Но сейчас, когда небо заволокло тучами и какой-то части человечества очень хочется подраться, становится жутко. Мы опять сели за стол: «Будет война. Вам (т. е. нам с ней) будет хорошо». – «Будет ли опять голод?» – «Мало». – «В какой части света будет война?» – «Везде. Вы увидите своих. Доживете до этого». Посмотрим. Смерть Сталина была предсказана, уход Маленкова также.
Мы еще спросили: «Кто победит?» – «Россия. Возглавит Жуков». – «Что будет тогда?» – «Жизнь».
Сейчас, мне кажется, не употребляют усилий для мирного разрешения коллизии. Но что мы здесь знаем?
Хотелось бы очень проверить, что такое спиритизм. Есть тут что-то реальное или ерунда?
20 ноября. Вчера была на 50-летнем юбилее артистической деятельности Зои Лодий[809].
Чествовали ее очень тепло; бывшие ученики – с искренней любовью. Барсова из Большого театра очень хорошо спела остроумное обращение к З.П. на мотив Mr Трике: «Мы все приехали сюда»[810]. Квартет ее бывших учеников из Мариинского театра, Гришанов, Алексеев пропели шуточное приветствие, кончающееся фразой: «Как я люблю тебя». Эти слова они пели поочередно, начал тенор Гришанов и закончил бас. Говорил Доливо, тепло и хорошо, Макарьев, бывшие ученицы-москвички и много, много делегаций. Вся сцена была заставлена корзинами с цветами, хризантемами всех оттенков. После торжественной части был концерт. Говорил Журавлев, пели Шапошников, Шпиллер, Халилеева, но всех лучше Зара Долуханова. Ее контральто божественного тембра, голос льется без напряжения, повинуется малейшим оттенкам. После трагической арии Лии из «Блудного сына» Дебюсси[811] она спела prestissimo[812] тарантеллу Россини. Все, что она пела, было одинаково блестяще исполнено.
Почему у нас после революции не рождается певцов? После Долухановой можно ли слушать Халилееву, Кашеварову? Это же не певицы. Кто-то когда-то писал, что Россия страна басов. Где они? В Мариинском театре один Яшугин, у которого не только нет голоса, но он лишен всякого сценического обаяния. Мне он внушает на сцене глубокую антипатию, вернее, просто противен. У Зои Лодий в молодости голос был не такой большой, как у Долухановой, но удивительного тембра и чистоты, и она тоже могла с ним делать что хотела.
Я в первый раз слушала ее в 1912 году в Тенишевском зале[813] и была очарована.
А Борис Пронин, помню, был потрясен, кричал: она гениальна, ее голос на одном уровне с Собиновым.
21 ноября. Весной или в начале лета пригородных молочниц и вообще владельцев скота обложили огромным налогом[814]. Женщины с плачем продавали или резали своих коров. Обусловлено это новое постановление тем, что якобы города снабжаются вполне достаточно казенным молоком, а частная торговля – это спекуляция.
Коровы перерезаны и проданы, а в магазинах Молокосоюза и гастрономических уже с начала осени продают нам «восстановленное» молоко, т. е. молочный порошок, разведенный водой. На дне бутылки отстаивается белый песочек. Вот те и снабдили!
К счастью, наша умная Софья Павловна не продала свою Милку, и с конца декабря мы будем с молоком. Она скоро должна телиться.
Я не могу смотреть на Петю без сердечной боли. Он худеет, не то что бледнеет, а зеленеет. На нем лица нет. Мать почти не кормит его; уходя на работу, ничего не оставляет. Вчера он был так расстроен и так бледен, что я покормила его обедом, а Соня делится с ним той трешкой, что я ей даю на школьный завтрак.
Не глядели бы мои глаза. Мне запрещено его кормить.
23 ноября. Читая в газетах взводимые на наше правительство поклепы о высылке венгров в Сибирь, я вспомнила одного старого венгерца, который жил в одном с нами отеле в San Remo в 1905 году. У Лели начинался туберкулез, у него, по-видимому, тоже. Все больные лежали в саду на шезлонгах, читали, болтали. Я примостилась в сторонке и делала с них наброски. Венгерец заметил, что я его рисую, закрылся своей газетой и возопил: «Zeichnen Sie mich nicht, ich will nicht nach Sibirien!»[815]
28 ноября. Я в большом беспокойстве. Из Новосибирска 1½ месяца не было вестей, а третьего дня получаю письмо от Сони. У нее был плеврит с высокой температурой. Стал проходить – заболела Любочка корью. T° 40, как всегда в начале кори, самые тяжелые дни. А затем жар стал снижаться, а врач, выслушав Соню, отправил ее тотчас же в больницу, найдя положение очень серьезным.
Вася завален работой, выпускает новый спектакль «Московские куранты»[816] и на руках больной ребенок. Квартиры до сих пор нет. Так болит за них сердце, так жаль Сонечку, так страшно за нее.
2 декабря. Я лежу с гриппом, но все же встала, когда позвонила А. Ахматова. Вчера у нее была встреча с корейским министром, который захотел с ней увидеться и поблагодарить ее за перевод корейской поэзии. Благодаря этому переводу с их классической поэзией ознакомился весь мир. В Корее состоялся съезд корейских писателей, приехали болгары, чехи и другие знакомые с их поэзией благодаря переводам Ахматовой.
Надо сказать, что перевод этих стихов божественный.
И вот, полурастерзанный людьми,
Остатки крыльев я расправил вновь
И поднялся высоко к облакам,
В сияющую неба синеву.
О, лишь теперь тот мир увидел я,
Свободный мир, в котором прежде жил![817]
4 декабря. Что говорят и как острят.
«Что такое социализм? – Еврейская теория, грузинская практика и российское долготерпение». «Допьем венгерское вино, там уже мало осталось»[818]. «А ну, культ с ним». Попали советские ответственные грешники в ад и видят, там два сектора – социалистический и капиталистический. Куда идти? Сторож посоветовал: идите в социалистический, там всегда неполадки. То угля, то дров не хватает для поджаривания грешников. Всё передышки будут между мучениями.
«Говорят, Хрущев надорвался». – «Что случилось?» – «Он хотел поднять благосостояние народа – ну и надорвался».
«Ходит по Москве человек и все время жужжит – жжж… Что с вами, почему вы жужжите? Я глушу в самом себе “Голос Америки”».
А что говорят? Неспокойно в умах. Венгрия и Польша подали пример[819].
В Союзе писателей должно было состояться обсуждение романа Дудинцева «Не хлебом единым» и не состоялось, а его самого вызвали в Москву[820]. Испугались слишком бурной реакции молодежи при обсуждении книги в университете. Там очень резко говорили о ректоре Александрове, и ходят слухи, что пять студентов арестовано[821]. Молодежь начинает бурлить. В «Ленинградской правде» выпады по адресу директора Эрмитажа Артамонова со стороны парткома за то, что мало обращает внимания на воспитание молодежи[822]. Ходят слухи, что в Москве есть аресты.
Правительству пришлось сделать несколько шагов назад и отпустить вожжи Польше, Венгрии; хотели было обидеться на Тито за его слова, что «культ личности» по существу является продуктом определенной системы, но прикусили язычок.
Как трудно расстаться с абсолютизмом. Тирания – соблазнительная и засасывающая вещь. Очень хорошо это сказано у Г. Манна в «Der Tirann»[823].
Анна Андреевна вызвана сегодня в исполком для получения правительственной награды! Очень любопытно, чем ее наградят?
Все утро читала поэмы Т. Гнедич «Детство» и «Юность»[824]. «Детство» я перечла три раза подряд. «Юность» мне показалась слабее. Может быть, это помещичье детство мне просто ближе.
Так захотелось вспомнить милое, милое детство, Ларино.
Ходят также печальные слухи о том, что не сумели у нас справиться с грандиозным урожаем на целинных землях. Не подготовили транспорта, сараев, мест для хранения, и теперь огромные горы зерна лежат на далеких станциях под дождем. Шофер с работы Ольги Андреевны пробыл там пять месяцев и приехал, возмущенный халатностью и бездарностью правительства, не сумевшего ничего подготовить для вывоза зерна. А пшеница была выше человеческого роста. Многие оттуда приезжают с огорчением и разочарованием. Недаром же покойный Старчаков говорил, что нет у нас дарований, чтобы справиться с хозяйственной жизнью страны.
Да, позвонила Ахматовой: ей передали почетную благодарственную грамоту от армянского правительства за ее переводы армянских поэтов[825]. Очень ей это нужно.
5 декабря. Надо записать стихи Ильи Сельвинского, которые осенью привезла Е.М. Тагер ‹…›[826].
Последние стихи – страшные.
Недавно встретила М.С. Романову, которая хорошо знает Анастасию Константиновну Кузьмину-Караваеву, сестру К.К. Его нет в живых, он погиб. Надо повидать его сестру.
Мы привыкли за 39 лет слышать и видеть чудовищные проявления деспотизма, но у наших правнуков волосы будут шевелиться на голове, читая о нашем преддверии к коммунизму, предбаннике к той Badestube[827], как называли немцы свои газовые душегубки, о которых мне рассказывал Н.Н. Колпаков.
9 декабря. От Васи все еще ничего. Я хожу в mort dans l’âme[828]