Эту пьесу играют каждую неделю. Театральная дирекция, говорят, выручает от нее кучу денег. Все места всегда бывают заняты, и уже в два часа накануне представления нельзя достать билета ни в ложи, ни в кресла.
25 февраля 1831 года
На днях я с удовольствием прочитал роман знаменитого Бенжамена Констана «Адольф». В нем разобраны сплетения человеческого сердца и изображен человек нынешнего века, с его эгоистическими чувствами, приправленными гордостью и слабостью, высокими душевными порывами и ничтожными поступками. Байрон сказал в «Дон-Жуане»: для мужчины любовь есть эпизод, для женщины — история. В «Адольфе» эта идея развита со всеми ее тончайшими оттенками.
«Адольфа» перевел князь Вяземский: цензура затруднялась пропустить этот роман, потому что он — сочинение Бенжамена Констана! Сколько труда стоило мне доказать председателю цензурного комитета, человеку, впрочем, образованному, что одно имя автора еще не есть статья, оскорбляющая правительство или грозящая России революцией. Вот под влиянием каких понятий должны мы совершенствоваться сами и совершенствовать молодое поколение.
28 февраля 1831 года
Обедал и вечер провел у Поленова. Здесь встретил я девицу Поганато, недавно выпущенную из Смольного монастыря. Она гречанка, и это доказывают вполне греческие формы ее лица, бледного, умного, очень выразительного, украшенного черными, как вороново крыло, волосами и озаренного лучезарным блеском таких же глаз. Она бедная сирота. Ее принял к себе в дом священник иностранной коллегии. Бедная девушка! Как тяжело, должно быть, ее положение: с таким образованием, и состоять в рабстве у самых мелких житейских нужд. Женщина, еще дитя, без покровителя, без помощи, она возбуждает невольное участие.
6 марта 1831 года
Читаю курс литературы Лагарпа. Какой он раб Аристотеля! Аристотель, Баттё, Блер, Лагарп — все эти господа рассуждают о литературе как о каком-то ремесле. Вот так и изготовляются сочинения: трагедии, комедия, речи и проч., как башмаки, платья, мебель. Они не смотрят на словесное произведение как на проявление духа человеческого, стремящегося ко всестороннему развитию в истинном, благом и изящном. Правило: подражай природе, относится к самой низкой стороне искусства и заключает в себе лишь малейшую часть его. Это то, что мы читаем в пиитиках и риториках в статье о правдоподобии. Другими словами сказать: пиши для человека по-человечески. Но без идеалов нет изящных искусств. А если бы они и были без них, то не много оказали бы услуг человеку. Нашему веку предоставлена честь возвратить поэзии права ее, то есть показать, что она есть жизнь, и лучшая жизнь человеческого сердца, и что ее назначение не суетная забава праздных людей, но пробуждение в человеке всего божественного, положительное, прямое развитие всего благородного в его духе.
Читал «Последний день приговоренного к смерти» Гюго. Этого сочинения нельзя читать без содрогания, особенно главу, где несчастный прощается с малюткой дочерью. Справедливо ли упрекают нынешних романистов за то, что они выбирают сюжеты столь мрачные? Мне кажется — нет, приняв в соображение воодушевляющую их идею. Эти писатели заслуживают, напротив, благодарности. В самых мрачных глубинах сердца человеческого, среди тяжкого напряжения страстей они отыскивают искры нравственной красоты и спасают от отчаяния душу человеческую, которая без сего ужаснулась бы самой себя при виде некоторых пороков и злодеяний. Это-то и есть поэтическая сторона произведений, в которых играют роль убийцы и всякого рода злодеи и преступники. В этих произведениях, кроме того, обращается внимание читателя на причины кровавых событий, где человек является так низко падшим. Они указывают в сердце злополучного светлую точку, которая была зерном добрых наклонностей, но в заключение подернулась, как тиною, томлениями нищеты, ранними незаслуженными страданиями, презрением, которым свет многих обременяет при первом появлении их на сцену жизни. Но для чего это? — спросят. Для того, чтобы содрогнулись притеснители и пробудились угнетенные.
16 марта 1831 года
Обедал вчера у отставного директора морского департамента, г-на С. На этот раз и здесь царствовала убийственная скука, которая большею частью всегда царствует в так называемых «хороших обществах». Я пришел к г-ну С. в три часа. Об обеде еще и не думали. Екатерина Лукьяновна была уже в гостиной. Она встретила меня с восторгом. Из уст ее полилась река сладких речей с обычными ей декламаторскими восклицаниями.
Она принадлежит к числу тех широковещих, впрочем, неглупых дам, которые болтают обо всем: о погоде, шляпках, философии, французской революции, о делах Бельгии, о Дибиче, польской войне и проч. Я достался ей на жертву почти на полчаса и в то же время вынес целый град восклицаний. Наконец гостиная наполнилась чающими движения к суповой чашке. Здесь было несколько гвардейских офицеров с решительным видом, этим отличительным признаком наших рыцарей гвардейских и негвардейских; несколько департаментских чиновников с лицами, застывшими в покорном равнодушии ко всему, что не текущие дела их департамента. Несколько девиц уселись на диване, а возле них разместились несколько любезников в мундирах и во фраках.
Последние усиленно работали умами: они припоминали всё, когда-либо читанное ими во французских романах или слышанное от французских дядек, и изливали это в виде каламбуров, анекдотцев, разных возгласов о том о сем, а более ни о чем. Милые девицы очень смеялись и казались искренно довольными своими кавалерами.
20 марта 1831 года
Вечером был у Плетнева. Здесь познакомился с издателем «Литературной газеты» Сомовым. Физиономия его неказиста. Разговор не обличает ни пылкости, ни остроумия. Но я не нашел в нем и той заносчивости, какою отличаются иные из его журнальных статей. Я поздно приехал и недолго пробыл у Плетнева. Разговор был общий о литературе: это был плач Иеремии над развалинами Сиона.
8 апреля 1831 года
Сегодня я в первый раз видел близко государыню императрицу Александру Федоровну. Она была в институте и пришла прямо в мой класс. Здесь пробыла она более сорока минут. Поздоровавшись с воспитанницами, она приветливо поклонилась мне, сказала «продолжайте» и села с г-жою Кремпиной за столик, где обыкновенно сидит классная дама.
Я, стоя, спрашивал девиц. Она внимательно слушала их ответы, иногда говорила несколько слов г-же Кремпиной. Девицы отвечали очень хорошо (разумеется, спрошены были самые лучшие). Особенно отличились Быстроглазова, Калиновская вторая, Милорадович. Воейкова сконфузилась. После ее величество, поговорив с Калиновскою и Воейковой, обратилась ко мне с вопросом:
— Давно вы служите здесь?
— Четыре месяца, ваше императорское величество.
— Довольны вы воспитанницами вашими?
— Очень доволен, ваше императорское величество, они весьма прилежны.
Она ласково поклонилась, раскланялась с девицами и ушла.
У императрицы стройная, величественная фигура, каких, я думаю, немного есть; лицо бледное, но также величественное, с оттенком добродушия; в ее приемах и обращении много приветливого и ласкового. Она, кажется, осталась довольна воспитанницами.
Мои милые девицы пришли в большое смятение, услышав о приезде государыни. Она давно уже не была в институте и теперь приехала неожиданно.
«Меня не спрашивайте, пожалуйста, меня не спрашивайте» или: «Спросите вот то-то и то-то». Но я спрашивал без профессорского подлога все, что было нами пройдено из теории прозы.
22 апреля 1831 года
Праздники. Как водится, делал визиты в первый и второй день. Смешно видеть, как люди скучают иными светскими обязанностями и между тем с такой суетливостью спешат исполнять их — одни даже не без тайного удовольствия, другие с важностью, точно священнодействуют.
У Михайлова познакомился я с Воейковым, отцом моей институтки.
Он благодарил меня за нее и вообще наговорил мне кучу комплиментов по поводу моих институтских лекций.
Сегодня же был под качелями и между прочим в балагане Лемана. Шутовские выходки этого полуартиста довольно забавны. Пляска на канате, ходьба на руках, кувырканье через голову, хотя и свидетельствуют о большой гибкости тела и гимнастическом искусстве, мне не полюбились. Тут человек как-то слишком себя порабощает — чему? Сам не знаю, чему — желудку, что ли? Довольно ловко проделан следующий фарс. Паяц ест яйцо. Вдруг схватывает его сильная боль в животе. Он корчится по-паяцовски, стонет и проч. Приходит доктор, делает ему во рту операцию и вытаскивает оттуда пребольшую утку, которая движется, точно полуживая.
К Леману нелегко пробраться. У дверей его храма удовольствий так тесно, как в церкви в большой праздник до проповеди. Я с трудом достал билет, еще с большим трудом пробрался к дверям. Многие дамы кричали, что им дурно; один офицер, сопровождавший молодую девушку, храбро состязался с мальчиком лет четырнадцати. Последний, стиснутый толпой, толкнул локтем в плечо красавицу, которая глупо улыбалась, когда рыцарь ее бранился с мальчиком, стараясь запугать его своим офицерством.
Был я также и в зверинце Лемана. Молодой слон очень мил. Он с точностью исполнял все предписания хозяина: щеткою чистил себе ноги, смахивал себе со спины пыль платком, звонил в колокольчик, плясал, то есть передвигал в такт передние ноги и топтался на месте. Не без любопытства рассматривал я также обезьян. Невольно вспомнилось мне здесь недавно прочитанное мною замечание Гердера, который придает так много цены прямому телосложению человека, чего лишены другие твари.
Я не мог здесь не согласиться с ним.
22 мая 1831 года
Опять цензурное гонение. В «Северной пчеле» напечатана юмористическая статья Булгарина «Станционный смотритель», где, между прочим, человек сравнивается с лошадью, для которой нужен только хороший хозяин и кучер, чтобы она сама была хороша. Наш министр, князь Ливен, увидел в этой статье воззвание к бунту. Он сделал доклад государю, чтобы отрешить цензора В. Н. Семенова и наказать автора. Сегодня был у меня первый. Он очень встревожен. Впрочем, Бенкендорф обещал за него заступиться. В городе удивляются и негодуют. Говорят, что министр рассердился, полагая, что статья написана на него. Странный способ успокаивать умы и брожение идей! Меры решительные и насильственные — какая разница! Их смешивают.