Министр приказал, чтобы профессора философии и наук, с нею соприкосновенных, во всех наших университетах руководились этою статьей в своем преподавании.
14 мая 1834 года
Сегодня было опять у Греча собрание литераторов. Состоялся выбор остальных редакторов «Энциклопедического словаря». Здесь встретился я с Кукольником. Он пишет новую драму «Роксолана». Положено опять читать у меня «Джулио Мости» в исправленном виде. Он спрашивал моего мнения о «Ляпунове». Что мог я сказать? По возможности меньше огорчить его моими мыслями насчет поддельного патриотизма. Я советовал ему бросить службу. Он со мной согласен.
С удовольствием, между прочим, заметил я следующий благородный поступок Кукольника. «Ляпунова» своего он подарил Каратыгину, тогда как, судя по тому, как принята его «Рука всевышнего», он мог бы получить за него от театральной дирекции славные деньги. Это прекрасно с его стороны в такое время, когда так называемые знаменитые наши литераторы требуют только денег, денег и денег.
29 мая 1834 года
Смирдин истинно честный и добрый человек, но он необразован и, что всего хуже для него, не имеет характера. Наши литераторы владеют его карманом, как арендою. Он может разориться по их милости. Это было бы настоящим несчастием для нашей литературы! Вряд ли ей дождаться другого такого бескорыстного и простодушного издателя. Я не раз предостерегал его. Но есть рок, от которого нельзя защищаться, — это наша собственная слабость.
30 мая 1834 года
Вот и конец мая, а только вчера да сегодня небо и воздух похожи на майские. Я был на даче, у Александра Максимовича Княжевича и у Деля. Заходил на минуту к Плетневу: там встретил Пушкина и Гоголя; первый почтил меня холодным камер-юнкерским поклоном.
10 июня 1834 года
Был на представлении Александра, чревовещателя, мимика и актера. Удивительный человек! Он играл пьесу «Пароход», где исполнял семь ролей, и все превосходно. Роли эти: влюбленного молодого человека, англичанина лорда, пьяного кучера, старой кокетки, танцовщицы, кормилицы с ребенком и старого горбуна, волокиты. Быстрота, с которой он превращается из одного лица в другое, переменяет костюм, физиономию, голос, просто изумительна. Не веришь своим глазам. Едва одно действующее лицо ступило со сцены за дверь, — вы слышите еще голос его, видите конец платья, — а из другой двери уже выходит тот же Александр в образе другого лица. Он говорит за десятерых, действует за десятерых; в одно время бывает и здесь и там. Необычайное искусство!
11 июня 1834 года
Я недавно сблизился с одним молодым писателем, Тимофеевым. Это совершенно новое и приятное для меня явление. Он одарен пламенным воображением, энергией и талантом писателя. Доказательством того служат его «Поэт» и «Художник», две пьесы, исполненные мыслей и чувств. Он совершенно углублен в самого себя, дышит и живет в своем внутреннем мире страстями, которые служат для него источником мук и наслаждений. Службой он почти не занимается, и может не заниматься, потому что имеет деньги и не имеет русского честолюбия, то есть страсти к чинам и орденам. Всегда задумчив, с привлекательной физиономией. Ему 23 года.
Первоначально нас свела цензура. Я не мог допустить к печати его пьес без исключений и изменений: в них много новых и смелых идей. Везде прорывается благородное негодование против рабства, на которое осуждена большая часть наших бедных крестьян. Впрочем, он только поэт: у него нет никаких политических замыслов. Он внушает мне большую симпатию. Цензурные споры наши не имели никакого влияния на нашу дружескую связь. А между тем у нас было такое дело, которое легко могло бы вызвать его неудовольствие. В прошедшем году я пропустил его драму «Счастливец». Пока она печаталась, направление нашей цензуры так изменилось, что эта пьеса не может быть выпущена без дурных последствий для меня. Я не имею права ее остановить, ибо она уже вся напечатана. Тимофеев мог бы требовать ее выпуска. Из этого возник бы шум, я сделался бы жертвою его или же должен был бы принять на себя типографские издержки. Тимофеев сам предложил мне приостановить выпуск его драмы. Теперь она лежит в моем столе, выжидая удобной минуты выползти на свет.
12 июня 1834 года
На днях я имел серьезный разговор с Гебгардтом. Мне больно видеть, как этот благородный, богато одаренный человек расточает свои силы на пустяки. Он читает только или мелочи, или французские романы; не старается сдружиться с кабинетной жизнью, не занимается предметами, которые развивают ум и укрепляют волю. Его стихия — политика. Но как умный человек, он должен понять, что у нас нет поприща для политической деятельности. Однако мы можем и должны расширять круг нашей нравственной жизни.
21 июня 1834 года
Посетил меня Калмыков, на днях приехавший из Берлина. Он в числе других студентов был послан туда для усовершенствования в правах. Чрез него получил я письмо от Печерина.
Я о многом расспрашивал его. Он слушал, между прочим, Шеллинга. Последний действительно переменил свою систему и, как говорят в Германии, сделал это только из желания идти наперекор гегелистам. Побуждение, достойное убежденного философа. В Берлине же теперь пользуется особенным расположением учащейся молодежи профессор Ганс. Пруссаки очень любят своего короля. Русских везде в Германии, не исключая и Берлина, ненавидят. Знаменитый Крейцер сам сказал Калмыкову после взятия Варшавы, что отныне питает к нам решительную ненависть. Одна дама пришла в страшное раздражение, когда наш бедный студент раз как-то вздумал защищать своих соотечественников. «Это враги свободы, — кричала она, — это гнусные рабы!»
И последний мой экзамен сошел недурно. По окончании его мы трое: Плетнев, Шульгин и я, отправились к первому. Здесь составился род конференции для противодействия в университете всякому нечистому духу в ученом и нравственном отношении. Мы дали друг другу слово сохранять строгое беспристрастие при переводе студентов на высшие курсы и при раздаче ученых степеней; бить, сколь возможно, схоластику и т. д. Оба мои товарища сильно вооружены против профессора философии Фишера, которого поддерживает министр.
Немного спустя мы пошли к князю, и тут беспристрастие наше встретило свой первый камень преткновения: Плетнев просил попечителя за плохого студента, брата одного из своих друзей.
29 июня 1834 года
Вышел скучный роман Греча «Черная женщина». Не удивительно, что Греч написал плохой роман, но удивительно, что Сенковский расхваливает его самым бессовестным образом. Третьего дня я был у Смирдина. Спрашиваю:
— Как идет роман Греча?
— Плохо, — отвечает он, — все жалуются на скуку и не покупают.
Вчера же Сенковский приносил ко мне для процензурования рецензию на этот роман, где объявляет, что это новое произведение необычайного гения Николая Ивановича имеет успех невероятный: все от него в восторге и раскупают с такою жадностью, что скоро от него не останется в продаже ни одного экземпляра. Провинциалы этому поверят и в самом деле бросятся покупать книгу. Автор и приятель его Сенковский объявят, что роман весь разошелся, и будут выставлять это как доказательство достоинства романа: в толпе Греч прослывет великим романистом и соберет деньги.
16 июля 1834 года
Завтра отправляюсь в путешествие с князем Дондуковым-Корсаковым. Цель этого путешествия — обозрение учебных заведений в Олонецкой, Архангельской и Вологодской губерниях. Гимназии наш главный предмет. Из Вологды мы направимся через Ярославль в Москву и оттуда уже обратно в Петербург.
17 июля 1834 года
В Шлиссельбурге мы ночевали. Трактир здесь — настоящий кабак, наполненный тараканами. Но это не помешало мне, завернувшись в шинель, отлично заснуть. Поутру мы пошли осматривать училище. По внешнему и внутреннему виду оно еще хуже трактира. Смотритель пьяный. Потом мы в лодке переехали в крепость. Она занимает целый островок у самого устья Невы. Нас не пустили в то отделение, где содержатся государственные преступники. В крепости живет только комендант с маленьким гарнизоном. Печальная жизнь. Нам показали место заключения императора Иоанна.
19 июля 1834 года
Мы были в Новой Ладоге, где и ночевали в училище. Новая Ладога — прескверный городишко: ничем не лучше Шлиссельбурга.
20 июля 1834 года
Лодейное Поле — пасквиль на город. Здесь нет никакого училища, да и не для кого было бы ему тут быть. Над самою рекой я встретил, впрочем, нечто любопытное: памятник Петру Великому, воздвигнутый здешним купцом Софроновым. Это пирамидка вроде той, что на Васильевском острову в Петербурге, которая называется Румянцевскою, — только в миниатюре. На пирамидке надпись: «На том месте, где некогда был дворец императора Петра I, да знаменует следы Великого сей скромный, простым усердием воздвигнутый памятник — усердием с. — петербургского купца 2 гильдии, Мирона Софронова». Право, не дурно, ибо просто, без всякой риторики.
Нетерпеливо ждали мы поскорей доехать до Свирского монастыря, рассчитывая там и нравственно и физически отдохнуть от утомительного однообразия. Надежда наша не сбылась. Мы нашли там архимандрита, мужиковатого монаха, такого же казначея и несколько других монахов, грубых и невежественных. Местоположение монастыря тоже обмануло наши ожидания. Мы отслушали обедню, приложились к мощам Александра Свирского, осмотрели ризницу, которая очень небогата, но в большом порядке. Показывали нам еще гроб, в который был переложен преподобный Александр тотчас после того, как были открыты его мощи: это род корыта, выдолбленного в толстом деревянном отрубке с особенным местом для головы. Видели мы и посох святого: от него осталась только половина — другая разнесена по кусочкам усердными богомольцами.
Наконец мы приехали в Олонец. Это не город по виду, а плохая деревня, раскинутая на большом пространстве по берегу реки. Мы остановились в доме городского главы. К нам явились смотритель училища, учителя, городничий и исправник. Хозяин человек очень гостеприимный. У него встретили мы одного купца, который держит у себя в доме для дочерей гувернантку, бывшую воспитанницу Воспитательного дома. Этот купец с бородою, в длиннополом сюртуке, а дочери его учатся лепетать по-французски. Я пытался с ними разговориться, но они дико на меня смотрели или отворачивались.