Близость к государю, казалось бы, должна была облегчить осуществление их. На деле не так: ему на каждом шагу воздвигаются препятствия; самые очевидные нужды не уважаются. Он не уступает, бьется, но дело медленно подвигается. Такова, впрочем, у нас судьба всех общественных идей и благих предначертаний. Предложите любую меру именем закона, именем пользы граждан — вас осмеют как фантазера, как выскочку-идеолога, если только вам не явятся тут на помощь чьи-нибудь личные интересы. Это мечта — думать, что, приближаясь к источнику власти, можно открыть себе путь к полезней деятельности: самая власть эта до того опутана сетями противоположных влияний, что решительно не в состоянии ничего делать. Она может гневаться, грозить, — а дела все-таки пойдут своим порядком. А порядок этот странный, удивительный, но прочно укоренившийся у нас. Он состоит из злоупотреблений, беспорядков, всяческих нарушений закона, наконец сплотившихся в систему, которая достигла такой прочности и своего рода правильности, что может держаться так, как в других местах держатся порядок, закон и правда. Говорите после того о рассудке, о справедливости дел человеческих! Нет такого зла, которого люди не могли бы снести: все дело только в том, чтобы привыкнуть к нему.
4 мая 1844 года
Получил от государыни брильянтовый перстень за службу в Екатерининском институте, но, как оказывается, не без хлопот. Я прослужил в этом заведении тринадцать лет, всегда пользовался расположением моих учениц, но не успел заслужить расположения высшего начальства в лице принца Ольденбургского. Когда я подал в отставку, он положил отпустить меня, не сказав мне даже простого спасибо. Но Ободовский (инспектор классов) и начальница, Екатерина Владимировна Родзянко, иначе взглянули на это дело. Последняя, помимо принца, лично сделала обо мне представление императрице. Государыня поручила ей в лестных выражениях передать мне ее благодарность и вручить брильянтовый перстень. При моем безденежье это очень кстати. Я отдал перстень в Кабинет и получил взамен, за обыкновенными вычетами, 800 рублей.
9 мая 1844 года
Высочайшее повеление по цензуре, чтобы не позволять печатать в журнале известий о выезде государя из столицы.
В воскресенье ездил в Кронштадт навестить брата моей жены, который состоит на морской службе. Оснащивая корабль, он недавно упал в море, сильно ушибся и чуть не утонул. Между прочим, ездил в гавань осматривать пароход «Камчатку». Он выстроен в Америке, стоит три миллиона с половиною, но зато и представляет чудо искусства. Судно кажется вылитым из одного куска железа или дерева. Это не постройка, а живое существо, с мускулами, костями, жалами, легкими, желудком, — тело, и притом стройное и прекрасное тело.
29 мая 1844 года
Сегодня экзаменовал воспитанников Института путей сообщения. Они очень плохи в русском языке, особенно в низших классах, где, однако, сидят молодцы лет шестнадцати и семнадцати, которые не умеют написать фразы без грубых грамматических ошибок. Все это мне предстоит исправить, то есть дать новую методу, которой следовали бы учителя.
22 июня 1844 года
Недавно в цензуре случилось громкое происшествие. Кто-то, под вымышленным именем, написал книгу под заглавием; «Проделки на Кавказе». В ней довольно резко описаны беспорядки в управлении на Кавказе и разные административные мерзости. Книгу пропустил московский цензор Крылов. Военный министр прочел книгу и ужаснулся. Он указал на нее Дубельту и сказал:
— Книга эта тем вреднее, что в ней что строчка, то правда.
25 мая ее отобрали у здешних книгопродавцев, но в Москве она уже успела разойтись в большом количестве экземпляров. Я ничего не знал ни об этой мере, ни о самой книге. Между тем мне прислали на рассмотрение разбор ее для июньской книжки «Отечественных записок». В разборе помешено и несколько выдержек из нее. Выдержки показались мне «подозрительными и неблагонадежными», говоря цензурным языком. Но делать было нечего: надо было пропустить то, что уже раз было пропущено цензурою.
2 июня Владиславлев велел мне передать, что статья в «Отечественных записках» производит шум и, чего доброго, наделает беды. Я поспешил к нему и тут только узнал, что «Проделки на Кавказе» запрещены и что, следовательно, о них ничего нельзя говорить, а еще меньше можно перепечатывать из них отрывки. Но дело уже было сделано. Однако я сказал Краевскому, чтобы он уничтожил статью в еще неразосланных экземплярах.
Неужели опять придется расплачиваться за чужие ошибки? А почему бы и нет? Наша юстиция, как известно, зависит от расположения духа, от пищеварения и прочих оснований волчьего нрава. Я был у министра, объяснился с Комовским. Министр не находит за мной вины.
Все это случилось в отсутствие государя. Но вот он приехал. Пока еще ничего нет. Может быть, заботы по случаю болезни Александры Николаевны заставят забыть эту историю.
Сегодня же состоялось освящение здания Римско-католической академии. Был министр Перовский и высшее католическое духовенство. Обедню служил епископ. Церемония закончилась гастрономическим обедом при звуках кавалергардской музыки. Я все время не расставался с Надеждиным, умная и живая беседа которого меня очень занимала.
30 июня 1844 года
Московский цензор Крылов вызван сюда для объяснений. Он, по всему видно, вместе с московским цензурным комитетом дал промах. Впрочем, его отпустили обратно в Москву. Еще неизвестно, чем это кончится.
20 сентября 1844 года
Они изо всех сил хлопочут о церкви, а о религии вовсе не думают, ибо у них нет ее в сердце. Они не любят искренно ни Бога, ни людей. Они любят только свою славу, свою школу. «Быть первыми в движении общества во что бы то ни стало» — вот их лозунг, который прячется за народностью, за патриотизмом и т. д.
То идея, а то сила. Идеи даются нам веками и положением нашим в обществе, а сила от Бога. Она принадлежит избранным. Беда в том, что многие считают идею за силу и воображают, что они могут действовать, когда они только могут думать.
Мы видели во времена Магницкого, куда ведет церковь без рационализма, вера не по разуму.
1 октября 1844 года
Государственные перевороты, имеющие целью утверждение закона и справедливости, не могут быть плодом теорий: их вызывает крайняя нужда, а эта нужда обыкновенно состоит в отсутствии законности, порождаемом развратом власти. Надо, чтобы переполнилась мера, — и тогда неизбежно возникают желания отделаться от зла и стремление к лучшему порядку вещей.
Поутру был у нашего министра. Кажется, на него порядочно подействовал прием лести, поднесенный ему москвичами: он недавно приехал из Москвы. Слабые нервы этого живого, но нетвердого ума не выносят такого рода щекотания. Он ужасно вооружен против «Отечественных записок», говорит, что у них дурнее направление — социализм, коммунизм и т. д. Очевидно, это навеяно московскими патриотами, которым во что бы то ни стало хочется быть вождями времени. Министр желает не щадить «Отечественных записок». Между тем давно ли он и словом и делом осуждал донос Булгарина, составленный совершенно в том же духе?
22 октября 1844 года
Объяснялся с князем Волконским по поводу доноса духовенства, или, вернее, ректора здешней духовной академии епископа Афанасия, на цензуру за пропуск в «Отечественных записках» статей о реформации, извлеченных из сочинения Ранке. Я узнал, что дело об этом уже пошло в синод. Афанасий слывет за фанатика, поборника того православия, которое держится не смысла, а буквы религии и которое больше уважает предание, чем евангелие. Я говорил с клевретом его, нашим университетским законоучителем Райковским, и спрашивал его, что находит он предосудительного в статьях о реформации? В ответ не получил ни слова путного, а в заключение услышал следующее: в нашем собственном духовенстве много лиц, напитанных протестантскими идеями, — поэтому надо преследовать реформацию.
— Но ведь это факт, — возразил я, — разве можно выкинуть его из истории? Да и что в нем общего с нашей церковью? Реформация была следствием злоупотреблений духовной власти на Западе: разве у нас было или может быть что-нибудь подобное? А если наши попы склонны к протестантизму, какое дело до этого светской цензуре? В этом виноваты духовные власти: зачем они допускают до этого?..
Князь хотел объясниться по этому поводу с Войцеховичем и просил меня переговорить также с князем В. Ф. Одоевским, который очень дружен с Войцеховичем. Но я предпочел бы, чтобы у меня потребовали официально объяснения: можно было бы проучить этого мниха Афанасия, который не впервые уже обнаруживает поползновение мешаться не в свои дела. Беда, если монахам дать волю: опять настанут времена Магницкого. Ныне и то уж слишком много толкуют о православии, бранят Петра, хотят воскресить блаженные времена допетровской Руси и т. д.
Обедал у Мартынова, Саввы Михайловича. Он дружен с И. А. Крыловым и между прочим рассказал мне о нем следующее. Крылову нынешним летом вздумалось купить себе дом где-то у Тучкова моста, на Петербургской стороне. Но, осмотрев его хорошенько, он увидел, что дом плох и потребует больших переделок, а следовательно, и непосильных затрат. Крылов оставил свое намерение. Несколько дней спустя к нему является богатый купец (имени не знаю) и говорит:
— Я слышал, батюшка Иван Андреич, что вы хотите купить такой-то дом?
— Нет, — отвечал Крылов, — я уже раздумал.
— Отчего же?
— Где мне возиться с ним? Требуется много поправок, да и денег не хватает.
— А дом-то чрезвычайно выгоден. Позвольте мне, батюшка, устроить вам это дело. В издержках сочтемся.
— Да с какой же радости вы станете это делать для меня? Я вас совсем не знаю.
— Что вы меня не знаете — это не диво. А удивительно было бы, если б кто из русских не знал Крылова. Позвольте ж одному из них оказать вам небольшую услугу.
Крылов должен был согласиться, и вот дом отстраивается. Купец усердно всем распоряжается, доставляет превосходный материал; работы под его надзором идут успешно, а цены за всё он показывает половинные, — одним словом, Иван Андреевич будет иметь дом, отлично отстроенный, без малейших хлопот, за ничтожную в сравнении с выгодами сумму.