2 декабря 1852 года
Одно из двух: или надобно отвергнуть просвещение, или принять его со всеми выгодами и неудобствами.
Новый пенсионный устав действительно наносит сильный удар университетам. Многим из нынешних профессоров остается недолго дослужить до двадцатипятилетнего срока. По истечении его они оставят университет, а между тем они люди испытанной опытности, знания и способностей. При прежнем пенсионном уставе они могли бы с честью служить государству еще лет десять и подготовить себе достойных преемников. Теперь же люди способные, даже из молодых, предпочитают идти по другим служебным путям, видя, как неутешительна будущность ученой службы.
В городе ужасно лгут и сплетничают. Например уверяют, будто с 6 декабря всех гражданских чиновников оденут в какие-то форменные сюртуки вроде военных и в каски; что в Персии и Константинополе чума, которая и нам угрожает, и т. д. и т. д. Замечательно только, что ложь все останавливается только на дурном и не сулит ничего хорошего.
8 декабря 1852 года
Каски действительно даны, но только военным лакеям, вследствие чего простой народ принимает стоящих на запятках слуг за офицеров. Я сам недавно слышал, как один мужичок говорил другому:
— Смотри-ка, смотри, вон офицер сидит на козлах возле кучера.
10 декабря 1852 года
Сегодня был у меня приехавший три дня тому назад курьер наш из Персии, служивший там драгоманом, Мошнин. Он говорит, что в Персии вовсе нет чумы, что и холера там сильно косила только в одной области. Зато он сообщил мне другую печальную новость: брат его, отличный молодой человек, лет восемь тому назад кончивший у меня курс первым кандидатом, вчера утопился. Он бросился в прорубь у Минеральных вод. Молодой Мошнин часто бывал у меня. Месяца два тому назад он начал писать ко мне странные письма почти каждый день, в которых с пафосом рассуждал о великих судьбах России, о Пушкине, об истории, о религии, о назначении женщины. Письма эти обнаруживали очевидно расстройство ума. Ко мне приходила сестра молодого человека, в слезах, и просила моего совета. Я был у них и нашел дела хуже, чем ожидал. Я посоветовал его домашним обратиться к врачу, а пока не очень противоречить больному. Между прочим мне объяснили, что причиной всему отвергнутая любовь: Мошнин хотел жениться на одной девушке, но ему отказали. Он страшно тосковал. Накануне своей смерти он жаловался брату на упадок умственных сил, горько плакал, а теперь вот чем кончил. Брат был на месте самоубийства. Тело несчастного молодого человека найдено.
14 декабря 1852 года
Обедал у Панаева и не скажу, чтобы остался доволен проведенным там временем. Там были: Логинов, автор замечательных по форме, но отвратительных по цинизму стихотворений, Дружинин, Некрасов, Гаевский Виктор Павлович и т. д. После обеда завели самые скоромные разговоры и читали некоторые из «Парголовских элегий» во вкусе Баркова. Авторы их превзошли самих себя по цинизму образов в прекрасных стихах. Вот где теперь надо искать русскую поэзию! Неужели это весело, господа?
15 декабря 1852 года
Профессором в лицей и наставником к великим князьям окончательно определен Грот.
22 декабря 1852 года
Кончил с Фрейгангом. Он пропустил всю статью, за исключением нескольких мест, которые, нечего делать, пришлось заменить другими. Я, впрочем, почти не спорил, сознавая, что иначе и нельзя по той системе, которой держатся ныне благоразумнейшие цензора вроде Фрейганга. Об остальных и говорить нечего: те не держатся никакой системы и следуют только внушениям страха. Система же первых в том, чтобы угадывать, как могут истолковать данную статью враги литературы и просвещения. Фрейганг откровенно мне в том сознался. Можно себе представить, каковы должны быть заключения цензуры, которая руководится такими догадками, а не прямым смыслом статьи, не постановлениями, ни даже своим личным убеждением. Все, значит, зависит от толкования невежд и недоброжелателей, которые готовы в каждой мысли видеть преступление.
— Ваша статья прекрасна, — между прочим заметил Фрейганг, — она, без сомнения, обратит на себя внимание — тут-то и следует быть строже.
С своей точки зрения он прав, но от того не легче бедному автору.
28 декабря 1852 года
Где мысль, там и страдание, но там же должно быть и врачевание зла.
1853
7 января 1853 года
Вчера был в заседании правления Общества посещения бедных. Объявлено, что попечительство после покойного герцога Лейхтенбергского принимает на себя великий князь Константин Николаевич. Государь уже изъявил свое согласие. Итак, опасность миновала: общество не перестанет существовать под охраною сильной руки. Князь В. Ф. Одоевский говорил, что великий князь намерен усердно заняться делами Общества. Он до сих пор мало знал о нем и был даже против него предубежден. Но теперь ближе с ним познакомился, и деятельность Общества, очевидно, пришлась ему по душе. Мы сначала предлагали попечительство великой княгине Марии Николаевне. Она это очень хорошо приняла, благодарила за то, что вспомнили о ней, но все же отказалась, предложив вместо себя своего брата.
Герцог Лейхтенбергский был хороший человек. Его все любили за любезное, гуманное обращение, и когда он умер, буквально говоря — весь Петербург о нем сожалел. Он ревностно занимался делами нашего Общества, и только ему обязано оно тем, что уцелело в последние смутные времена. В четверг назначено общее собрание будто бы для избрания нового попечителя, но это только для соблюдения формы.
8 января 1853 года
Праздники кончены. Лекция в университете. Меня встретил Плетнев с изъявлениями благодарности и прочее за мою статью о Жуковском, которую уже прочел в первом номере «Отечественных записок».
— Вы попали прямо в суть дела, — сказал он мне, — и превосходно определили Жуковского со всех сторон. Особенно хорошо определены у вас отношения его к Обществу. Я сам старался везде показывать, что деятельность писателя есть гражданская заслуга.
До меня вообще доходят вести, что статья моя принята в публике очень хорошо. Это одобряет меня на писание дальнейших очерков.
Вчера же обедал у Домонтовича и, по обыкновению, встретил там Кукольника, сияющего от успеха своей новой пьесы «Костров». Он обещал мне билет: конечно, надует. За обедом Кукольник исправно потягивал благородный херес и смотрел с презрением на мою рюмку с лафитом, до которой я едва касался.
14 января 1853 года
Сегодня был у двух министров: у министра внутренних дел Бибикова и у министра народного просвещения князя Ширинского-Шихматова. Бибикову я представлялся в первый раз еще. Речь, разумеется, шла о Римско-католической академии. Я должен был объяснить ему в кратких чертах правила, которым я следую там: «не касаться ни политики, ни религии, а, по возможности, внушать молодым людям любовь и доверие к нашей общей матери-России».
— Так вы не касаетесь с ними вопросов географических, не рассуждаете о соединении церквей? — спросил Бибиков.
— Это не имеет ничего общего с моим предметом, — отвечал я. — Мое дело чисто национально-нравственное.
— А вы довольны их направлением?
— Вполне доволен. Вот уже десять лет, что я у них преподаю, и, кроме хорошего, ничего не могу о них сказать.
— Прекрасно. А как они по-русски знают? — продолжал расспрашивать министр.
— Весьма удовлетворительно. Разумеется, они не обходятся без грамматических ошибок, но пусть лучше делают ошибки против языка, чем против сердца. Я больше всего стараюсь, чтобы они полюбили наш язык, наши предания, наш быт. Они чрезвычайно внимательно следят за моими лекциями.
— Ну вот и отлично. Это-то и надо. И государь того же желает. А что митрополит? Он, кажется, умный мужик?
— Митрополит Головинский, — отвечал я, — весьма умный и тонко образованный человек.
— У него есть сходство с нашим Иннокентием — не правда ли?
— Может быть. Во всяком случае он человек замечательный.
Поговорив еще в этом тоне, он прибавил:
— Я невежда, однако ж читал кое-что. Здешних дел я еще не знаю: я всего два месяца тут.
Затем он меня отпустил. Не знаю, доволен ли будет Скрипицын, если узнает о моем отзыве о Головинском. Он с ним в неладах и намекал мне о своем желании, чтобы я восстановил министра против Головинского. Само собой разумеется, я его намеков не понял и сказал о митрополите то, что действительно о нем думаю. Я не забочусь об обращении католиков в православие, да это и не мое дело. Моя роль чисто нравственная.
Князя Ширинского-Шихматова я встретил в зале собирающимся выехать в карете. Он только что встал с постели, в которой живет почти всю зиму. Он похож на привидение.
22 января 1853 года.
Придя сегодня на лекцию в университет, я застал там суматоху. Инспектор забирал у студентов тетради и, забрав, поехал с ними в Третье отделение. Вот в чем дело. Граф Орлов получил по городской почте безыменное письмо, с которым тотчас же поехал во дворец. Государь приказал непременно отыскать автора письма. Как-то добрались до лавочки, где было подано письмо. Лавочник объявил, что его принес какой-то бедно одетый молодой человек в треугольной шляпе: должно быть, студент. Вот и отбирают у студентов тетради, чтобы сличить почерки их с почерком письма. Ничего, однако же, до сих пор не открыли. То же делали и с тетрадями гимназистов и тоже ни к чему не пришли. Содержание письма никому не известно.
24 января 1853 года
Жить научает одна только жизнь. В настоящее время недостаточно одной обыкновенной твердости. Нужно геройство, чтобы спасти в себе святые верования и не дать угаснуть в себе искре Божьей.
26 января 1853 года
Вчера вместе с другими членами правления Общества посещения бедных представлялся великому князю Константину Николаевичу в Мраморном дворце. Имеющие мундир были в мундирах, остальные явились в черных фраках и белых галстуках.