25 декабря 1838 года
«Энциклопедический лексикон» гибнет по милости Плюшара. Он вел себя в этом деле как мальчишка. Сначала поссорился с Гречем, который был ему необходим, ибо служил точкою соединения у него литераторов. Потом стал употреблять на отважные и необдуманные предприятия капитал, который дала ему подписка на первый год «Энциклопедического лексикона». Таким образом, когда редактором сделался Шенин, плата сотрудникам понемногу стала затрудняться, и, наконец, ее и совсем перестали выдавать — по крайней мере иным. Они отказались. Лексикон стал медлить выходом в свет. Плюшар надеялся еще спасти дело, передав редакцию Сенковскому, который помог ему деньгами. Но дельных сотрудников уже больше нельзя было набрать. Они не соглашались на дальнейшее участие в издании, во-первых, потому, что потеряли доверие к Плюшару, а во-вторых, потому, что не хотели иметь дела с Сенковским, боясь его обидного и строптивого обращения с самими авторами и с их статьями. Сенковский очутился в необходимости работать с несколькими студентами. Вышел XIV том и изумил публику своею несостоятельностью. Это окончательно подорвало доверие к изданию, которое на первых порах встретило так много сочувствия.
26 декабря 1838 года
В четверг был на похоронах. Умер Карл Федорович Герман, академик и инспектор Смольного монастыря и Екатерининского института. Это был человек выше обыкновенных. Я намерен написать его биографию.
Смерть самая обыкновенная вещь между людьми, а между тем на похоронах как будто в первый раз знакомишься с ней. Вот этот человек за несколько дней перед тем говорил с вами, смеялся, думал, желал, носил мир в своем уме — и вот его бросили в землю как сор, зарыли. Семидесятитрехлетняя драма разыграна, и занавес опустился: ужасное нет, ничто пишется над зачеркнутым именем: Карл Федорович…
Видел картину Штейбена «Наполеон при Ватерлоо». Прекрасно! Лицо Наполеона ясно говорит: «Все погибло, гений человеческий ничто перед роком». Я два раза ходил смотреть эту картину; долго стоял перед ней и выносил впечатления, которые трудно и бесполезно описывать.
28 декабря 1838 года
Был у Греча и видел у него Тальони. Она не хороша собой, но очень мила и скромна.
Застал у Николая Ивановича еще Булгарина; он бранил, или, вернее, ругал Сенковского, как ямщик.
Встретил, между прочим, С. М. Строева, который недавно вернулся из-за границы. Он долго жил в Париже и, кажется, не принадлежит к числу тех отчизнолюбцев, которые зря громят Запад и все, что не отзывает родной поэзией кнута и штыка.
Владиславлев мне рассказывал про Полевого. Дубельт позвал его к себе для передачи высочайше пожалованного перстня за пьесу «Ботик Петра I».
— Вот вы теперь стоите на хорошей дороге: это гораздо лучше, чем попусту либеральничать, — заметил Дубельт.
— Ваше превосходительство, — отвечал, низко кланяясь, Полевой, — я написал еще одну пьесу, в которой еще больше верноподданнических чувств. Надеюсь, вы ею тоже будете довольны.
Стыдно! Выйдем из этого мрака на свет Божий. Но где искать этого выхода?
29 декабря 1838 года
Чудо! В русском генерале, да еще казацком, нашел человека не только умного, но и образованного. Генерал этот Краснов. Я вчера провел с ним вечер у товарища моего детства, А. А. Мессароша, и нахожу, что вечер этот не потерян.
31 декабря 1838 года
Поутру был в университете на защите диссертаций Порошина и Рождественского. Остальное время дома. Новый год застал меня за корректурными листами «Отечественных записок». Здравствуй, 1839 год! Не будь, любезный, так малодушен, как твой предшественник! Дайте рюмку вина: надо приличным приветствием встретить этого нового сына вечности. Что было бы с людьми, если бы они не изобретали для себя игрушек?
1839
1 января 1839 года
Делал обычные визиты, за скуку и усталость от которых был сторицею вознагражден приемом, оказанным мне в Смольном монастыре. Мои милые ученицы старшего класса устроили мне настоящий триумф. Они толпой провожали меня по коридорам, пели мне «многие лета», восторженно выражали благодарность за чувства добра и любви к изящному и честному, которые я будто бы впервые вызвал в них. Я ушел освеженный, утешенный и хоть на час времени убаюканный иллюзиями насчет небесполезности моей деятельности.
7 января 1839 года
Вчера был в маскараде в Большом театре. Там были государь и великий князь. Я еще в первый раз так близко видел первого. Раза два, теснимый толпою, я чуть не столкнулся с ним. Он казался в духе, хотя по временам хмурился от слишком назойливого любопытства публики.
7 марта 1839 года
Конец февраля и начало марта я был занят выпускными экзаменами в Смольном монастыре. На экзамене императорском императрица отсутствовала; ее заменяли великие княжны Мария и Ольга. Девиц спрашивали по билетам — это нововведение Уварова, который почему-то ждал от него чудес.
Энтузиазм ко мне моих учениц превзошел все, что я мог себе представить: это был совершенный фурор, который в день выпуска выразился с неудержимой силой. За обедом они, в очередь и не в очередь, пили за мое здоровье, причем иные даже били рюмки, возглашали мне «многие лета», осыпали благодарностями, пожеланиями, обещаниями никогда не изменять идеям чести и добра.
Да, я честно трудился в этом рассаднике будущих русских жен и матерей, русских гражданок, стараясь как можно больше напитать их человечностью. На минуту результат превзошел мои ожидания, — а на будущее кто может рассчитывать? Общество, по всем вероятиям, все перестроит по-своему, и я еще раз принужден буду сознаться в том, что я безумец, гоняющийся за призраками. Истинно полезен людям тот, кто их кормит и поит, а вовсе не тот, кто возвышает их нравственное достоинство. Для многих это даже обращается в тягость, в пагубу. Что нужно человеку? Счастие, а счастливым можно быть во всякой нравственной сфере, и еще лучше — в тесной. По крайней мере это неоспоримая истина у нас и в наше время.
15 марта 1839 года
В пять часов потребовали меня к попечителю. Получен грозный высочайший запрос: «Кто осмелился пропустить портрет Бестужева в альманахе Смирдина „Сто русских авторов“?» Книга подписана мною, но портрет пропущен в III отделении собственной канцелярии государя. Неизвестно, чем кончится это суматоха. Может быть, и мне достанется — за что? Не знаю. Но надо быть ко всему готовым. [Портрет был вырезан из книги и впервые появился лишь в «Русской Старине» в 1888 году.] Говорят, что наш министр очень непрочен при дворе.
16 марта 1839 года
Вся беда, кажется, обрушится на Мордвинова, который допустил Ольдекопа подписать портрет Бестужева.
9 апреля 1839 года
Подал просьбу об увольнении меня от должности преподавателя русской словесности в Аудиторской школе.
Эта школа основана графом Клейнмихелем и находится под его начальством. Ученики из солдатских детей— питомцы палки. Я всегда должен был насиловать себя, когда ехал туда преподавать. Я не мог внести туда ни одной светлой мысли: там все грубо, жестко, неразвито. Но жалованье там, надо сказать правду, было хорошее — по 300 рублей за час. Таким образом, я сразу лишаюсь 1200 рублей. Пора, наконец, подумать об усилении кабинетной деятельности. Иначе пройдет лучшее время, и жизнь и силы будут растрачены по мелочам. Мне давно хотелось оставить это заведение, но как Клейнмихель меня очень ласкал, мне совестно было изменить ему. Наконец становится не под силу. Я уже переговорил о своем намерении с инспектором, генералом Зедделером, который очень огорчился. Он человек образованный и добрый, а ко мне всегда выказывал дружеское расположение. Мы расстаемся с ним с взаимными сожалениями. Но что скажет Клейнмихель? Он очень не любит, когда служащие под его ведомством уходят.
17 апреля 1839 года
Сегодня был у графа Клейнмихеля, по его приглашению. Принят отлично. Он просил меня не оставлять Аудиторского училища, но когда увидел мою твердую решимость, предложил следующий компромисс. Он хочет сделать меня инспектором по части русской словесности во всех классах училища. Для этого он поручил мне составить проект, предоставляя мне право выбирать и определять учителей и назначать им жалованье. На это я уже не мог не согласиться, и мы расстались, довольные друг другом. Он был со мною так любезен, что я, вопреки общей молве о нем, готов признать его за образец любезности.
2 мая 1839 года
Был с приятелями на гулянье в Екатерингофе. Блестящие экипажи, блестящие лошади, блестящие офицеры. Хорошенькие женщины тонули в нарядах и цвели самодовольством. На физиономиях отражение экипажей, лошадей и лакейских ливрей: чем богаче все это, тем сильнее на лицах выражение гордости и блаженства. А мы, бедные пешеходы, — что же? Мы были зрители, а те актеры. Они играли для нас, а мы смотрели — по крайней мере мы составляли партер. В вокзале музыка, теснота и весьма непорядочное общество.
Сегодня же утром состоялся в университете экзамен из философии. Что это такое? Одни слова.
Вечером у меня обыкновенная литературно-дружеская беседа — Чижов, Поленов, Гебгардт, Сорокин. Чижов читал свой перевод истории литературы Галлама; Гебгардт — пробное сочинение для занятия места начальника отделения по управлению духовными делами.
21 мая 1839 года
Прогулка по железной дороге в Павловск с Струговщиковым и Андриановым. Печальное происшествие. Два вагона соскочили с рельсов между Павловском и Царским Селом. Три человека убиты, и несколько получили ушибы. Пассажиры в страшном испуге. Мы избежали катастрофы потому, что раньше уехали из Павловска в Царское Село и ожидали там вагонов, чтобы ехать в Петербург в 12 часов ночи. Вместо того прождали до пяти, пока паровая машина прибыла из Петербурга. Домой приехали около семи. Утром кое-кто заезжал узнать, цел ли я? В городе толкуют, что убитых до 150 человек. Это, конечно, пустяки, но все же событие произведет неприятное впечатление на публику.