Все эти дни занимался с попечителем рассмотром примечаний моих к цензурному уставу. По совету компетентных и заинтересованных в успехе этого дела пришлось кое-что смягчить, а статью относительно сатирических сочинений на пороки духовенства надо было значительно переделать. Теперь все кончено и сегодня будет отправлено к министру.
Многое в этом уставе и примечаниях к нему не понравится кое-кому. Его [устав] одушевляет желание отечеству
благоденствия с помощью просвещения, развитие которого невозможно без благоразумной свободы мыслей.
Последние слова моих «примечаний» были написаны сегодня ночью. Луна светила в незавешенное окошко моей комнаты и озаряла мирным светом письменный столик с бумагами, в которые я вложил часть моей души. Чистое светло-голубое небо сверкало звездами. Вокруг постепенно водворялась тишина; еще только изредка раздавались стук едущего мимо экипажа, лай собаки, звон часового колокола, бьющего четверти. За перегородкой, отделяющей мой крохотный кабинетик от хозяйской квартиры, разговаривают шепотом, чтобы не помешать моим занятиям. И на душе у меня ясно, спокойно… Если верить предзнаменованиям, усилия наши наметить в русском обществе тропу к свету должны увенчаться успехом!..
29 сентября 1828 года
Сегодня с горестью услышал, что моему любезному Ростовцеву оторвало ядром руку. Вообще носятся неприятные слухи. Говорят, что под Варною весь лейб-егерский полк изрублен: спаслось только десять или двенадцать человек. В столице уныние. Боятся не за славу отечества, которая от этих частных неудач еще не может омрачиться, но каждый трепещет за жизнь близких ему. Негодуют на Дибича, приписывая ему последние неудачи.
5 октября 1828 года
Слышал анекдот. Государь, рассуждая с фельдмаршалом Витгенштейном об осаде Шумлы, спросил у него:
— Можно ли взять сию крепость, которая считается неприступною?
— Да, ваше величество, только это может стоить нам пятидесяти тысяч храбрых солдат.
— Так я лучше буду стоять под ней, доколе она не сдастся сама, хотя бы мне это стоило пятидесяти лет жизни! — воскликнул император.
15 октября 1828 года
Сегодня содержатель известного в Петербурге пансиона, г-н Курнанд, предложил мне читать у него право. Плата
1600 рублей в год, что вместе с казенным моим жалованьем даст мне в год до 2600 рублей. Положено начать курс с 1 ноября.
1 декабря 1828 года
Наконец сегодня только читал я первую лекцию в пансионе Курнанда.
Рассказывали мне, между прочим, вчера еще новую черту характера государя. Некто Беклешов, служа в одном из гвардейских полков под начальством Николая Павловича, тогда еще великого князя, навлек на себя его неудовольствие, вследствие чего должен был подать в отставку. Ныне он обратился к императору с письмом, в котором просил опять принять его на службу. Государь милостиво отнесся к письму и приказал передать Беклешову через Бенкендорфа:
— Я забываю то, чем мне досаждают другие. Скажите Беклешову, чтобы он просил у меня должности, какую сам считает для себя приличною.
2 декабря 1828 года
На днях я виделся с Ростовцевым в первый раз после кампании. Он много любопытного рассказывал о ней и читал мне письмо из Константинополя от брата своего Александра, который взят турками в плен при несчастном поражении гвардейского егерского полка. Александр Ростовцев пишет, что турки чрезвычайно хорошо обращаются с пленными русскими; описывает подробно сражение, в котором взят в плен. Яков Иванович показывал письмо государю, который, прочитав его, сказал:
— Благодарю тебя, что ты показал мне это письмо. Из него вижу я, что егерский полк не посрамил себя в сем несчастном деле. Я был других мыслей, но теперь вижу истину и чрезвычайно рад, что она в пользу храбрых воинов, которые вполне исполнили свой долг.
Я очень приятно провел вечер с Ростовцевым: он не переменился — сердце его цело, как и обе руки.
1829
1 января 1829 года
12 часов ночи. Новый год встречаю я с пером в руке: приготовляю юридические лекции. Но нынешний вечер дело это особенно затруднено. Квартира моя граничит с обиталищем какой-то старухи, похожей на колдунью романов Вальтера Скотта. Там до сих пор не умолкают буйные песни вакханок, которые сделали, кажется, порядочное возлияние в честь наступающего года. Удивительно, как наши женщины низкого сословия преданы пьянству. Весь дом, в котором я квартирую, не исключая и моей хозяйки, наполнен сими грубыми творениями, которые не упускают случая предаться самому бесшабашному разгулу. Ссоры и форменные побоища обыкновенно заключают их беседы, и одна угроза квартального заставить их мести улицы усмиряет этих жалких детей невежества.
Но вот новый год встречаю я рассуждениями о предметах весьма неизящных. Впрочем, природу человеческую надо наблюдать во всех ее видах, и, к несчастью, пороки людей представляют обильную жатву истин, конечно, горьких, но необходимых для точного познания человека.
Какие события ознаменуют наступающий год? В прошедшем году у нас на Руси произошло довольно нового. Твердая деятельность Николая произвела много перемен во внутреннем управлении.
Довольно упомянуть о цензурном уставе, который есть самый верный отпечаток духа и намерений нашего царя. Он решает или по крайней мере старается решить в нем вопрос, который с коварным двусмыслием предлагали фанатики и поборники старых предрассудков: полезно ли России просвещение? И решает это в смысле положительном; конечно, это в теории, а как будет на практике — увидим.
Мое личное положение следующее: я служу секретарем при попечителе С.-Петербургского учебного округа, Константине Матвеевиче Бороздине. Я не знаю человека с более благородным сердцем. Он в полном смысле слова то, что мы называем человеком просвещенным. Он не учился систематически, но читал много и, что чудо между нашими дворянами и администраторами, размышлял еще более.
Он имеет обширные познания в русской истории, которую изучал как патриот и вместе как философ. Ум его возвышен. Поэтическая фантазия нередко уносит его из области нашей мертвой и горестной действительности в чистую, светлую область идей, и хотя он не любит немецкой философии, но это только на словах, ибо, сам того не замечая, почти во всем следует ее могучему гению. Он ждет для России лучшего порядка вещей и, любя ее превыше всего, превыше самого себя, со смирением несет тягости общественные. В этом отношении я его называю не иначе, как праведным гражданином. Но сей человек, столь образованный и благородный, не одарен той силою воли, которая приспособляет обстоятельства и вещи к своим идеям. Одушевленный высокими чувствами, он, кажется, готов идти против превратностей, в которые все мы вовлекаемся странною игрою жизни. Но, устрашенный пучиною страстей, в которых вращаются люди, он отступает назад не по малодушию, а по недостатку силы и присутствия духа.
Я пользуюсь его доверием и любовью и с избытком плачу ему тем же.
13 февраля 1829 года
Профессор Бутырский открыл в зале высшего училища публичный курс «словесности вообще и российской в особенности».
Я получил от него билет. В залу едва ли набралось человек шестьдесят и в том числе неведомо как попавшие туда две дамы. Да и эти немногочисленные слушатели едва ли не попали сюда по ошибке, думая, что их приглашают посмотреть на разные заморские штуки и диковинки, ибо дай только нашей публике заметить, что ты хочешь говорить с ней о чем-нибудь полезном и серьезном, то увидишь перед собой одно пустое пространство.
Профессор выказал в сей лекции обыкновенные свои качества и недостатки. Он говорил с привлекательным красноречием, рассуждал в том философском духе, ценил произведение словесности с тем тонким и верным вкусом, которые снискали ему репутацию первого из современных в России профессоров словесности. Но он, как и всегда, мало держался систематического порядка, бросался в эпизоды и не всегда был точен в выборе выражений своих мыслей.
18 февраля 1829 года
Я прочитал Шекспирова «Гамлета» в очень хорошем переводе Вронченка, который, сказать мимоходом, не будучи поэтом самостоятельным, как переводчик одушевлен жаром и силою истинного поэта. Шекспир поразил меня глубиною и величием своего гения. Он, так сказать, сжимает в своих могучих объятиях природу и исторгает у нее такие тайны, которые, говоря его словами:
И не снились нашим мудрецам.
Как глубоко проник он в сердце человеческое! Как хорошо знает он философию жизни, то есть философию страстей и бедствий человеческих! Могучий и великий духом, как просто и спокойно созидает он эти образы, из коих каждый со своим характером, со своими страстями и мыслями может назваться представителем человечества.
21 марта 1829 года
Философско-юридический факультет здешнего университета предложил мне занять кафедру естественного частного и публичного прав, которая по болезни профессора Лодия остается праздною. Я согласился с удовольствием. Это прекрасное средство к собственному моему усовершенствованию, особенно в дикции. Весь факультет единогласно был за меня. По его мнению, я, владея даром слова и добросовестным отношением к делу, мог бы принести университету большую пользу моими лекциями. Недоставало только утверждения университетского совета. Там ректор Дегуров, который ко мне недоброжелательно относится, восстал против моего назначения, и я был отвергнут. Вот его причины: «С некоторых пор мы беспрестанно получаем выговоры от министра и от попечителя. Никитенко пользуется доверием последнего, следовательно, он в этом виноват, следовательно, он не имеет философского духа, следовательно, не должен преподавать естественное право в университете». Сильно и убедительно! Признаюсь, мне крайне хотелось воспользоваться неожиданным предложением факультета, и потому неудача меня опечалила.
1830
3 января 1830 года
Университет предложил мне на нынешний год кафедру политической экономии, которую буду занимать в качестве помощника ординарного профессора Бутырского, а вчерашний день я начал преподавать в пансионе Курнанда, сверх прав и статистики, русскую словесность по два часа в неделю.