по делу установки надгробной плиты на могиле Анны Петровны. Он расстроен всей той грязью, которой его поливала наследница А.П. Екатерина Николаевна Хлопина, вернее, мать наследников. Анна Петровна ее терпеть не могла.
Екатерина Николаевна ездила в Академию художеств жаловаться на него, ей хотелось вскрыть завещание еще до похорон. Николая Васильевича вызвали в Академию и тоже требовали этого, но он сказал, что до похорон он завещания не вскроет. Она была возмущена, так же как и местные художники, что Синицын был душеприказчиком, которого А.П. назначила еще года за полтора до смерти. Она хотела, чтобы я и А.О. Якубчик были тоже душеприказчиками, но формальности совершены не были.
В отсутствие Николая Васильевича в его номере гостиницы «Нева» был сделан обыск, все было перерыто.
А что мог он у них украсть? Все художественное наследство переходило в Русский музей. Или они искали завещание? [Архив передан Публичной библиотеке.]
Тюфяк Костенко не без злобности говорил мне весной, что Синицын хочет себе сделать ореол из славы Остроумовой. На что я ему ответила: «Синицыну в Московском Союзе художников при приеме его в кандидаты в члены Союза сказали: только бросьте всю эту “остроумовщину”». «Мир искусства» – ругательное слово – даже[755]
3 декабря. Третьего дня я поехала на Невский за гомеопатическими лекарствами и купила в Пассаже пачку бумаги для машинистки. За лежание в больнице и потерю там крови я очень ослабела. Подошел автобус, остановился довольно далеко от тротуара, вижу – не влезть. Передо мной вошел молодой военный, курсант. «Гражданин, помогите мне». Передала ему сумку и бумагу. Он и кондукторша меня