[83]. В прошлом году они были освобождены от платы. Я пошла к директорше. Узнала следующее: в этом году страшные строгости. От финотдела ей дали требование уплатить 14 000, а так как она внесла только 8000, ей наложили арест на счет, и она сидит без денег и без дров. За каждого освобожденного от платы надо представить справку. Освобождаются лишь дети убитых офицеров. Только офицеров. Дети убитых солдат и сержантов не освобождаются от платы. Я ахнула. Мне потом объяснили, что это делается для того, чтобы пролетарские дети дальше 7-го класса не шли и не заполняли вузы.
Ездила 14-го в Детское, на кладбище. Старый клен над могилами, раненный осколком, свалился в бурю, но, к счастью, не коснулся Аленушкиного креста.
По дороге все те же мучительные колхозные разговоры. За 10, больше, за 12 лет никто ничему не выучился. Жительница Ярославской области рассказывала, как их замучили льном, как и озимые и яровые хлеба осыпаются, пока они сдают лен, все то же, что было и в 1934 году, когда мы с Васей жили в Суноге. Женщина ехала в Новолисино[84].
Другая заметила: «Ну, в Новолисино только по несчастному случаю ездят». Оказывается, и там концлагерь. Женщина ехала туда именно «по несчастному случаю», разыскивать своего брата.
Это постоянная, незаживающая, мучительная рана.
Мы живем, простите, не в тюрьме, как я иногда говорила, мы живем на бойне. В стране морлоков. Сколько исчезнувших людей! Тонут, и вода вновь затягивается зеленой ряской.
27 декабря. Была в Малом зале консерватории на концерте молодых композиторов. Чудесное впечатление осталось. Квартет Свиридова[85], превосходные баллады и романсы Кочурова[86] (прекрасно пел Шапошников), глубокие и тонкие 5 прелюдий совсем молодого Маклакова, которые чудесно играла Юдина. Я недавно была на концерте Оборина[87], как-то раньше слушала Софроницкого: я всем предпочитаю М.В. У нее каждая нота думает.
1947
2 января. Господи, дай мне увидеть рассвет, дай мне увидеть братьев, дай силы и здоровье дотянуть до зари. Помоги мне, Господи, верую, верую, что поможешь. Спаси Васю, детей, Сонечку. Боже мой, помоги.
4 января. Чего-то мне стало себя очень жалко. Я собственноручно навивала свой воз до таких огромных размеров, что теперь, как старая кляча, ноги протягиваю – не свезти.
Что же все-таки мне надо успеть сделать до того момента, как будет сказано: пора?
Хотелось бы написать воспоминания. Детство, Ларино. Юность – институт. И дальше. Привести в порядок письма, архив. Ведь если я этого не сделаю, все будет сожжено Наташей. Ведь такого культа к чужим вещам, как у меня, к запискам, письмам, нет ни у кого. Не знаю, какова будет Сонечка, но я не успею ее воспитать.
А долги? Те 3000 франков Mme Marius Michel, которые выросли теперь до бесконечности?
7 января. Рождество. К церкви не подступиться, толпа.
Советский быт: девочки, встав в шесть утра, отправились с подругой в очередь за крупой, на угол Садовой и Гороховой. По слухам, в этом коммерческом магазине всегда бывает крупа и дают ее по полкило. Очередь стояла до церкви на Сенной[88], а перед магазином колыхалась огромная и тесная толпа из здоровенных мужиков и баб. Заняв очередь, они втерлись в толпу и с ней вместе попали в магазин. Но тут уже стоял смертный бой. Несколько милиционеров охраняло кассы. Они хватали граждан за шиворот или поперек живота и отбрасывали грубейшим образом в сторону. Добиться кассы было невозможно. Несолоно хлебавши они вернулись домой, завалились спать и проспали до трех. Когда они вышли, то убедились, что их очередь не сдвинулась с места. Осенью они два раза попытались становиться на ярмарке в очередь за отрубями в два часа ночи, – но безрезультатно.
Они получают обед в школе за 100 рублей и 400 гр. хлеба. Голодны ужасно. Как тут быть? Денег очень мало. Картошка стоит 10 рублей кило.
А девочкам не хватает инициативы найти возможность подработать. Я, конечно, их избаловала, они и привыкли жить на всем готовом, не считаясь, чего это мне стоило. Мать очень о них заботится, но, конечно, умнее меня. Она и платье себе сшила за эту зиму, и шубу. А я теперь стараюсь днем не выходить в своем ободранном кроте и стоптанных валенках. Вася меня всегда упрекал в том, что я мало о нем заботилась, о своих же детях и Вася и Наташа не проявляют ни малейшей заботы. За декабрь (25 декабря) я получила 700 рублей всего, – это только на молоко. (А перед этим 23 ноября 700 рублей.) А я истратила около 4000. Я сегодня послала Васе телеграмму: «Возьмите детей нечем кормить». Авось это их припугнет, – я ни в каком случае не хочу им отдавать детей на погибель. Эти дети – луч «на мой закат печальный»[89].
Как мучительно всегда быть голодной. Который уже год! С конца 40-го года. Надоело.
9 января. Была Елена Ивановна после перерыва в три месяца, с моих имeнин. Объясняет это перегруженностью занятиями; это правда. Много часов в университете и еще несколько групп в разных исследовательских институтах, кроме того, сдача кандидатского минимума. Но мне иногда кажется, что, быть может, ей все-таки поручено за мной приглядывать, ей этого не хочется делать, и она не ходит вовсе. Рассказала она мне очень характерные для нашего времени факты.
Университет в Монпелье, старейший в Европе[90], избрал Шишмарева почетным членом, произошло это в мае 46-го года. Ему об этом сообщили лишь в ноябре, после того, как он был избран в академики. В газетах было сообщено, что эту грамоту передал Шишмареву представитель ВОКСа. На самом же деле это произошло в Москве, на концерте, посвященном памяти Сен-Санса, на котором присутствовал французский посол со свитой и представители нашего Министерства иностранных дел. В одном из фойе Катру передал Шишмареву [грамоту] при всем дипломатическом корпусе и сказал, что в Монпелье надеялись видеть его в своих стенах. Не обращая внимания на переводчика, предлагавшего свои услуги, Шишмарев произнес ответную речь по-французски.
Наши правители боятся малейшей популярности в любой сфере, и этот случай хорошо иллюстрирует их подлость. Во время болезни Шишмарева румынский посол привез ему в больницу какие-то литературные материалы и очень звал приехать отдохнуть в Румынию. Конечно, не разрешили, так же как и Юрию ехать в Норвегию, куда его приглашали с женой.
Как все это позорно и ужасно постыдно.
Я помню Шишмарева совсем молодым. Он преподавал у нас в Екатерининском институте на педагогических курсах. До этого был Ф.А. Браун, который и рекомендовал Владимира Федоровича.
«La science lui tinte aux oreilles»[91], – сказала нам Maman, Mme Бюнтинг. Он был еще совсем юный, это было в 1898 и <18>99 году. У него были каштановые волосы и синие, фиалковые глаза.
Под впечатлением этого разговора я написала Шишмареву поздравление с избранием его в академики и с «мировым успехом». Пишу: «Вы меня не можете помнить, но я и мои товарки, слушательницы педагогических курсов Екатерининского института, мы сохранили на всю жизнь светлое воспоминание о Ваших лекциях». Письмо передала Елена Ивановна; к моему удивлению, Шишмарев сказал, что прекрасно меня помнит как Любочку Яковлеву, что наш курс был очень сильный, много способнее последующих, помнит, как был у меня на приеме вместе с Ф.И. Масловым. (Его жена, Усова, была, мне кажется, в родстве с Масловыми, и мы в детстве даже играли с ней у них.) Мне было очень приятно это узнать, тронула его память обо мне.
20 января. В сумерки на углу Шпалерной и Литейного встретила А. Ахматову, окликнула ее, пошли вместе. Я ей сказала, что была у нее под впечатлением выступления Фадеева в Праге. Все, что было до этого, не могло меня удивить, т. к. ничего, кроме гнусностей, я и не ждала, но писатель, русский интеллигент, – это возмутило меня до глубины души. «А мне его только очень жаль, – ответила А.А. – Ведь он был послан нарочно для этого, ему было приказано так выступить, разъяснить. Я знаю, что он любит мои стихи, и вот исполняет приказание. Я ни на кого ничуть не обижаюсь, я это искренно говорю; ничего от этого всего не случится, стихи мои не станут хуже. Ведь вскоре после появления моей книги “Из шести книг” она была запрещена, был устроен скандал редактору, издательству[92]. Приезжал Фадеев, было бурное заседание в Союзе писателей, и Фадеев страшно ругал мою книгу. Я не присутствовала на этом заседании. Но была вскоре на каком-то вечере там же. Фадеев, увидев меня, соскочил с эстрады, целовал руки, объяснялся в любви[93]. А скольких травили; когда в 29-м году началась травля Евгения Ивановича Замятина[94], я вышла демонстративно из Союза, вернулась туда только в 40-м году»[95].
А.А. взяла меня под руку, другой рукой опиралась на палку. «Травили Шостаковича, но, конечно, никого так сильно, как меня. Уж такая я скандальная женщина».
Мужчины, по ее словам, хуже, сильнее реагируют на подобную травлю. Замятин переживал очень тяжело тот период. Вспомнили Добычина, который кончил самоубийством. Он был молод и не уверен в себе. Эйхенбаум, единственный из писателей, отказался выступить против нее, сказав, что он старый человек и никто ему не поверит, если он начнет бранить Ахматову, которую всегда любил. Его отовсюду сняли. Жена его очень волновалась за него, боялась и умерла