ибири, Ремизова встречала несколько раз в Отделе театров и зрелищ, скоро за границу уехал. Горький уехал в 21-м году, что он тогда писал, не помню. Уехал, ругая последними словами большевиков. Тогда же уехал Шаляпин, в 21-м году расстреляли Гумилева, вел. кн. Николая Михайловича, Блок умер. Уехал Зилоти, Кусевицкий, Купер, Глазунов, С. Рахманинов (25-й год). Балерины: Егорова, Преображенская, Павлова уже раньше остались за границей. Спесивцева в 25-м году, Судейкин, Шервашидзе с Бутковской. Остались люди, у которых еще не было имен, им нечего было искать за границей. И мы все ходили по острию ножа.
Была жажда творчества и желание выплыть. Не поддаться буре, сметающей с палубы и правого и виноватого, потребность устоять на ногах.
Рождественский, Тихонов были еще очень юны. Кузмин жил по-прежнему с Юркуном и его матерью. Георгий Иванов, В. Ходасевич уехали за границу. А. Ахматова была здесь – что она писала?[897]
1 февраля. Вчера была в Малом оперном, смотрела «Летающего голландца»[898]. И я с болью почувствовала, что мои нервы или сердце кровоточит. Малейшее прикосновение к ним болезненно, невыносимо.
Изо дня в день Соня сдирает с моего сердца клочок кожи. Она не может говорить правду, органически не может.
12 февраля. Была в поликлинике. У меня был № 22, ждали в очереди к тому же доктору с 60-м номером. Может ли молодая докторша (или старая, все равно) что-нибудь понимать, принимая шестидесятого больного?
У меня давление 180 – 90, РОЭ 15, гемоглобин 70.
6 апреля. Вчера вечером ко мне заходила Анна Яковлевна Труйчинская, дружбу которой я получила в наследство от Веры Ананьевны Славенсон. Она мне много рассказала о Зинаиде Николаевне Райх, и я рада, что передо мной встал теперь совсем другой образ этой женщины. Анна Яковлевна познакомилась с ней еще до революции, когда З.Н. была совсем молоденькой курсисткой, дружила с двумя женщинами, которые были старше ее. И позже, когда она была замужем за Мейерхольдом и приезжала с театром на гастроли, она всегда бывала у них, привозила им билеты на спектакли, так же как и Анне Яковлевне.
У З.Н. была живая душа, стремящаяся к знаниям, ко всему интересному, талантливому. Она переписывалась с Анной Яковлевной. Выйдя замуж за Есенина, она приглашала А.Я., и та, приехав в Москву, была у них. Есенин поразил ее своей красотой. Он не был красавцем в общепринятом смысле этого слова. У него была особая, очень русская, волжская красота. И еще, что было в нем удивительного, это его культура. Учился ведь он очень мало, но у него не было ни деревенской сырости, ни серости. Жили они бедно.
Расставшись с ним, с двумя детьми на руках, З.Н. очень бедствовала, жила в большой нужде. Тут она поступила секретаршей к Мейерхольду. Он влюбился в нее.
Когда она с Мейерхольдом ездила за границу, то не побоялась разыскать своих старых друзей. Она была немка из поволжских губерний, а отнюдь не еврейка, как я предполагала.
Пишу лежа, с прострелом, оттого и каракули.
Du reste c’est un supplice de conserver intact son être intellectuel, emprisonné dans une envelope mаtérielle usée. (Chateaubriand. Mémoires d’outre-tombe).
Par quel miracle homme consent-il à faire ce qu’il fait sur cette terre, lui qui doit mourir? (Там же).
Ils prétendaient n’avoir pas besoin de Dieu, c’est pourquoi ils avaient besoin d’un tyran![899] (Там же).
Последнее для нас. Им нужен был тиран! И еще какой! Всем тиранам тиран. А дальше уж по инерции…
7 мая. Ровно два месяца тому назад я поехала в Москву и пробыла там весь март. Ехала я, чтобы хлопотать о пенсии, о поездке за границу, остановилась, как всегда, в Мертвом переулке, т. к. Надя, племянница, вышла на пенсию и мое компрометантное знакомство ей больше не опасно.
И первое, что я узнала, что меня потрясло, – весть о том, что моя любимая Надя, Надя Верховская, сошла с ума, находится в больнице Кащенко[900]. Как это могло случиться, у нее была такая светлая голова.
С осени 57-го года она мне писала, что стала глохнуть и ее мучают голоса, которые она постоянно слышит. С юмором писала: «Я, как новая Jeanne d’Arc, слышу голоса». В феврале случился сильный припадок, она выбежала без пальто на улицу, в другой раз ее нашли на площадке. Она лежала, свесив голову в пролет лестницы в пятом этаже, пришлось поместить в больницу, т. к. одну дома у ее невестки Кати оставлять было нельзя. Днем все на работе. И вчера я получила письмо от Кати Викентьевой, что 29 апреля Надя умерла от воспаления лимфатических желез. Была высокая температура, Надя последние два дня была без сознания.
Надя воплощала для меня нашу юность, чистую, радостную, веселую юность.
Наши родители были знакомы очень давно, кажется, папа познакомился с Верховским, когда был еще мировым посредником первого призыва. Мы же, дети, познакомились, когда вся семья Верховских приехала в Вильно, где служил тогда папа, на несколько дней. Алексей Михайлович Верховский был крупный путейский инженер, жили они в Минске и приехали в своем вагоне, где и ночевали. Было нам с Надей лет по 11 – 12. Братья ее за обедом нас всячески дразнили – в особенности старший, красавец Борис, студент-путеец: «Как у Нади на носу черти ели колбасу», – и Надя в рев. «Люба выскочила, глаза выпучила». Это относилось к моим большим глазам. Я не плакала, но пряталась от них под стол. После их отъезда мама очень осуждала эту манеру за обедом друг над другом издеваться, что не представляло никакого интереса для посторонних. Так из нашего знакомства с Надей ничего и не вышло.
Я поступила 12 лет, после Нового года, в Екатерининский институт. Через несколько лет, когда нам было лет по 15, Ольга Петровна приехала с Надей в Ларино, и тут-то и началась наша дружба.
Приезжала Надя 4 года подряд. Она уже тогда прекрасно играла на рояле, у нее было чудесное меццо-сопрано; мы много катались верхом, купались в Днепре. Очень любили вымазываться днепровским серым илом, сохли на солнце, затем кидались в воду, смывали ил, кожа становилась гладкой и бархатистой.
Ларино находилось на левом берегу Днепра, низком. Днепр здесь делал излучину, поворот на этом месте, и образовался большой песчаный пляж. Купались мы часами, лежали на горячем песке, отдыхали. Надя хорошо знала английский, увлекалась Байроном и целые дни могла, не отрываясь, читать его письма. У мамы было много английских книг, Шекспир, Байрон и романы Дизраели, и даже издание Findens illustrations to the life and work of lord Byron[901].
Кроме Дизраели, который, вероятно, остался в Ларине, все эти книги у меня сохранились.
Для нас с Надей не существовало кавалеров, не было ни малейших намеков о них, в теперешних юных девушках я не вижу ничего, что бы хоть слегка напоминало наши интересы, страсть к литературе, поэзии, музыке, а было нам 16, 17, 18 лет. В конце августа, на улице темно, мы не зажигаем лампы в гостиной, свет идет из столовой. Надя садится за рояль и играет; память у нее большая, играет она долго. Я забираюсь с ногами на диван и слушаю, наслаждаюсь. Иногда Надя поет, у нее чудесное меццо-сопрано, большой голос. И ничего она из него не сделала из-за сильнейшей застенчивости. Она не смогла выступать. А ее младшая сестра Тамара кончила консерваторию, пела в провинциальной опере, а голос ее и сравнивать нельзя было с Надиным.
Надин отец, Алексей Михайлович, ей говорил: «Ты, Надя, раб ленивый и лукавый[902], зарыла свои таланты в землю».
2 июня. Вчера мне пришлось съездить к Рахлину в магазин, и он мне рассказал любопытную историю, о которой я когда-то смутно слышала от А.П. Второвой, знавшей об этом от своего beau-frèr’а[903] Мусина-Пушкина, товарища А.Н. по школе в Сызрани. До войны еще Рахлин купил у какой-то адвокатши, распродававшей книги, судебное дело об иске дяди Алексея Николаевича Толстого после смерти отца А.Н. Этот дядя доказывал, что А.Н. был сыном мельника, а не графа Толстого, и под этим предлогом хотел лишить А.Н. графства и имения, которое он получил по наследству от отца. Интересы А.Н., которому тогда было 14 лет, отстаивал его опекун. В первой инстанции иск был признан правильным, после чего дело пересматривалось еще дважды (кажется, дошло до Сената) и было решено в пользу Алексея Николаевича, он был признан законным сыном своего отца.
Дело было толстое, с опросами свидетелей, медицинскими заключениями. Допрашивали мельника, кучера. Кучер говорил, что да, он завозил барыню на мельницу и видел будто бы, как они целовались. Мельник же на все вопросы отвечал умно и уклончиво: «Ну как же не поцеловать ручку у такой хорошей барыни, такой гарной, такой доброй…»
Истец доказывал, что граф Н. Толстой не мог иметь детей, был импотентом. Но известный доктор, лечивший его, отрицал это.
Брали кровь у матери, у мельника, у родственников Толстых, и все анализы плюс утверждение врача удостоверили, что Алексей Николаевич был сыном графа Толстого и имел полное право на наследство.
Знали об этом архиве Рахлин и Шилов, книжный эксперт. Ан. Макс. сообщил об этом Алексею Николаевичу. Тот попросил хранить это дело в тайне до его смерти, «а там биографы разберутся».
Рахлин сдал архив в Публичную библиотеку[904], а после смерти А.Н. рассказал об этом Людмиле. Людмила выхлопотала, чтобы все это дело передали ей. Какова дальнейшая судьба этих документов, неизвестно[905].
В 49-м году Рахлин был арестован, пытан и сослан в Воркуту. Когда после смерти Сталина он был освобожден и реабилитирован, писатели, такие как Федин, очень тепло его встретили, и он решил позвонить Людмиле. «Кто говорит? Рахлин? Такого не помню».