15 марта 1845 года
Недаром сомневался я в Плетневе. В комитете он согласился не начинать дела о журналах. В среду в дружеских моих с ним объяснениях он подтвердил мне то же, а сегодня мы получили предписание министра, который, «увидев, что некоторые журналы самопроизвольно отступили от своих программ», предписывает «ввести их в пределы». На этот раз, однако, весь комитет восстал. Мне поручено написать ответ министру. Жаркие прения. Плетнев, который, кроме того, покушался еще на разные другие стеснительные распоряжения по цензуре, — разбит на всех пунктах. Я более всех поражал его законом. Была прочитана статья устава, по которой права председателя являются очень ограниченными в том, что касается цензурования. На этот раз все действовали единодушно и твердо, и Плетнев был разбит в пух. Пробовал он придраться и к «Библиотеке для чтения»: в программе ее объявлено, «что она будет печатать переводные повести, а она печатает романы, как, например, „Вечный жид“».
— Какую же существенную разницу полагаете вы, — спросил я, — между повестью и романом? Мы оба с вами профессора словесности, и я по крайней мере не могу определить иначе повесть, как «повесть есть роман», а роман — как «роман есть повесть».
Бедная, бедная наша литература!
8 мая 1845 года
В воскресенье был у министра. Он много говорил «о дурном, грязном и торговом» направлении нашей литературы. Вспоминал о прежнем времени, когда имя литератора, по его словам, считалось почетным.
— Например, — продолжал он, — вот хоть бы наше литературное общество, состоявшее из Дашкова, Блудова, Карамзина, Жуковского, Батюшкова и меня. Карамзин читал нам свою историю. Мы были еще молоды, но настолько образованны, что он слушал наши замечания и пользовался ими. Однажды покойный государь завел с Карамзиным речь об академиях. Вот что сказал ему по этому поводу наш историк: «А знаете ли, ваше величество, какая у нас самая полезная академия? Это та, которая состоит из этих шалунов и молодых людей, шутя и смеясь высказывающих мне много полезных истин и верных замечаний». Он разумел наше общество. Теперь не то. Имя литератора не внушает никому уважения.
Уваров хотел показать мне письмо к нему Гоголя, да не отыскал его в бумагах. Он передал мне его содержание на словах, ручаясь за достоверность их. Гоголь благодарит за получение от государя денежного пособия и, между прочим, говорит: «Мне грустно, когда я посмотрю, как мало я написал достойного этой милости. Все, написанное мною до сих пор, и слабо и ничтожно до того, что я не знаю, как мне загладить перед государем невыполнение его ожиданий. Может быть, однако, Бог поможет мне сделать что-нибудь такое, чем он будет доволен».
Печальное самоуничижение со стороны Гоголя! Ведь это написал человек, взявший на себя роль обличителя наших общественных язв и действительно разоблачающий их не только метко и верно, но и с тактом, с талантом гениального художника. Жаль, жаль! Это с руки и Уварову и кое-кому другому.
10 мая 1845 года
Заходил в канцелярию к Комовскому, чтобы, по желанию министра, прочесть письмо Гоголя. Сущность его почти та же, что передавал мне Уваров.
7 мая 1845 года
Кукольник в каждом номере своей «Иллюстрации» помещает шараду в виде какой-нибудь картинки и, отдавая ее в цензуру, прилагает к ней и разгадку, которая печатается в следующем номере. Но вот в последнем выпуске «Иллюстрации» разгадка дошла до меня уже по выходе в свет картинки. Она заключается в словах: «усердие без денег одно и лачуги не построит». Это, очевидно, пародия на известные слова, данные в девиз графу Клейнмихелю за постройку Зимнего дворца: «Усердие все превозмогает». Пришлось не пропустить разгадки, и я лично объяснил Кукольнику, почему. Несмотря на это, в пятом номере «Иллюстрации» разгадка напечатана. Кукольник извиняется тем, что он положился на типографию, а последняя виновата в небрежности. Расплачиваться за то, однако, придется мне. В городе уже толкуют об этом. Очкин даже откуда-то слышал, что Клейнмихель послал несчастную фразу государю. Комитет обратился ко мне с запросом; я объяснил, как дело было.
19 июня 1845 года
Был у графа Клейнмихеля. Принят вежливо. Он много говорил о посторонних предметах, жаловался на тягости своего управления.
— Положим, — прибавил он в заключение, — я уже, вижу кое-какие результаты моей деятельности. Но это только цветки: плоды же не мне достанется видеть. Да и прочно ли все это? Придет другой и все испортит, разрушит!
Сегодня также хоронили Линдквиста. Это был один из благороднейших наших товарищей. Четыре года лежал он, пораженный параличом. Теперь его свалил последний удар. Вот и нет его, а он тоже был.
24 июля 1845 года
Приехал новый попечитель, Мусин-Пушкин. Завтра приемные экзамены в университете.
1 сентября 1845 года
Отдал лично графу Клейнмихелю мою «Теорию деловой словесности», которую написал на даче летом по его поручению. Принял хорошо, как будто понял и одобрил мое намерение создать новую ветвь образования, новую, так сказать, общественную науку. Хочет представить государю. Обещал вскоре позвать меня для совещаний, а пока разрешил ввести это в Институте путей сообщения.
18 октября 1845 года
Министр Уваров страшно притесняет журналы. На днях «Литературной газете» не позволено выходить по три раза в неделю (не изменяя ни на одну йоту программы) и переставлять статьи с одного места на другое, например печатать повести под чертою, в виде фельетона и т. д., хотя все это позволялось, или, лучше сказать, не замечалось прежде, потому что не заслуживает замечания. Конечно, всему этому можно привести важные государственные причины. У нас чрезвычайно богаты на государственные причины. Если б вам запретили согнать муху с носа, это по государственным причинам. Ведь издал же, года три тому назад, здешний генерал-губернатор прокламацию, чтобы дети в одежде не отступали от предписанной формы, о которой, впрочем, никто ничего не знал. Вероятно, и на это была государственная причина. Люди, которые все это не только терпят, но и объясняют государственными причинами, вероятно, и должны быть так управляемы — и это, уж точно, государственная причина.
21 октября 1845 года
Я начинаю думать, что 12-й год не существовал действительно, что это — мечта или вымысел. Он не оставил никаких следов в нашем народном духе, не заронил в нас ни капли гордости, самосознания, уважения к самим себе, не дал нам никаких общественных благ, плодов мира и тишины. Страшный гнет, безмолвное раболепство — вот что Россия пожала на этой кровавой ниве, на которой другие народы обрели богатства прав и самосознания.
Что же это такое? Действовал ли, в самом деле, народ в 12-м году? Так ли мы знаем события? Не фальшь ли все, что говорят о народном восстании и патриотизме? Не ложь ли это, столь привычная нашему холопскому духу? Нас бичуют, как во времена Бирона; нас трактуют как бессмысленных скотов. Или наш народ, в самом деле, никогда ничего не делал, а за него всегда делала власть и лица? Неужели он всем обязан только тому, что всегда повиновался — этой гнусной способности рабов. Ужас, ужас, ужас!..
24 октября 1845 года
Вот уж сколько лет прожито, сколько лет проработано на ниве человеческих бедствий, страстей и заблуждений: какая же жатва? Только не охлаждение к великому и прекрасному! Благодаря Бога, ни опыт, ни люди не могли отнять и не отнимут у меня веры в истину и добро. Но зато только и осталась одна вера: надежды исчезли. Не эту эпоху судьба избрала для дел: довольно и веры. Героев нет в наше время, кроме тех, кои умели сохранить теплоту крови и ясность ума.
28 октября 1845 года
Право, мы, кажется, только путем разврата можем выйти из этого оцепенения, из этого хаоса нашей гражданственности и образовать свою нравственную физиономию. По крайней мере мы идем этим путем. Продажность, отсутствие чести, отсутствие веры — разве это не разврат? А раболепство?
30 октября 1845 года
В XVIII веке идеи боролись с верованиями, преданиями, предрассудками — одним словом, с идеями же, хотя и отвергаемыми требованиями века и разумом. Ныне идеи борются с могуществом вещественным. Грубая физическая сила угрожает штыками и пушками человеческому разуму. Кто преодолеет? Вопрос этот не скоро разрешится. И разрешение его будет стоить много жертв и крови.
1846
2 января 1846 года
В последних числах декабря кончил большое дело, возложенное на меня министром народного просвещения и которому я без перерыва посвятил два последние месяца прошлого года. Это «Проект изменений и дополнений к цензурному уставу». Министру, кажется, хочется издать новый устав — в каком духе, понятно. Я решился, насколько возможно, помешать этому и собрал все доводы, чтобы доказать необходимость сохранить ныне существующий устав, который по настоящим временам все-таки меньшее зло из массы тяготеющих над нами зол. Надо было и комитет склонить к тому же. В прошедшую пятницу состоялось совещание о моем проекте: принят весь с весьма незначительными изменениями. Куторга попытался было возражать, но все остальные пристали ко мне.
5 января 1846 года
Что такое Мусин-Пушкин? Не страдает ли он по временам умопомешательством? Как он обращается со своими подчиненными! Недавно он позвал к себе нескольких учителей гимназии и разругал их «болванами», дураками, пустыми головами, шутами и пр. И он таков со всеми подчиненными, имеющими в нем нужду, кроме, впрочем, профессоров университета. На днях он одного из служащих у него прогнал, грозя ему кулаками. Дамам, которые к нему приходят с просьбами, он кричит «поди вон!» Словом, это зверь! Он начал было обращаться так же и со студентами: ему погрозили, что сначала освищут его, а наконец и поколотят. Он притих. И этого человека выбрали попечителем университета в столице! Но опять-таки приходится сказать, что всякое общество управляется, как оно того заслуживает: никто из оскорбленных новым попечителем даже не пожаловался министру. Двое, однако, подали в отставку.