30 мая 1839 года
Утвержден в звании инспектора по части русской словесности в Аудиторском училище.
Из пребывания моего в деревне Тимоховке Могилевской губернии
13 июня, во вторник, выехал я из Петербурга. Ехал на почтовых довольно скоро, без насильственных задержек на станциях. Я рад был, что видел опять открытое небо и широкий горизонт полей и лесов. Впрочем, небо здесь печальное и зелень бледная. Везде песок и глина; в деревнях тишина и неопрятность; города по пути жалкие, за исключением Порхова, который имеет довольно приличный вид.
В воскресенье, 18-го, приехал я в Шклов; там ожидали меня лошади из деревни, где уже с января месяца живет моя семья. Местоположение деревни и господского дома красивое. Особенно хороша большая березовая роща и за ней широко раскинувшийся свежий луг, как роскошный ковер, испещренный цветами.
23 июня. Хозяйки наши, две сестры Л., очень оригинальные женщины. Они девушки, уже немолодые, с остатками яркой красоты, католички, старинного польского рода, с аристократическими замашками, умные и властолюбивые до деспотизма. И прекрасно: пусть бы они законодательствовали как хотят в сфере своего знания и опытности, какая досталась им по праву их лет, пола и состояния. Нет! — диктаторскую волю свою распространяют на все, что живет и дышит около них, что мыслит и не мыслит, что выше их и дальше их области. С ними нет возможности вести беседу. Вы скажете свое мнение или хоть бы истину признанную всеми, у кого капля здравого смысла. «Нет, — решительно возражают они, — это не так, а вот как». И это «вот как» есть не иное что как их собственный взгляд, большею частью односторонний, запоздалый, а подчас и совсем фальшивый.
Даже жизнь и привычки своих гостей они стремятся подчинить себе до смешных мелочей: вы привыкли пить одну чашку чая — больше вам вредно, неприятно. Вздор! Пейте две. Между тем они чрезвычайно радушны и готовы на всякое добро, с тем однако ж, чтобы вы уже совершенно отказались от всех своих мнений, привычек, от всего себя: пусть они пеленают вас как хотят, а вы не смейте и пикнуть. Они не хотят вступать ни в какое соглашение с вами. Они вас уберут, причешут, накормят, напоят, сами голодая и не спя ночи, — только станьте перед ними на колени — и уж ни гу-гу! Еще младшая немножко мягче и сговорчивее, но старшая настоящий деспот в юбке.
30 июня. Я входил в избы здешних крестьян: что за нечистота и бедность! Дети в отрепьях, грязные; почти все или страдают болезнью глаз, или с вередами на лицах и на теле. Лица взрослых безжизненны и тупы, хотя уверяют, будто они под этою маскою скрывают и ум и хитрость. Эти люди, по-видимому, терпят крайнюю нужду и угнетение: о том свидетельствуют их лица, движения, одежда, или, вернее, рубища, которыми они прикрыты, их жилища. В последних вместо окон щели с грязными обломками стеклышек; в тюрьмах больше света. Глубочайшее невежество и суеверие гнездятся в этих душных логовищах. Религиозные понятия здесь самые первобытные. Крестьяне и крестьянки, отправляясь в церковь, говорят, что они «идут молиться богам и божкам».
Ко мне явились молодой парень и девушка. Они упали на колени и, распростертые на полу, пытались целовать мне ноги. Озадаченный и в негодовании, я спросил:
— Что это значит? Чего они хотят от меня?
— Это жених и невеста, — отвечали мне, — и таков здесь обычай.
А мой лакей-малороссиянин с оригинальным малороссийским юмором прибавил:
— Видите, они явились пред пана!
— Так что же?
— Да видите, оно как-то страшно подходить к господам.
— Почему же?
— Да так: все кажется, что по ухам заедут. Невольно подумал я: какую национальную философию можно вывести из наблюдений над человеком в России — над русским бытом, жизнью и природой? Из этого, пожалуй, выйдет философия полного отчаяния.
Я дал жениху с невестой по пяти рублей и просил их больше так не кланяться.
— Довольна ли ты, что выходишь замуж? — спросил я, между прочим, у невесты.
— Нет, — отвечала она.
— Почему же?
— На воле жить лучше.
«Это недурно», — подумал я и спросил еще:
— Но зачем же ты идешь замуж, если не хочешь?
— Господа велят!
— Да, их соединяют, как скотов, для приплода!
2 июля 1839 года
Упоительный день. Я гулял в моей любимой роще и в саду. К вечеру с северо-востока стала подниматься туча, мрачная, тяжелая, с бегающими по ней огненными змейками. Запад между тем оставался залитый последними лучами заходящего солнца: там все было ясно, тихо и отрадно. Мягкий благоухающий воздух ласково веял в лицо, жарким дыханием охватывал цветы и деревья, которые в сладком томлении стояли неподвижно. Ни шелеста, ни звука. Смолкли даже хлопотун-кузнечик и птичка-щебетунья. И для меня то была минута глубокого, благоговейного восторга, какой всегда объемлет меня при близком общении с природой, особенно когда та балует нас более обыкновенного яркими проявлениями своей мощи и красоты.
Но, чу! На противоположном скате холма из деревушки раздались голоса крестьянских женщин: они пели свадебные песни: то были подруги девушки, которая с женихом так усердно кланялась мне. Молодые люди сегодня обвенчались. И вдруг на эти песни убогой радости небо отвечало отдаленным ропотом грома…
15 июля 1839 года
Приготовляюсь к отъезду… Что сделал я во время пребывания моего здесь? Приобрел много для здоровья беспрерывным движением на воздухе и купаньем; обдумал план университетских лекций на следующий учебный год; написал несколько статей, а главное — отдохнул. По приезде в Петербург мне предстоит для немедленной обработки:
1. Хрестоматия.
2. Курс словесности.
3. Записки для Смольного монастыря и для института. Кроме того, на очереди:
1. Биография Германа.
2. Статья о Марлинском.
3. Статья о Пушкине.
Нынешние официальные мои занятия следующие:
1. Университет — преподавание 6 часов.
2. Смольный монастырь — 6 часов.
3. Екатерининский институт — 3 часа.
4. Аудиторское училище — инспекция по части русского языка.
5. Цензура.
6. Частные уроки: у министра Уварова 4 с половиной часа в неделю. Составить план для издания «Исторической русской хрестоматии». Пригласить к участию в этом труде Струговщикова, Андрианова, Поленова, Сорокина, Алимпиева и поискать еще людей.
26 июля 1839 года
Сегодня я приехал в Петербург в четыре часа утра, выехав из Тимоховки 20 числа. В Витебске, где был проездом, познакомился с прокурором, Яковом Петровичем Рожновым. Он мне показался человеком образованным и благородным. Много наслушался я тут любопытного об управлении этого края и особенно о генерал-губернаторе Дьякове. Несколько лет уже он признан сумасшедшим, и тем не менее ему поручена важная должность генерал-губернатора над тремя губерниями. Каждый день его управления знаменуется поступками, крайне нелепыми или пагубными для жителей. Утро он обыкновенно проводит на конюшне или на голубятне: он страстный любитель лошадей и голубей. Всегда вооружен плетью, которую употребляет для собственноручной расправы с правым и виноватым. Одну беременную женщину он велел высечь на конюшне за то, что она пришла к его дворецкому требовать сто пятьдесят рублей за хлеб, забранный у нее на эту сумму для генерал-губернаторского дома. Портному велел отсчитать сто ударов плетью за то, что именно столько рублей был ему должен за платье. Об этих происшествиях и многих подобных, говорят, было доносимо даже государю. На днях он собственноручно прибил одну почтенную даму, дворянку, за то, что та, обороняясь на улице от генерал-губернаторских собак, одну из них задела зонтиком. Она также послала жалобу государю.
Что же после этого и говорить об управлении края? В Могилеве тоже хорошо: генерал-губернатор сумасшедший; председатель гражданской палаты вор, обокравший богатую помещицу, у которой был управляющим (он же и камергер); председатель уголовной палаты убил человека, за что и находится под следствием.
Дорогой томил страшный зной: все время не перепало ни капли дождя. Зато вечера и ночи были очаровательно хороши. В Великолуцком уезде много прекрасных видов.
В провинции, как и в Петербурге, упорно держалась молва, что по случаю высокого бракосочетания на народ будут излиты великие милости. Чиновники ожидали денежных наград. Ничего, однако, не вышло из этих ожиданий, кроме двух манифестов: о рекрутском наборе и о новой денежной системе.
Новая денежная система сводит всех с ума. Никто не понимает этих сложных расчетов. Неоспоримо только то, что все сословия более или менее теряют, по крайней мере при настоящем кризисе, — и потому все недовольны, все ропщут. Хуже всех бедным чиновникам. Они получали жалованье ассигнациями, что доставляло им лишних рублей по семи на сто. А теперь им выдают серебром, считая рубль по 3 руб. 60 коп., а в публике велят считать рубль по 3 руб. 50 коп. Между тем как курс на монету понизился, съестные припасы остаются в прежней цене: каково это для бедного класса, доходы которого не увеличиваются. Да кто об этом заботится?
3 августа 1839 года
Приемные экзамены в университете. Между экзаменующимися никого с особенно выдающимися способностями. Ученики гимназии вообще лучше подготовлены. Аристократы хотя так же плохо приготовлены, как и прежде, однако приступают к экзамену с большим страхом: и это уже недурно.
России необходим еще новый Петр Великий. Первый Петр Великий ее построил, второму надлежало бы ее устроить. Теперь в ней все в хаосе. Кто выведет ее из этого хаоса? Где могущественный, светлый ум, который разделил бы стихии и связал их в гармоническое целое?
25 августа 1839 года
В цензурном уставе есть статья, в силу которой книги нравственного содержания, хотя бы основанные на св. писании и подкрепленные текстами из него, пропускаются светскою цензурою; в духовную же отсылаются только догматические и церковно-исторические. Теперь мы получили от министра предписание, основанное на отношении святейшего синода, чтобы все сочинения «духовного содержания, в какой бы то мере ни было», отсылались в духовную цензуру. Что это значит? Закон, изданный самодержавною властью, отменяется обер-прокурором синода? Но такие вещи не в первый раз случаются в нашей администрации. В настоящем случае цензура в большом затруднении. Редкая журнальная статья не должна будет отсылаться в духовную цензуру. Я просил князя Волконского сделать об этом представление министру. Он сделал уже. Мы спрашиваем: «Чему должно следовать: новому распоряжению или высочайше утвержденному тексту устава цензуры»?