В пятницу вечером приезжал ко мне прощаться Николай Романович Ребиндер, назначенный попечителем в Киев. Мы оба были тронуты. Вот уже восемнадцать лет, как мы понимаем, уважаем и любим друг друга.
24 мая 1856 года, четверг
Вчера был в городе. Вечер провел у Кавелина, где были также Милютин, Дмитрий Алексеевич, встреча с которым, кстати сказать, всегда меня радует, и два молодые профессора: один из Казани, Ешевский, другой из Москвы, Капустин.
Читано было дополнение Кавелина к его весьма умной статье об освобождении крестьян, которая ходит в рукописи и которую он мне недавно давал для прочтения. Главных два положения: 1) произвести освобождение посредством выкупа и 2) выкупить крестьян не иначе, как с землей.
26 мая 1856 года
Экзамен IV курса в университете. В словесности бывает так, что у кого нет природной способности к несколько возвышенному образу мыслей, тот мало дельного может тут сказать. Голые факты литературы без умного и обстоятельного анализа ничего не значат. Некоторые из студентов оказались хорошо мыслящими, но по крайней мере половина их кое-как плелась за высшими понятиями, путаясь и спотыкаясь.
После экзамена поехал к Мусину-Пушкину с прощальным визитом. Ну право же, он лучше, чем о нем думают, особенно в сравнении с другими.
27 мая 1856 года, воскресенье
Вот главное, что я старался проводить и всеми силами поддерживать во время моих трехлетних сношений с министром:
1) Не действовать вспышками по минутным соображениям, а определить виды министерства ясно и отчетливо и затем уже систематически, неуклонно действовать в духе их.
2) Устроить гимназии.
3) Открыть главное правление училищ (это прежде всего).
4) Университеты наши на краю пропасти, вследствие недостатка способных, хороших профессоров, потому немедленно заняться подготовлением их: а) обязав университеты готовить способных молодых людей со специальной целью замещать ими профессорские кафедры; б) обеспечив будущность профессоров так, чтобы способные люди могли свободно и безраздельно отдавать свои силы университету.
5) Дать разумное и сообразное с требованиями просвещения направление цензуре. Для этого: а) заменить неспособных цензоров более способными; б) дать им в дополнение к уставу наказ, который, предлагая им по возможности определенные руководящие правила, обуздывал бы их произвол и давал бы больше простора литературе.
Разумеется, почти все это и многое другое было гласом вопиющего в пустыне. Канцелярия точно крючьями оттягивала осуществление всякой из этих идей и повергала ее в тьму кромешную, идеже пребывают всякие пакости и ниче-соже нет благого и рационального. А министр довольствовался тем, что поговорит со мной о высших предметах — и довольно.
31 мая 1856 года, четверг
К величайшему моему неудовольствию столкнулся на поезде железной дороги с Норовым. Он вошел в то же отделение, где и я находился, и сел возле меня. Министр распространился насчет своих благих намерений относительно журнала, порученного моей редакции. Наученный горьким опытом, я, признаюсь, слушал его безучастно, повторяя, что для поднятия журнала необходимы деньги и деньги.
— Да ведь журнал улучшается же, — сказал он. — Он не достиг еще той степени, на которой должен стоять министерский журнал, но, надеюсь, в ваших руках скоро достигнет.
— Да, — отвечал я, — журнал улучшается благодаря личным отношениям и дружбе ко мне наших ученых, которые снабдили меня на первый раз своими статьями, по моей просьбе. Но я не могу употреблять во зло их личную дружбу и, наконец, должен обещать им вознаграждение, соответственное их трудам и требованиям времени. Что же касается того, что журнал еще не достиг степени совершенства, на которой он должен находиться, то такие вещи не творятся в четыре месяца, да еще без денег.
Министр ссылался на патриотизм, который должен воодушевлять ученых, а я возражал, что и патриотизму нужен хлеб насущный. Наконец он обещал мне возвратить журналу те три тысячи рублей пособия, которые были у него отняты во время управления министерством князя Шихматова. К сожалению, я слишком хорошо знаю цену этим обещаниям. Я имел слабость огорчиться этой встречей с человеком, к которому я потерял всякое доверие и с которым потому не желал бы встречаться.
3 июня 1856 года, воскресенье
Теперь только приехал из города.
Пропасть было дела, то по академии, то по университету, где на меня временно возложена должность декана. Вечером в субботу приглашал меня к себе граф Блудов вместе с бароном Клодтом, князем Вяземским и Тютчевым для обсуждения проекта памятника, который собираются воздвигнуть на могиле Жуковского.
Некоторые литераторы меня недавно упрекали в том, что я не примыкаю ни к какой литературной партии в особенности и не ратую ни за одну из них исключительно.
— Мой девиз, — отвечал я, — независимость моих собственных мнений и уважение к мнениям других. Всем известно, что я всегда так думал и поступал, и я нахожу, что мне и вперед не следует изменять моего образа мыслей и действий.
10 июня 1856 года
Сегодня поутру, к моему удивлению, посетил меня Авраам Сергеевич. Он жаловался на Блудова, который что-то сильно его атакует. Чем и как?
11 июня 1856 года
Стремление посредством литературы ввести образованный класс в интересы низшего и тем открыть путь образованию в среду последнего — мысль прекрасная. Но не надо, однако, невежество, грубость и предрассудки этого класса выставлять как нечто поэтическое и способное вызывать одно умиление. И в этом классе не менее, чем в других, недостатков и пошлости. Нужды нет, что они в нем не заимствованы и естественны, — все-таки это пошлости, и дагерротипные снимки с них ничего не говорят в пользу того, что есть, и нимало не пролагают дороги к тому, что должно быть. Литература, исключительно направленная к этим предметам и исключительно усвоившая себе эту манеру, доказывает недостаток творчества и стремления к усовершенствованию. Ведь и в самом деле легче списывать грубую натуру со всеми ее неприглядными подробностями, чем мыслить и создавать.
22 августа 1856 года, среда
Вот и август приближается к концу. Лето давно прошло, или, лучше сказать, оно и не начиналось. Май, июнь, июль промелькнули среди холода, ветра, дождя. Такого гнусного лета я не запомню, даже в Петербурге. Но и помимо погоды я провел лето дурно, без отдыха, в постоянной сутолоке и деловых дрязгах.
Из внешних обстоятельств стоит отметить разве только донос на меня и Давыдова министру — что мы его ругаем и собираемся составить против него настоящий заговор с помощью Ростовцева. Так как донос главным образом касался Давыдова, то я и советовал ему объясниться с Ростовцевым, — что он и сделал.
— Старый младенец, старый младенец! — повторил несколько раз Ростовцев о Норове.
А в министерстве тем временем творятся такие дела, что о них грустно говорить и думать. Везде на первом плане Кисловский.
18 сентября 1856 года
Московские остряки сложили на нашего министра остроту: «Он без памяти любит просвещение». А в Петербурге к этому прибавляют еще: «Он без ума от своего министерства». Ах, Авраам Сергеевич, в какую тину вы залезли!
Недавно, между прочим, произошел следующий скандал. Совет Московского университета избрал на кафедру истории отличного молодого ученого, Ешевского, которого я рекомендовал министру еще во время юбилея Московского университета. Авраам Сергеевич с ним лично познакомился, выслушал его пробную лекцию, пришел в восторг и благодарил меня за него. Попечитель одобрил избрание совета и представил Ешевского на утверждение министру. Но Кисловский решил иначе: он послал в Москву, вопреки избранию совета и санкции попечителя, своего собственного избранника. Приезд последнего в Москву, само собою разумеется, изумил и привел в негодование все ученое сословие и попечителя. Его заставили прочесть пробную лекцию, которая принесла ему мало чести. Все это произошло в присутствии министра и, само собою разумеется, не могло быть ему приятно, особенно когда попечитель, Ковалевский, вежливо, однако твердо и решительно заявил ему, что скорее подаст в отставку, чем позволит Кисловскому вмешиваться в дела Московского университета. Кисловский, уверят, от этого заболел, а министр должен был утвердить Ешевского — не без гнева, однако, на попечителя, столь благородно и решительно отстоявшего свое и университетское право. Событие это разнеслось по Москве, дошло и сюда, где произвело весьма грустное впечатление.
Я выбран в члены театрального комитета для рассмотрения пьес, написанных к столетнему юбилею театра. Комитет собирался раз шесть; прочитал двадцать четыре пьесы — одну другой слабее и, наконец, остановился на одной, которую и одобрил. По вскрытии пакета, в котором она заключалась, оказалось, что пьеса эта графа Соллогуба. К этому прибавили еще пролог Зотова.
Говорят, что наш комитет сделается постоянным. Меня уже спрашивали от имени министра императорского двора, согласен ли я и вперед быть членом?
2 октября 1856 года
Торжественный въезд государя императора в Петербург. Процессия прошла мимо окон моей квартиры в половине второго. От нас все было видно отлично. Процессия пышная, как все процессии подобного рода. Несметные толпы народа.
6 октября 1856 года
Получил от министра императорского двора графа Ад-лерберга уже официальное приглашение быть членом комитета при дирекции театров, на который возлагается рассмотрение вновь поступающих на сцену пьес.
9 октября 1856 года
Обедал у графа Блудова в первый раз по возвращении его из Москвы. Разговор шел о литературе. Графиня-дочь прочитала мне стихи какой-то тульской стихотворицы. Графиня, как известно, большая патриотка и радуется появлению всякого так называемого отечественного таланта. Плетнев пишет из Парижа, что его всего больше поражает в французах единство национального чувства. Причину тому он полагает в их вере в свое национальное превосходство. «Отчего у нас, — спрашивает он, — нет таких великих результатов народности, как у них?» — и отвечает: — «От недостатка веры в наши моральные качества!» А я думаю — от неразвитости самих моральных качеств у нас. Способностей у нас много, но, увы, не меньше и безнравственности.