26 февраля 1840 года
Мне лучше. Я еще не мог читать лекции, но ездил к Жуковскому, который на будущей неделе отправляется с наследником за границу и просил меня побывать у него поскорее. Он отдал мне на цензуру сочинения Пушкина, которые должны служить дополнением к изданным уже семи томам. Этих новых сочинений три тома. Многие стихотворения уже были напечатаны в «Современнике». Жуковский просит просмотреть все это к субботе. Тяжелая работа! Но надо ее исполнить.
— Я слышал, — между прочим сказал Жуковский, — что вы намерены писать характеристики русских поэтов; это хорошее дело. Я готов помочь вам материалом.
Я поблагодарил и действительно намерен воспользоваться его предложением. Жуковский просил прислать ему то, что я уже написал о нем.
27 февраля 1840 года
Очередное собрание новой генерации профессоров у И. И. Ивановского. Я восстал против устройства наших актов, которые, вместо того чтобы содействовать сближению нашему с публикой, отвращают ее от нас латинскими речами и непомерно длинными сухими отчетами. Все товарищи были за меня, исключая Михаилы Куторги, который утверждал, что, сближаясь с публикой, мы унижаем достоинство науки.
28 февраля 1840 года
Опять был у Василия Андреевича. Застал его больным. Разговор о литературе. Он прочел мою характеристику Батюшкова и очень хвалил ее.
— Вы успели сжато и метко выразить в ней всю суть поэзии Батюшкова, — сказал он.
Потом Жуковский жаловался на «Отечественные записей», которые превозносят его до небес, но так неловко, что это уже становится нелестным.
— Странно, — прибавил он, — что меня многие считают поэтом уныния, между тем как я очень склонен к веселости, шутливости и даже карикатуре.
Еще много говорил о торговом направлении нашей литературы и прибавил в заключение:
— Слава Богу, я никогда не был литератором по профессии, а писал только потому, что писалось!
Полевой забрал у Смирдина деньги вперед за нынешний год (по «Сыну отечества»), а не выпустил еще двух книжек журнала за прошлый год. Кроме того, он задерживает выдачу собственных статей на нынешний год. От этого журнал не выходит в положенные сроки, публика ропщет, и подписка идет не так успешно, как можно было бы ожидать. Теперь он уехал в Москву, не оставив статей, необходимых для 4-й и 5-й книжек.
25 марта 1840 года
Был у меня Полевой. Он беспрестанно отстает со статьями для «Сына отечества», и журнал оттого не выходит в срок. Но вряд ли его можно за то сильно винить. Он жалуется на болезненное состояние и говорит, что предчувствует свое скорое разрушение. И действительно, он так ветх, что, кажется, готов упасть от первого дуновения ветра. Ну, как станешь его понуждать?
Сегодня был акт в университете. Профессор Шульгин читал чересчур длинный отчет, а профессор Шнейдер — латинскую речь. Он горячился, декламировал, обращался к публике, но втуне: никто его не понимал. После акта новый ректор Плетнев пригласил нас на завтрак.
7 мая 1840 года
Вечер, или, лучше сказать, ночь, у Струговщикова. Играл на фортепиано знаменитый Дрейшок. Удивительный талант! Энергия, пламя, мощь, деспотическая власть над инструментом — все это доведено до совершенства. Меня, между прочим, очаровала благородная простота его наружности и обращения. Он еще очень молод: ему 22 или 23 года. Превосходно играл также на скрипке его товарищ, Штер.
После ужина Глинка пел отрывки из своей новой оперы «Руслан и Людмила». Что за очарование! Глинка истинный поэт и художник.
Кукольник распоряжался питьем, не кладя охулки на свою собственную жажду. Он с удивительной ловкостью и быстротой осушал бокалы шампанского. Но ему не уступал в этом и Глинка, которого необходимо одушевлять и затем поддерживать в нем одушевление шампанским. Зато, говорят, он не пьет никакого другого вина.
9 мая 1840 года
Вечер у Н. А. Маркевича, автора «Малороссийских мелодий», малороссийской истории, которая скоро будет печататься, и издателя малороссийских песен. Тут было много всякого народа. Сенковский явился как раз в то время, когда в гостиной были уже налицо Греч, Булгарин и Полевой. Он затрепетал от негодования.
— Хорош, однако, Маркевич! — сказал он мне. — Приглашая меня, он обещался, что у него не будет ни Греча, ни Булгарина, ни Полевого, а между тем они все здесь! — Он тотчас же уехал.
За ужином вино лилось рекой. Опять играл Дрейшок, и пел Глинка. Был тут и Серве, который, однако, не играл, несмотря на усиленные просьбы. Наружность его привлекательна, а обращение непринужденное, чисто французское.
10 мая 1840 года
Полевой, наконец, решился отказаться от участия в редакции «Сына отечества». В самом деле, это необходимо. Мы с ним не сходимся во взглядах на многое. У него есть литературные враги. Мои же враги, если такие есть, — идеи, а не лица. Оттого он постоянно порывается браниться, а я должен его удерживать. Сверх того, Полевой так медленно работает для журнала, что тот уже совсем выбился из обещанных сроков. Публика ропщет, журнал теряет репутацию.
11 мая 1840 года
Сегодня состоялось у меня совещание с Полевым и Смирдиным. Полевой окончательно отказывается от участия в редакции журнала («Сын отечества»), который с девятой книжки уже весь сосредоточивается в моих руках. Но в уплату за взятые вперед у Смирдина деньги Полевой будет присылать в журнал статьи. Мое вознаграждение теперь должно было бы увеличиться на сумму, до сих пор причитавшуюся моему соредактору, Полевому, то есть с 7500 рублей (ассигнациями) возрасти до 15 000 руб. (ассигнациями). Но при нынешних тесных обстоятельствах Смирдина я не хочу обременять его и сказал ему, что буду довольствоваться своим прежним половинным вознаграждением. Но зато Смирдин мне торжественно обязался непременно обеспечить плату моим сотрудникам: она не превысит пяти тысяч рублей. Таким образом, дело между нами уладилось.
Я приглашаю в сотрудники по части смеси и политики: В. И. Барановского, Сорокина и Гебгардта, насколько рассеянная жизнь и возня с женщинами позволят последнему применить к делу свои блестящие способности. Жаль мне моего остроумного, даровитого Гебгардта. Он топит себя в житейских мелочах; он гибнет между Сциллой и Харибдою, то есть между канцелярской службой и недостойными своего ума и сердца развлечениями. Он отдается последним, насколько может украсть себя от службы. Оттого внутреннее управление, экономия души его в плохом состоянии. Нравственные силы его не питаются и не укрепляются производительным трудом, а тратятся на игру в пустяки, на мелочные тревоги, издерживаются на сплетни, которые неизбежно сопутствуют всякого, кто слишком отдается свету, людям и страстям своим. Но что же делать? Всякий бывает только тем, чем может быть. И возвышать человека не-должно насильно. Он в заключение все-таки непременно упадет, но, падая с высоты, искалечится хуже, чем спотыкаясь на низменных местах. Кто не способен сам, по собственному почину, идти по пути, отличному от путей массы и толпы, того не толкайте вперед: вы сделаете ему зло.
25 мая 1840 года.
Задавлен экзаменами. Одновременно экзамены в университете, в Пажеском корпусе и в Аудиторском училище.
28 мая 1840 года
По условию, Полевой должен приготовить к выходу восьмую книжку «Сына отечества». Но он работает очень медленно. Трудно и подстрекать его: он и болен и отягощен разными заботами.
Самый обширный ум — тот, который умеет применяться к тесноте своего положения и ясно видит все добро, которое может там сделать.
25 июня 1840 года В начале этого месяца переехал на дачу, где чувствую себя бодрым и свежим. Природа по-прежнему служит для меня источником наслаждений. Я хожу очень много, что для меня спасительно при усиленной сидячей работе. Редакция журнала поглощает много моего времени и моих сил, но мало вознаграждает меня. Вот и теперь я поставлен в крайне затруднительное денежное положение. Смирдин уехал в Москву, не заплатив мне ни копейки, хотя обещал совсем расплатиться со мной перед отъездом. А журнал между тем весь на моих руках.
27 мая 1840 года
Беспрерывные дожди. Хорошо, что мое летнее помещение — избенка в деревне Кушелевке, за Лесным корпусом — на высоком месте. Почва здесь песчаная, и земля скоро высыхает.
11 июля 1840 года
И июль не лучше своего предшественника: дождь, сырость и часто холод с бурным ветром. Я три дня подряд провел на даче, кутаясь и уныло гуляя для моциона под зонтиком и в галошах. Но последний вечер меня побаловал: небо прояснилось, ветер стих; в воздухе стало тепло, ласково, не по-петербургски. Я долго гулял по полям и поздней ночью вернулся в свою каморку под крышей.
Со мной обыкновенно ночует на даче мой сотрудник по журналу, Виктор Иванович Барановский. Мы с ним усердно работаем, и он мне чрезвычайно полезен: составляет смесь, политику, кроме того переводит разные статьи по моему указанию. Все это он делает умно, скоро, аккуратно. И по-русски пишет хорошо, то есть правильно и легко.
К сожалению, Виктор Иванович один из тех людей, которым предназначено стоять одиноко и вообще быть мало оцененными. Это человек очень умный и с оригинальным взглядом на вещи. Его философские идеи, которые он систематически излагает на бумаге, — он уже много написал, — поражают смелостью. Он много читал, учился, много думал и наблюдал. Честен и благороден, но упрям как малороссийский вол. Защищает свои мнения и положения с упорством фанатика, верующего в непогрешимость своих основных начал. Думаю, однако, что он во многом прав.
16 июля 1840 года
Три дня работы на даче. Погода хорошая. Это особенно кстати. Я мог погулять и отдохнуть. Работы у меня — сил нет, времени не хватает исчерпать это море. Журнал поглощает много труда, а тут на носу приемные экзамены в университете, затем лекции. «Когда-нибудь с бала да в могилу», — говорит Хлестова, а я так могу сказать: «От письменного стола да в могилу». Если б я по крайней мере мог верить в пользу, в прочность моего труда!