7 декабря 1831 года
Сегодня Дель был у меня с известием, что я избран единогласно советом университета в адъюнкты по кафедре политической экономии. Десять шаров белых, один черный, и тот Пальмина.
25 декабря 1831 года
Совет университета признал меня достойным адъюнкт-ства на основании (как сказано в его представлении) «отличных дарований, успешного чтения сей науки (политической экономии) в течение двух лет и представленной мною диссертации, которая по познаниям и по изложению заслуживает полное одобрение». Это все, и больше, чем требует закон в таких случаях. Попечитель на основании всего этого сделал представление министру. Но сей последний — чего никогда прежде не делал — потребовал мою диссертацию к себе. Вчера мне об этом сказывал Языков. Министр хочет отдать ее на рассмотрение в Академию наук. Тут добра не ждать. Академия не благоприятствует русским ученым. Министр говорил попечителю, что затрудняется утвердить меня в адъюнктстве потому, дабы не подумали, что мне дали это звание из уважения к моему посту при попечителе.
Я думал, что уже достиг берега, а на деле выходит, что опять брошен в пучину политического и общественного хаоса. Самое адъюнктство мне, наконец, опротивело. Точно оно не право мое, а милость, мне оказываемая.
1832
1 января 1832 года
Что даст новый год? В истекшем судьба части вызывала меня на бой. Адъюнктство мое все еще не утверждено. В Екатерининском институте дела мои зато шли успешно. Расположение моих учениц ко мне не охладевает. Я успел, как мне кажется, передать им несколько истин, которые помогут им со временем сделаться полезными членами общества.
14 января 1832 года
Я не ошибся в моем предположении. Министр и без академии почти открыто дал заметить вчера попечителю, что обходит меня адъюнктством только потому, что я не немец. Диссертаций моих он никуда не отсылал: они смиренно покоятся у него в кабинете. Я обязался попечителю еще несколько дней не предпринимать ничего решительного.
16 января 1832 года
Сегодня состоялась репетиция экзамена в институте. Внешность доведена здесь до высокой степени эстетического совершенства. Впрочем, девицы — разумеется, избранные — очень хорошо отвечали из всех предметов и из моего. Весь парад кончился в четыре часа, и я остался обедать у начальницы.
Бурный вечер. Я перечитывал «Макбета» Шекспира. Мне кажется, что изо всех трагедий великого поэта эта — самая быстротечная по ходу действия. Но не в этом дело, а в характере героя ее. Душа Макбета была бы совершенная бездна ада, если бы порой дикое угрызение совести, подобно блеску молнии, не сверкало в ее мрачной глубине. Это душа сильная, героическая. Страсти непоборимые таятся в изгибах ее: это стихии всего великого, но и всего ужасного. Если бы разум был зодчим в этой душе, могло бы произойти нечто великое. Что я говорю? Разум? Если б другой случай, а не адское предсказание ведьм, встретился у него на пути и пробудил в нем эти страсти — Макбет был бы другим. Так грозный, всесокрушающий фатализм налагает свою железную руку на волю человека и порабощает его. Имел ли Шекспир в виду это, создавая Макбета? Его леди не подходит под эту категорию: в ней видна уже свободная решимость на злодейство. Правду кто-то сказал, что по Шекспировым творениям можно учиться эмпирической психологии. Мало того: в них содержится полный курс ее. Так велико разнообразие нравственных образов, созданных этим великим человеком.
25 января 1832 года
Сегодня был экзамен в институте в присутствии императрицы Александры Федоровны. Девицы отвечали очень хорошо, но я плохо делал вопросы: был нездоров, и голос мне не повиновался. Герман и Тимаев то и дело подходили ко мне с увещанием говорить погромче. Государыня, впрочем, благодарила меня.
Я и забыл записать в моем журнале, что меня, наконец, утвердили в звании адъюнкт-профессора политической экономии. Если я его достоин, зачем было тормозить дело, а если недостоин, зачем дали мне его теперь?
6 февраля 1832 года
Обыкновенный наш годичный праздник по случаю выпуска из университета. Мы обедали в трактире Гейне на Васильевском острове. Праздником распоряжался Гебгардт и устроил все прекрасно. Мы все были одушевлены. Печерин написал к этому дню и прочел прекрасные стихи. Это человек с истинно поэтическою душою. В нем все задатки доблести, но еще нет опыта в борьбе со злом. Выйдет ли он в заключение победителем из нее? Поленов пел, плясал, шалил, но так оригинально и мило, что невольно срывал улыбку. Михайлов был менее обыкновенного говорлив. Тосты были питы за успехи русского образования, за здоровье поэта, воспевшего настоящий праздник, за распорядителя пира и, как водится, за мое. Наконец, каждый пил за то, что ему всего дороже. В 12 часов все было кончено.
10 февраля 1832 года
Сегодня в институте присутствовал при последней репетиции, а потом поехал к Шулепникову, который просил учить детей его словесности. Там приняли меня не только любезно, но с почетом. Я начинаю входить в моду: какая нелепость!
Вечер провел у Плетнева. Там застал Пушкина. «Европейца» запретили. Тьфу! Да что же мы, наконец, будем делать на Руси? Пить и буянить? И тяжко, и стыдно, и грустно!
14 февраля 1832 года
Два минувшие дня, пятница и суббота, были для меня полны поэзии. В институте состоялся публичный экзамен XI выпуска девиц. Я экзаменовал из своего предмета в пятницу и получил горячую благодарность от председателя совета, действительного тайного советника Тутолмина. Против обыкновения я даже сам был доволен собой.
20 февраля 1832 года
Вчера между моими прочими пятничными посетителями был мой новый знакомый Шипулинский, двоюродный брат моей блестящей ученицы Быстроглазовой. Это весьма образованный молодой человек. Он и в литературе известен небольшой комедией «Проказы ревнивых», в которой если не много комического таланта, зато очень хороший, легкий стих, характеры благородные и ничего изысканного или пошлого. Он очень серьезен, и на лице его печать меланхолии.
Михайлов, Владимир, смешил нас до слез своими фарсами, действительно забавными и грациозными. У него необыкновенная способность передразнивать всех. Он совершенно воплощается в изображаемое им лицо — и притом живо, натурально и изящно. Я сам с удовольствием, как в зеркале, видел в нем некоторые мои любимые приемы и жесты.
25 февраля 1832 года
Я утопаю в канцелярских заботах. Дел накопилось масса. Душа мертвеет среди этого административного хаоса, в сущности ничего не производящего. Впрочем, как ничего? Ведь мы так или иначе все же поддерживаем государственную машину. Но это мог бы сделать всякий, у кого есть глаза, руки и желудок.
28 февраля 1832 года
Сегодня начальница института, госпожа Кремпина, вручила мне брильянтовый перстень от государыни за экзамены, с весьма лестным приветствием. Но для меня готовилась лучшая награда, которой я, к сожалению, не воспользовался. Девицы сговорились в день выпуска — в прошлый четверг — поднести мне в подарок и в знак памяти разные свои рукоделия. Быстроглазова, между прочим, вышила лавровый венок. Но за мной не послал тот, кому это было поручено, и мои милые ученицы разъехались, не исполнив своего намерения.
2 марта 1832 года
Сегодня Пушкин рассказывал у Плетнева весьма любопытные случаи и наблюдения свои во время путешествия своего в Грузию и в Малую Азию в последнюю турецкую войну. Это заняло нас очень приятно. Пушкин участвовал в некоторых стычках с неприятелем.
21 марта 1832 года
Недавно выслушал я прелюбопытную лекцию опытной психологии — у квартального надзирателя. Он пришел в канцелярию по какому-то делу. Я начал с ним разговор о предметах его звания. По его словам, величайший разврат царствует в классе низших чиновников, мещан и купцов, которые позажиточнее. Мой квартальный наблюдатель полагает этому две причины: необразованность и жажду роскоши. Каков! Не прав ли он? Молодая женщина, говорит он, спокойно продает себя за новую шляпку, платье или другое более или менее ценное украшение. Муж ее, со своей стороны, несет куда не следует свои деньги и здоровье. Опытные старухи стерегут молоденьких невинных девушек, увлекают их и бросают в объятия тому, кто даст за них дороже.
— Хороши у нас также правосудие и администрация, — продолжал квартальный. — Вот хоть бы у меня в квартале есть несколько отъявленных воров, которые уже раза по три оправданы уголовною палатою, куда представляла их полиция. Есть несколько других воришек, которые исправляют ремесло шпионов. Есть несколько промышленников, доставляющих приятное развлечение превосходительным особам: промышленники сии также пользуются большими льготами.
— А какова полиция? — спросил я.
— Какой ей и быть надлежит при общем положении у нас дел. Надо удивляться искусству, с каким она умеет, смотря по обстоятельствам, наворачивать полицейские уставы. Мы обыкновенно начинаем нашу службу в полиции совершенными невеждами. Но у кого есть смысл, тот в два-три года сделается отменным чиновником. Он отлично будет уметь соблюдать собственные выгоды и ради них уклоняться от самых прямых своих обязанностей или же, напротив, смотря по обстоятельствам, со всею строгостью применять законы там, где, казалось бы, они не применимы. И при этом они не подвергаются ни малейшей ответственности. Да и что же прикажете нам, полиции, делать, когда нигде нет правды.
И он подтвердил все сказанное весьма и весьма красноречивыми фактами.
3 апреля 1832 года
Сейчас были у меня Сомов и Якубович. Сомов печатает свои повести. Они очень сухи; в них нет ни поэтического создания характеров, ни энергии в рассказе. Плавность, чисто, правильно — и все тут.
Читал Хомякова трагедию «Димитрий Самозванец». Нет, Хомяков решительно не имеет драматического таланта. Ни один характер не создан как должно; действия нет; одни разговоры, которые можно было бы наполовину сократить без всякого ущерба для целости пьесы. Стихи очень хороши. Но драма требует не слов, а дела.