Князь не объявил в комитете предписания министра о глупом «Кукарику». Сегодня у меня с ним был продолжительный разговор, в заключение которого я должен был дать ему слово повременить еще с отставкой. На прощанье мы горячо обнялись.
16 февраля 1843 года
Был в маскараде, в так называемом «соединенном обществе», куда поехал из любопытства. Толпа страшная. Тут собираются люди среднего общества. Правда, сюда не ездят люди высокопоставленные, и оттого здесь, говорят, свободнее, а потому будто бы и веселее. Пели цыгане: между ними два-три хорошие голоса. Но мне пение их скоро надоело. Меня пригласили в комнату старшин, где происходил суд и расправа. Одного господина обвиняли в том, что он вместе с другими танцевал неблагопристойный танец. Он оправдывался очень забавно. Обвинитель тогда перешел к личностям и стал уверять, что обвиняемый называл его бранными словами… Нет, не весело!
21 февраля 1843 года
Получил письмо от Чижова из Рима. Счастливец, он пьет жизнь из большой чаши. Но что же? Черпая средства для обогащения своей внутренней жизни из такого богатого хранилища, он недоволен собой, боится нравственной бедности и пустоты! Странное противоречие!
7 марта 1843 года
В пятницу годичный праздник в память выхода нашего из университета. Явилось двенадцать человек. Это пятнадцатый год. Еще между нами есть некоторая сердечная связь; и это хорошо для пятнадцати лет.
14 марта 1843 года
Был у статс-секретаря Гофмана с просьбою об отставке меня из Екатерининского института. Около тринадцати лет прослужил я там — дальше не под силу. Статс-секретарь сетовал, хотел доложить государыне и так далее. От него пошел к начальнице, г-же Родзянко, с тою же целью. Ужасные сожаления. Завтра она поедет к императрице с просьбою, чтобы та приказала мне остаться хоть до выпуска. И все это пустяки! Никто не думает, что тут замешаны пользы воспитания. Нужен только экзаменный блеск.
15 марта 1843 года
Вот как директор первой гимназии, Калмыков, рассказывает о посещении государем этой гимназии и об опале, которой он подвергся.
Государь приехал сердитый, везде ходил, обо всем спрашивал с явным намерением найти что-нибудь дурное. Ему не понравилось лицо одного из воспитанников. «Это что за чухонская рожа?» — воскликнул он, гневно глядя на него.
В заключение он сказал директору: «Да, у вас все хорошо по наружности, но что за рожи у ваших воспитанников! Первая гимназия должна быть первая по всему: у них нет этой живости, этой полноты, этого благородства, какими, например, отличаются воспитанники 4-й гимназии!»
16 марта 1843 года
Лекция поутру в Римско-католической академии. Мои занятия там идут успешно, лекции производят эффект. Затем поехал в заседание цензурного комитета. Там Бурачек, издатель «Маяка», христианин, православный и патриот, пойман в плутовстве. Он хотел перепечатать в своем журнале запрещенный роман Миклашевичевой: его уличили и не дозволили ему этою.
21 марта 1843 года
Сегодня, по повестке товарища нашего министра, князя Ширинского-Шихматова, собрались все служащие в министерстве к Уварову поздравить его с десятилетием его управления народным образованием. Князь Ширинский-Шихматов приветствовал Уварова речью, в которой выражал всеобщую радость по случаю того, что он со славою прошел весь этот период времени, и говорил о желании всех подобной же будущности впереди — одним словом, все как следует, по риторике Кошанского.
Министр отвечал сначала хорошо, но потом вдался в повторения и самовосхваления. Исчисляя свои заслуги, он, между прочим, не совсем осторожно упомянул «о свободе мыслей, о движении умов». Говорил также о «твердых началах, им созданных, о верности этих начал, о том, что все это не есть минутная воля государя, но твердая и прочная система». Несколько раз у него неловко вырывались слова: «я и государь» или «государь и я». «Даже враги министерства, — объявил он, — и те сознаются, что мы знаем свое дело». Упомянул он также и о возможности с своей стороны выйти из министерства.
Если весь этот церемониал действительно имел целью, как говорят, привлечь на себя благосклонное внимание двора, который вот уже несколько месяцев как неприязненно относится к Уварову, — вряд ли этот маневр поможет ему. Призывая к себе в защиту общественное мнение, он скорей может повредить себе.
Как он не понимает, что у нас не желают государственных людей, а желают только государственных чиновников, или, лучше сказать, слуг государевых, и что отдавать свою деятельность на суд общественный значит идти против эгоизма всепоглощающей воли одного.
Жаль Уварова: он сам себе портит дело. А между тем он лучший из министров, когда-либо управлявших нашим министерством. Исчисляя свои заслуги, он не упомянул или не мог упомянуть о важнейшей: что в десять лет ни один человек не был по его воле преследуем за идеи. Даже ограниченный князь Ливен — и тот не обошелся без того, чтобы не лягнуть наше образование: он вместе с Адеркасом растерзал Нежинский лицей. Уваров действительно неповинен в этом отношении, а это в настоящее время много значит. Как бы то ни было, если мы потеряем его, Бог знает еще, какой солдат будет командовать у нас умами и распоряжаться воспитанием граждан и идей.
Вечером концерт в университете. Девица Фрейганг пела прелестно. У нее удивительно чистый и свежий голос. Это настоящий голос певчей птички. Зашел после к Плетневу.
Там были: наш попечитель, князь Волконский, князь Одоевский и Арсеньев. Говорили об Уварове. Все того мнения, что нынешнее утро он сделал большую ошибку. Между прочим рассказывали о нем еще следующую странность. Великая княгиня Елена Павловна по смерти его дочери изъявила ему письменно свое участие. Вместо ответа он послал ей только что напечатанный по-французски том своих сочинений.
1 апреля 1843 года
Получил отношение от статс-секретаря Гофмана с изъявлением желания императрицы, чтобы я остался в Екатерининском институте еще по крайней мере на год — до конца нынешнего выпуска. Отношение написано в очень учтивых выражениях. Останемся на год.
3 апреля 1843 года
Отправил поутру проект преобразования Аудиторской школы к директору канцелярии военного министерства. Я много поработал над ним, но если мне удастся провести мой проект, я буду думать, что не даром трудился.
17 апреля 1843 года
Вот чем кончились и мои труды и мои мечты по преобразованию Аудиторской школы: свой план преобразования я представил в военное министерство — оттуда никакой вести. Между тем преобразование, по высочайшему повелению, поручено производить Ноинскому и Корфу. Что же мне опять остается, как не уйти в сторону?
26 апреля 1843 года Был у генерала Корфа с просьбой об отставке. Он не принял ее и долго упрашивал меня остаться. Я, наконец, согласился, с оговоркой однако, что уйду, лишь только замечу перемену в направлении преобразований. Забавно, право, мое служебное положение. Мне поручают дело и на каждом шагу по пути к предназначенной цели воздвигают препятствия. Я уступаю враждебному натиску и подаю в отставку — не тут-то было, меня чуть не за полы платья удерживают. Зачем? Ведь в заключение все-таки все кончится ничем.
27 апреля 1843 года
Боже мой, да неужели же нельзя и мысли допустить, чтобы человек кому-нибудь и чему-нибудь желал добра без подкладки личных расчетов? Оказывается, что я с своим планом преобразования Аудиторского училища мечу в директора его! Ездил к барону Зедделеру и объяснялся с ним по этому поводу. Кажется, на этот раз успокоил и убедил его — до завтра, может быть?
Гнусно, холодно в природе, но чуть ли не еще гнуснее среди этой нравственной пустыни, которая называется современным обществом.
5 мая 1843 года
Провел часа два в Публичной библиотеке. Читал и делал выписки из Феофана Прокоповича. Это человек с большими дарованиями. Меня очень заняла его речь на Ништадтский мир: умное диалектическое красноречие.
В библиотеке очень удобно заниматься. Никто не мешает — да и кому мешать? Всего было человек семь посетителей. Порядок хорош. Книги выдаются беспрепятственно.
Ум бывает двоякий. Один можно назвать «бобровым», «волчьим», «лисьим» и так далее; другой — по преимуществу «человеческим». Первый заключается в том, чтобы порядочно устроить себе нору, запастись на зиму пищею, грызться и кусаться с соседом за курятину или за падаль. Другой состоит в способности жить для нравственных убеждений, для религии, закона, порядка, добра и прочего.
10 мая 1843 года
Был в опере Доницетти «Ламермурская невеста». Играл и пел знаменитый Рубини. Музыка оперы прелестна, легка, нежна, грациозна. Рубини — великий мастер. Главное в его исполнении: ясность, непринужденность и страсть.
Жуковский прислал мне на цензуру свою новую пьесу:
«Валь и Дамаянти», эпизод из индейской [т. е. индийской, но в XIX веке индийцев еще не было, — одни индейцы] поэмы «Магабараты». Что сказать о ней? Гекзаметры прекрасны: свежий, стройный, роскошно благоухающий язык. Но фантастическое здание поэмы не сразу может прийтись по вкусу нашим европейским требованиям.
Опять работал в библиотеке. Перебирал журнал «Ежемесячные сочинения» за 1756 год и далее. Журналы умно составлены, но без критики и современности. Много дельных статей по части наук и промышленности. Язык довольно ясен и чист.
Прочел у Мармье следующие заметки о России: «Все дома в русских деревнях серые, вытянутые в одну линию, построенные по одному образцу, кажутся вышедшими из земли по повелению русского офицера». Очень верно!
Далее: «Я сидел в почтовой коляске возле русского купца, скупого, занятого только своими расчетами и вонючего… Он ел тут же, на подушке, чтобы не платить в гостинице, и запах его пищи и платья был несносный» (для Мармье).
«…Помещичьим крестьянам в России лучше, чем казенным. Первых защищает помещик как свою собственность, а вторых грабят чиновники». «Во время голода государь велел раздать пособие казенным крестьянам: проходя множество рук, оно не дошло до них».