Барон Дельвиг умер после четырехдневной болезни. Новое доказательство ничтожества человеческого. Ему было 33 года. Он был, кажется, крепкого, цветущего здоровья. Я не так давно с ним познакомился и был им очарован. О нем все сожалеют как о человеке благородном.
18 января 1831 года
Вечер провел у Поленова, где девица Княжнина доставила всем живое эстетическое удовольствие своими прелестными танцами. Какое благородство, какая грация, непринужденность во всех ее движениях! Все другие барышни угасли перед ней, как звезды перед солнцем.
19 января 1831 года
Сегодня профессор Бутырский изъявил мне свое удовольствие за экзамен моих студентов в политической экономии. Вместе с тем он сообщил мне, что я уже внесен в список преподавателей университета на нынешний год. Профессор Шнейдер тоже хорошо отозвался о моем экзамене. Значит, надежда на адъюнктство не совсем еще исчезла.
20 января 1831 года
Сегодня был маленький экзамен моим ученицам в институте. Начальница показывала заведение инспектору Одесского института, который хочет запастись здесь образцами для подражания.
Девиц спрашивал из словесности сам инспектор Герман. Девицы отвечали очень хорошо, особенно Быстроглазова, Воейкова и графиня Соллогуб.
Вызывая девиц, я, по незнанию еще их способностей, вызвал некоторых из слабых. Начальница заметила мне это и посоветовала затвердить в памяти лучших, чтобы при случае показывать их чужим людям.
21 января 1831 года
Был в театре и видел новую пьесу «Кровавая рука», трагедия Кальдерона, перевод Каратыгина. Пьеса эта по идее своей ниже обычной кальдероновской высоты: она заключена в пределах одной человеческой страсти, раскрытой, однако, со всею гениальностью великого писателя. Исступления ревности — вот основа всей трагедии. Наша публика довольно холодно приняла пьесу, несмотря на превосходную игру Каратыгина. Оно естественно: мы не умеем любить, следовательно, и ревновать. Нам непонятна ярость испанца, честь и сердце которого одновременно оскорблены. Увы, понятие о чести для нас слишком рыцарское.
24 января 1831 года
Вечер провел у Михайловых. Генерал замучил меня своими ультрамистическими взглядами. Он верит духам, пророчествам, наитиям, видениям и всем нелепостям, какие воспламененная религиозная фантазия хотела в последнее время превратить у нас в предметы народного верования.
Чудные люди, эти мистики! Они во всем находят причины утверждаться в своем заблуждении. Если вы им говорите о законах природы, явно противоречащих их положениям, они приписывают эти противоречия случаю. Источник их заблуждения в односторонности: они слишком легко поддаются чувству, избегают разума.
Михаил Кузьмич Михайлов человек умный, а между тем рассказывает как о святых делах о нелепых поступках и пророчествах какого-то Архипа Сидоровича, вероятно, архиплута, который достает себе насущный хлеб тем, что морочит добрых, но легковерных людей.
28 января 1831 года
Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который за помещение в «Литературной газете» четверостишия Казимира Делавиня назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним.
За сим и «Литературную газету» запрещено было ему издавать. Это поразило человека благородного и чувствительного и ускорило развитие болезни, которая, может быть, давно в нем зрела.
6 февраля 1831 года
Обыкновенное наше годичное празднество. На сей раз дурно было выбрано для него место — гостиница в доме Балабина. Обед оказался из рук вон плох, хотя стоил дорого. Вина были хороши, потому что мы их сами покупали. Но если вещественная сторона нашего торжества была не блистательна, зато нравственная сияла радостным светом. Взаимное доверие одушевляло всех. Жар чести, свойственный юности, еще не угас в наших сердцах. Никто из членов нашего братства еще не очиновничился. Первый тост я предложил за успехи русского образования. В следующую пятницу будет у меня так называемое отдание праздника.
Из ближайших моих приятелей Поленов — человек со здравым умом и добрым сердцем. Он способен к делам благородным, но надо, чтобы он был одушевлен посторонним убеждением. Он твердо пойдет по пути, который для него проложат, и к цели, которую ему укажут, хотя бы успех стоил тяжких пожертвований.
Армстронг. Он толст, но так легок, что, как пух, гонимый ветром, то и дело меняет направление своих мыслей.
Вряд ли он когда-нибудь выработает в себе характер и, должно быть, кончит тем, что будет хорошим начальником отделения и рабом своей жены. Он сложен немного неповоротливо и физически, и нравственно. Он смотрит в глаза других, чтобы угадать мысль, которая освободила бы его от необходимости самому до чего-либо домыслиться. Но у него истинно прекрасное сердце. Он не способен ни на какое добровольное зло, а если будет для кого-нибудь вреден, то не иначе, как подобно ядру, непроизвольно стреляющему из пушки.
Михайлов. Эпиграфом к его биографии могут служит следующие стихи:
Как ветер, мысль его свободна,
Зато, как ветер, и бесплодна.
Я бы скорее покусился повесить фунтовую гирю на паутине, нежели вверить ему надежды мои. Однако ж в нем благородные чувства, и в минуту энтузиазма он может насказать много мужественного и решительного. Но он легче дыма улетит от вас, когда одумается. Он и опять прилетит к вам с убеждением человека мыслящего, для того чтобы убедиться, что надо снова оставить вас. Он приятен, как легкая, милая игра фантазии. Это мечта, сновидение благородного, но столь легкая, что она разлетается, лишь только вы захотите его обнять. Он кончит тем, что будет камергером или камер-юнкером. Чего же больше?
Линдквист. В голове его романтические затеи о величии. Герой его — Наполеон. Он способен к возвышенным идеям и даже соображениям. Жаль только, что он не понимает сам себя. От всех великих мужей Плутарха он отрывает по лоскутку их характера, взглядов и убеждений и из всего этого представляет смесь, в которой недостает только одного — самого Линдквиста. Однако о нем не так легко предвидеть, как о других, чем он кончит: он принадлежит судьбе; другие — обстоятельствам и отношениям света.
9 февраля 1831 года
Наконец после блистательного начала в институте я начинаю испытывать неприятности на этом новом поприще.
Таков ход вещей на свете. Вчера был я у Германа и тотчас заметил, что обращение его со мной переменилось: он сделался как-то суше и принужденнее. За ужином, впрочем, он, как и всегда, посадил меня около себя, но это оказалось не без умысла. Он прочел мне длинное наставление о том, что лекции мои в институте должны быть сколь возможно кратче; что, читая их, я не должен слишком вдаваться в теоретические исследования и блистать высотою или новизною идей; что с девицами надо сколь возможно избегать учености и т. д. Что же? Достопочтенный господин Герман, может быть, и прав, но в словах его противоречие. И он и помощник его, Тимаев, сначала требовали, чтобы в первом отделении я не стеснялся, распространялся, как хочу. Первая лекция, прочитанная мною в этом духе, была одобрена и им, и Тимаевым. Из этого заключаю, что мне нелишнее подумать об отставке.
Еще другая неприятность. Я был вчера у Бутырского. Нынешний год я, кажется, не буду представлен к адъюнктству.
— Надобно, — сказал он, — чтобы прежде были успехи по вашему предмету.
В итоге: я не удовлетворил ни политико-экономов, ни словесников.
11 февраля 1831 года
Я объяснялся сегодня с инспектрисою Штатниковой. Она объявила мне, что не только в институте все довольны мною, но что сам г-н Вилламов, который три раза был на моих лекциях, поздравлял институт с приобретением меня.
— Вас понимают, — продолжала она, — вы заботитесь не об одном том, чтобы девицы умели проболтать на экзамене несколько выученных наизусть правил риторики и пиитики. Но вы хотите направить их вкус, ввести в дух литературы. Это-то и не нравится нашим здешним ученым. Вы, как и господин Плетнев, как и законоучитель наш, следовавшие одной методе с вами, будете не раз подвергаться неприятностям. Но, ради Бога, не смотрите на это: идите своей стезей; вас понимают совершенно. Вы возбудили энтузиазм ваших учениц, и с этим и экзамен вам не страшен.
Слова сии заставили меня пока умолчать о намерении моем насчет отставки. Однако с Тимаевым я должен объясниться.
Г-жа Штатникова советовала мне познакомиться с Плетневым. Он был несколько лет в институте и может сообщить мне нужные сведения о механизме здешних дел.
Германа, очевидно, не любит женская партия и состоит с ним в более или менее открытой вражде. Невольно и я очутился в среде всех этих сплетен. Надеюсь благоразумным выполнением своего долга поставить себя выше этих мелочей. Если же нет, у меня всегда наготове отставка.
15 февраля 1831 года
Был поутру у Плетнева. В его обращении простота. В чувствах и речах больше мягкости, чем силы. Он порассказал мне об институтских порядках такую правду, что хуже всякой лжи. Сведения, которые он мне доставил, ничего, однако, не изменили в системе моих действий. Одно только считаю я теперь лишним, это ехать с кем бы то ни было объясняться.
Говорили мы с ним также и о литературе нашей, то есть оплакивали ее ничтожество. Он просил меня поддерживать своими статьями «Литературную газету», в которой видит наследие благородного барона Дельвига. Мы расстались, кажется, друзьями. Он просил меня посещать его по средам вечером и, между прочим, обратить в институте внимание на племянницу Жуковского, Воейкову, и на графиню Соллогуб.
16 февраля 1831 года
Был в театре на представлении комедии Грибоедова «Горе от ума». Некто остро и справедливо заметил, что в этой пьесе осталось одно только горе: столь искажена она роковым ножом бенкендорфской литературной управы.
Игра артистов также нехороша. Многие, не исключая и В. А. Каратыгина-большого, вовсе не понимают характеров и положений, созданных остроумным и гениальным Грибоедовым.