Государыня слаба, и потому старались как можно больше сократить экзамен. Каждому учителю дано было по получасу на его предмет, а всех их было пять. Мой экзамен сошел очень хорошо. После того пошли завтракать, но я предпочел уехать домой. Путь к выходу лежал по великолепным залам и по небольшому зимнему садику, где в кадках растут тропические деревья, плещет фонтан и кричат попугаи.
5 марта 1841 года.
Некто Великопольский, псевдоним Ивельев, написал драму «Янетерской». Она плоха и сверх того безнравственна и полна сценами и выражениями, которые у нас не допускаются в печати. По непонятному недоразумению она, однако, была пропущена цензором Ольдекопом. Лишь только драма вышла из печати и попала в руки министру, он немедленно отрешил от должности цензора и велел повсюду отобрать экземпляры ее и сжечь. Сегодня в одиннадцать часов утра состоялось это аутодафе, при котором ведено было присутствовать мне и Куторге. Вот, однако, два хорошие поступка: Великопольский, узнав о несчастии, постигшем по его милости цензора, предложил последнему 3000 рублей, чтобы тому было на что жить, пока он найдет себе другое место. Ольдекоп отказался.
Вчера был читан в совете университета и одобрен мой проект «Постановления о публичных лекциях», написанный мною по поручению министра.
11 марта 1841 года
Смирдин близок к банкротству. Надо сказать правду, не везет мне: вот опять я целый год проработал даром. Это особенно некстати, так как я собираюсь предложить выкуп за мою мать и брата. Писал по этому поводу графу Д. Н. Шереметеву. Приближенные его меня обнадежили в успехе, но от него до сих пор ни слова. Боже великий! Что за порядок вещей! Вот я уже полноправный член общества, пользуюсь некоторой известностью и влиянием и не могу добиться — чего же? Независимости моей матери и брата! Полоумный вельможа имеет право мне отказать: это называется правом! Вся кровь кипит во мне, я понимаю, как люди доходят до крайностей!.. Жду с нетерпением приезда из Москвы Жуковского: может быть, его влияние в состоянии будет что-нибудь сделать…
17 марта 1841 года
Сегодня читал в совете мою речь к акту «О современном направлении русской литературы». Речь единодушно одобрена.
23 марта 1841 года
Сегодня был у Жуковского и просил его содействия по делу о моей матери и брате. Он с негодованием слушал мой рассказ о неудачных попытках по этому случаю и открыто выражал свое отвращение к образу действий графа и к обусловливающему их порядку вещей. Василий Андреевич обещался пустить в ход весь свой кредит. Я с моей стороны не постою ни за какой суммой выкупа, если последний потребуется, — чего бы мне ни стоило скопить ее. Боже мой! Боже мой! Лишь бы не изнемочь в борьбе…
3 апреля 1841 года
Праздники. Прекрасные, ясные, теплые дни — теплые, насколько они могут быть такими в Петербурге до вскрытия Невы. Сегодня состоялся акт в университете. Речь моя имела успех, хотя я читал дурно.
От Жуковского еще никаких вестей.
9 апреля 1841 года
Сегодня, наконец, спала с моего сердца невыносимая тяжесть: наконец моя мать — моя праведная, благородная, возвышенная мать — и брат мой могут заодно со мной свободно дышать. Граф Шереметев уже подписал отпускную, без выкупа: сегодня я получил о том извещение. Кому я. обязан: Жуковскому или, наконец, решимости самого графа? Во всяком случае все прошлое забыто и прощено…
В обществе между тем ходят странные слухи. Говорят, что ко дню свадьбы наследника приготовлен манифест об освобождении крестьян. Если это правда, нынешнее царствование будет ознаменовано событием, которое возвеличит его. Но многие из людей образованных находят меру эту еще несвоевременною. Говорят, что она поведет к беспорядкам, что к ней надо идти постепенно и т. д. Какой же момент, по их мнению, окажется своевременным? И чего еще ждать? Чтобы помещики сами отказались от своих прав? Или чтобы между крестьянами побольше распространилось просвещение? Но и то и другое немыслимо при существующем порядке вещей. Всякая постепенность на этом пути была бы полумерою, а полумеры всегда ошибочны и часто пагубны, потому что создают фальшивые положения вещей. Что касается беспорядков, они, конечно, возможны, но что они в сравнении со злом, заключающимся в этой, отвратительной системе рабства? Мелкие помещики неизбежно пострадают, но какое же важное и благотворное преобразование в государстве совершается без жертв?
Государю Николаю Павловичу приписывают слова: «Я не хочу умереть, не совершив двух дел: издания Свода законов и уничтожения крепостного права». Если так, то это внесет прекрасную страницу в историю его царствования. Но все это одни гадания. Подождем до среды: это день, в который назначена свадьба наследника, — и вопрос решится сам собой. Впрочем, я мало надеюсь. Хотя почему бы Николаю этого не сделать? Он всесилен; кого и чего ему бояться? И какое лучшее употребление может он сделать из своей самодержавной власти?
14 апреля 1841 года
Дело о матери моей и брате кончилось так хорошо только благодаря вмешательству Жуковского. Да благословит его Бог! Сегодня я был у него и благодарил его.
Вчера был на балу в Смольном монастыре; там пела графиня Росси. Дивный голос. Но я профан в музыке и, вероятно, потому остался недоволен. Я не понимаю, зачем все эти певцы и музыканты так любят тратить свои силы на риторические фигуры, все достоинство которых в трудности? Дилетанты восхищаются, но на меня это действует обратно. Музыка — это совершеннейшее из искусств, и власть ее над человеческим сердцем безгранична. Она есть гармония души, а из нее делают игру в звуки.
16 апреля 1841 года
Прекрасный, теплый день. Пошел на площадь, где выстроены балаганы. Много народу; мертвая тишина, безжизненность на лицах; полное отсутствие одушевления.
27 апреля 1841 года
Неприятности в институте заставили меня опять выдвинуть там вопрос об отставке. Принц Ольденбургский поручил начальнице уговорить меня остаться. Пришлось пока согласиться.
Во все время праздников по случаю бракосочетания наследника я сидел дома, утопая в делах. Не видел даже иллюминации, которая, говорят, была великолепна. Но, кроме всего, я не люблю ходить в толпу, которая мне представляется какою-то бурною, необузданною стихией.
5 мая 1841 года
Сегодня я глубоко счастлив: я отправил увольнительные акты матушке и брату.
9 мая 1841 года
Обедал сегодня с Брюлловым (Карлом) в прескверном трактире на Васильевском острову, у какой-то мадам Юргенс. Брюллов изрядно уписывал щи и говядину, которые, по-моему, скорей способны были отбить всякую охоту обедать. Тем не менее мы отлично провели время. Брюллов был занимателен, остер и любезен. Он слывет человеком безнравственным — не знаю, справедливо или нет, но в разговоре его не замечаю ни малейшего цинизма. Вот хоть бы сегодня он говорил не только умно и тонко, но и вполне прилично, с уважением к добрым людям и к честным понятиям.
10 мая 1841 года
Перебрался на дачу за Лесной корпус. Погода редкая. Не только тепло, даже жарко. Крошечный садик мой похож на пушистое зеленое гнездышко. К сожалению, я не могу поселиться в нем безвыездно, а буду посещать его только набегами, для свидания с семьей и для кратковременного отдыха. Я прикован к Петербургу делами и необходимостью регулярного заработка.
29 мая 1841 года.
В заботах и хлопотах забыл упомянуть о важной домашней перемене. С 2 мая я на новой квартире, в доме Фредерикса, против или почти против Владимирской церкви. Квартира эта гораздо лучше прежней: чище, светлее, удобнее расположена. Кабинет у меня прекрасный: уединенный и просторный. Но зато все это и стоит мне дороже. За эту новую квартиру я буду платить 1400 руб. (ассигнациями) в год, а за прежнюю платил двумястами меньше. Бумаги мои и книги еще в совершенном хаосе. Некогда приняться за приведение их в порядок. Теперь на очереди университетские экзамены.
12 июля 1841 года.
Весь прошлый месяц и начало нынешнего прошли в обычных занятиях. Когда удавалось урвать свободный день, я отправлялся на дачу, чаще всего пешком, и проводил там время, бродя по лесам и полям, не забывая, однако, и цензурных обязанностей. Там же, в Кушелевке, обработал два важных дела: мнение о необходимости преподавания русской словесности для студентов юридического факультета и проект закона о периодических изданиях.
Первое возникло по следующему поводу. Декан юридического факультета и профессора представили в совет университета проект об уничтожении в этом факультете некоторых вспомогательных предметов, в том числе и русской словесности, для облегчения студентов, будто бы обремененных науками. Но это неверно. Декан считал науки юри- дические не по курсам, а гуртом, и оттого их вышло много. Сверх того, у них на юридическом факультете история римского права и римское право, законы о полиции вообще и предупредительная полиция считаются предметами отдельными. При таком раздроблении наук немудрено насчитать их десятка три, четыре. На этом основании декан положил исключить из факультета: русскую историю, всеобщую историю и русскую словесность.
Но тут была другая тайная причина, а именно: угодливость студентам из аристократов, которые предпочитают юридический факультет остальным. Эти молодые люди занимаются наукой между прочим, и потому, конечно, каждый предмет считают для себя обременительным. Для исследования этого дела по моему настоянию была назначена особая комиссия. Я в качестве одного из ее членов написал мнение и читал его. Оно оказало свое действие, и теперь положено отменить меру, придуманную юридическим факультетом, и оставить все по-прежнему.
Проект закона о периодических изданиях составлен мною при следующих обстоятельствах. Государь строжайше запретил разрешать издания новых журналов. Но ум человеческий хитер и изворотлив. Высочайшее повеление об этом существует уже около трех лет, в течение которых, кроме того, оно неоднократно подтверждалось. Между тем за это время возникли: «Москвитянин», «Отечественные записки», «Русский вестник», — первый совершенно новый, два вторых будто бы только возобновлены, но в них нет и тени прежних журналов с этим именем. Сверх того, литераторы умудрились издавать книги выпусками, но эти мнимые книги — настоящие периодические издания. Таковы: «Маяк», «Пантеон русского и всех европейских театров», «Репертуар», «Эконом». Готовилось и еще немало других таких же изданий. Таким образом возникла необходимость в законе, который определил бы, что считать журналом и что нет. Цензурному комитету приказано составить такой закон, а комитет возложил это на меня. Дело нелегкое; хотелось бы склонить правительство взглянуть на дело мягче, спасти все новые издания и удалить препятствие с пути будущих. Предстоит борьба с Гаевским и Крыловым. Третьего дня я прописал всю ночь; обдумал и сообразил как будто недурно. В следующее цензурное заседание проект мой будет читан.