гонь. Между тем мы с добрый час провозились, придумывая, как лучше отвечать на полученное отношение.
Страшный закон судьбы: ты не получишь желаемой вещи прежде, нежели она не утратит для тебя половины своей прелести.
25 июня 1855 года
В четверг министр был с докладом у государя. Все сошло благополучно. Государь опять изъявил согласие, чтобы генерал-губернаторы не были попечителями. Он также отверг мысль, представленную московским и здешним попечителями, чтобы студентам, не окончившим курс, предоставлено было определяться в военную службу прямо офицерами: от этого потерпит наука.
Я говорил еще Аврааму Сергеевичу о «Коньке-горбунке»: его хотят печатать новым изданием, а бестолковая цензура не пропускает его. Елагин говорит в своем докладе, что в этой сказке излагаются «несбыточные происшествия».
Дело о цензуре застряло в канцелярии. По приказанию министра я отдал туда мою записку для перебеления: вот уже скоро месяц она переписывается. Это ужас! Я говорил министру. Он отвечал, что канцелярия его бестолкова, а директор — дурак, обещал подвинуть дело, но все забывает. Вот как делаются у нас серьезные дела!
Хочу просить, чтобы назначили особого чиновника для переписки моих бумаг. Посредством канцелярии нет никакой возможности что-нибудь делать.
2 июля 1855 года
Опять работа за других. Комиссия по морским учебным заведениям представила отчет министру, от которого он уже должен идти к великому князю. Министр нашел, что редакция отчета никуда не годится — и вот на меня пало несноснейшее дело исправить его. Отчет к тому же очень велик.
4 июля 1855 года
Работал часа четыре с министром над отчетом. По крайней мере кончил. Надо было спешить, потому что великий князь требует отчета.
5 июля 1855 года
Собираюсь в дорогу, в Витебск. Я записался уже на место в почтовой карете.
12 июля 1855 года
Завтра отправляюсь в путь. Попечитель дал мне поручение осмотреть в Витебске гимназию и другие учебные заведения и снабдил меня казенною подорожною — без прогонных денег разумеется. Министр тоже хочет, чтобы я осмотрел там еврейское училище. Итак, все-таки служба.
5 августа 1855 года
13 июля, в среду, я отправился в почтовой карете в Витебск. Я взял наружное место. Товарищем моим был чиновник почтового департамента И. А. Хилькевич, а внутри кареты сидели два чиновника: один — министерства государственных имуществ, Савицкий. Дорога до Острова была довольно беспокойная, тряская. Она испорчена огромными обозами, которые бесконечно тянутся по ней из Варшавы до Петербурга и обратно, включая в себя всю нашу нынешнюю внешнюю торговлю. От Острова шоссе лучше. По дороге мелькают новые премиленькие почтовые домики с садиками и цветниками, хоть бы на петербургских дачах. Только в этих домиках нечего ни есть, ни пить. Я попробовал в Луге спросить обед. Мне подали на грязной скатерти цыплят, к которым нельзя было близко подойти — так благоухали они.
22-го я приехал в Витебск ночью и на другой день осмотрел учебные заведения вместе с директором Красноумовым. Был у здешнего генерал-губернатора, у архиерея.
1 августа, окончив все свои дела в Витебской губернии, я отправился в город Городок, чтобы встретить там могилевский дилижанс и сесть в него. Но что, если я не найду там места? Мысль эта очень беспокоила меня. Едва приехал я на станцию, содержатель почтовой гостиницы объявил мне, что все дилижансы, которые здесь проезжают, обыкновенно бывают полны. Вот тебе и на! Мне необходимо явиться в Петербург к сроку.
Раздались звуки почтового рожка: явился дилижанс. «Есть место?» — спрашиваю со страхом, боясь услышать роковой ответ. «Нет!» — отвечают мне. Что тут делать? Дожидаться следующего дилижанса, который здесь будет в пятницу. Но ведь и там может не найтись места — даже наверное. Кондуктор мне сказал, что в Могилеве на два месяца вперед разобраны все места. Ехать на перекладных? У меня была казенная подорожная. Но одному перекладываться на каждой станции невыносимо.
Я позвал кондуктора. «Не можешь ли ты как-нибудь поместить меня?» — спросил я. После долгих переговоров оказалось возможным кое-как приютиться на козлах вместе с кондуктором, разумеется за порядочную плату ему с ямщиком. В гостинице все ужаснулись, как генерал поедет на козлах [автор в это время, напомним, уже был действительным статским советником, т. е. в генеральском чине]. Но генерал с ловкостью козла вскочил на козлы и помчался, весело обозревая с высоты бесконечную даль с лесами и холмами. Сначала все шло хорошо, и я радовался своей решимости сесть на козлы. Скоро, однако, оказались неудобства. Тесно, но это бы еще ничего. Спать нельзя, — но и это еще можно бы кое-как снести: я не падок на сон. Но сосед мой, кондуктор, оказался очень на него падким, чему, конечно, немало способствовали значительные приемы водки на каждой станции. Он едва садился на козлы, как начинал храпеть и всею тяжестью своего грузного тела наваливался на меня. Я, конечно, выразил протест.
Так ехал я с горем пополам до Велижа. В этом городе мой кондуктор вдруг мне объявляет, что так как ехать втроем на козлах неудобно, то он и бросит меня в Велиже на произвол судьбы. Все вышло из-за того, что на последней станции станционный смотритель заметил, что вряд ли ему удастся в Петербурге скрыть, что он контрабандою везет генерала и что в таком случае деньги, 20 руб., минуют его карман. Минута была решительная, и я, несмотря на все мое отвращение к барским и чиновническим замашкам, уже сам оперся на свое генеральство и разразился такой трескотней брани, что кондуктор, очевидно не ожидавший этого от «такого тихони», — как, я слышал, он потом рассказывал ямщику, — испугался и, бедный, с этой минуты был донельзя учтив и услужлив. Зато и я наградил его. Чтобы в Петербурге у него не отобрали 20 руб., увидев во мне сверхштатного пассажира, я остался в Гатчине, а оттуда поехал в Петербург по железной дороге. На прощанье дал ему еще 5 руб., и в заключение мы расстались вполне довольные друг другом.
По приезде, дня через два, я явился к Норову. Он тут же задал мне работу, не сложную, но трудную по обстоятельствам. У него завязалась крупная переписка с Васильчиковым: надо написать к нему отношение — весьма дипломатическое. В канцелярии написали, но Авраам Сергеевич им недоволен и обратился ко мне. Проработал всю ночь и отдал министру. Восторги, объятия.
Товарищем министра назначен князь П. А. Вяземский.
27 августа 1855 года
Сегодня открытие восточного факультета в университете. Молебен, речи профессоров Попова и Казембекта, завтрак. Я был приглашен в качестве члена и делопроизводителя комитета, занимающегося устройством факультета, а главное — в качестве того, кому принадлежала первоначальная мысль открыть факультет вместо предполагаемого отдельного института.
Авраам Сергеевич представил меня князю Вяземскому. Во время отсутствия министра нам предписано заняться преимущественно устройством цензуры.
30 августа 1855 года
Мои именины. Жена ездила в город и привезла горестную весть: Севастополь взят! Вот слово в слово бюллетень от 27 августа;
«В двенадцать часов пополуночи. Неприятель получает почти ежедневно новые подкрепления. Бомбардирование продолжается огромное. Урон наш более 2500 человек в сутки.
В 10 часов утра. Войска нашего императорского величества защищали Севастополь до крайности, но более держаться в нем за адским огнем, коему город подвержен, невозможно. Войска переходят на северную сторону, отбив окончательно, 27 августа, шесть приступов из числа семи, поведенных неприятелем на западную и корабельную стороны; только из одного Корнилова бастиона не было возможности их выбить. Враги найдут в Севастополе одни окровавленные развалины».
Боже мой, сколько жертв! Какое гибельное событие для России! Бедное человечество! Одного мановения безумной воли, опьяневшей от самовластья и высокомерия, достаточно было, чтобы с лица земли исчезло столько цветущих жизней, пролито столько крови и слез, родилось столько страданий.
Мы не два года ведем войну — мы вели ее тридцать лет, содержа миллион войска и беспрестанно грозя Европе. К чему все это? Какие выгоды и какую славу приобрела от того Россия?
У меня по обыкновению в этот день обедали ближайшие друзья. Вечером пришла с матерью девица Гринберг, которая пропела своим прелестным голосом несколько пьес. Но ничто не могло заглушить ни во мне, ни в моих гостях щемящей боли от известий с театра войны.
Городские мои гости около 11 часов отправились на железную дорогу, чтобы ехать в Петербург с последним поездом. Но, к моему удивлению, через полчаса вернулись. На железной дороге случилось несчастие: несколько вагонов переломано. Говорят, много людей убито или изувечено. Гостей моих я кое-как приютил на ночь у себя.
31 августа 1855 года
Ездил в город провожать Авраама Сергеевича, который отправляется в Москву и Казань осматривать университеты.
Членам комиссии, осматривавшей морской корпус, велено объявить высочайшее удовольствие за их труды. Великий князь очень доволен нашим отчетом, только заметил, что мы были не довольно строги.
3 сентября 1855 года
Князь Вяземский (товарищ министра) написал патриотическую статью против парижской выставки, которую он считает бестолковой и ненужной спекуляцией. Теперь так легки сообщения и сближения между народами, что, по мнению князя, всякий и без выставки легко может видеть все достопримечательное по части искусства и промышленности в разных государствах. Князь забыл, что, во-первых, не все могут, несмотря на легкость сообщений, разъезжать по Европе с целью видеть новейшие усовершенствования в человеческой деятельности. А во-вторых, соединение в одно всего, что создала эта деятельность великого, прекрасного и полезного, имеет совсем другое значение, чем знакомство с отдельными явлениями этого рода, рассеянными по всем частям света; возможность подобного соединения уже сама по себе есть торжество образованности и делает честь веку и нации, устраивающим его. Чтоб не понять этого, надо быть уж очень квасным патриотом. Вот как мы изучаем мировые события и судим о них! Лет пять тому назад москвичи провозгласили, что Европа гниет, что она уже сгнила, а бодрствуют, живут и процветают одни славяне. А вот теперь Европа доказывает нашему невежеству, нашей апатии, нашему высокомерному презрению ее цивилизации, как она сгнила. О, горе нам!