Вечером у товарища министра. Комиссия для открытия поджогов действует плохо. Она очень мало до сих пор открыла.
Программа Лаврова — это верх бесстыдства и шарлатанства. Я написал мои замечания и отправил в факультет.
13 июня 1862 года, среда
В «Нашем времени», в 122-м номере, напечатана довольно откровенная статья о пожарах. Там, между прочими о них толками в обществе, говорится о пытке, будто бы предложенной одним из членов следственной комиссии.
Скверно, сумрачно, холодно, сыро.
14 июня 1862 года, четверг
Лето и для Петербурга даже изумительное. Отвратительный холод и дождь. Температура колеблется между шестью-семью градусами тепла. Живущие на дачах особенно терпят. На этот раз и нам попался прескверный дом, хотя и с печами, но очень ветхий. Топим каждый день, и притом березовыми дровами, как зимою, а тепло не держится. Ко всем прелестям еще сильный ветер, насквозь пронизывающий.
Дурное свойство реакции то, что она, как коса, проходит полосами и срезывает все — и дурные травы и хорошие.
В массе надолго подорвано уважение к именам ученого, литератора, студента.
15 июня 1862 года, пятница
Более тридцати лет я в Петербурге и ничего подобного не помню: весь почти июнь свирепствует холод и такие переходы, например, как от тринадцати градусов вдруг в несколько часов-до девяти, восьми, семи и шести. Сегодня с самого утра буря, дождь, а тепла только на пять градусов. Невыносимая мерзость. Мы топим по два раза в день. Я работаю в калошах, в сюртуке и в теплом пальто.
Приказано в сентябре открыть физико-математический факультет при здешнем университете. А через год и остальные.
Ну право же, это просто общественное бедствие вроде пожаров: теперь уже только 4 градуса на воздухе, а у меня в кабинете после вторичной топки едва дотягивает до 8 градусов.
16 июня 1862 года, суббота
Есть одна истина — Бог. Все прочее или полуистины, истины относительные, или чистая ложь.
В литературе у нас привыкают всякую умную статью или суждение называть бесцветными, если в них нет резкого тона и выражений радикального свойства. Так приучают общество к спирту и мешают ему находить вкус в том, что не опьяняет сразу.
Ну, право же, главный редактор официальной газеты сильно смахивает на каторжника. Он отвечает за каждую букву, за каждую запятую, которые поставлены или выпущены. Пока не вышел номер, он в тревоге; вышел номер — он еще в большей тревоге. Там может быть сделана ошибка, здесь она уже сделана, и поправить ее нельзя. Публика недовольна тем, что номер не весь по ее вкусу; начальство — тем, что вы литератор или ученый, а не чиновник. Словом, надо иметь большой запас мужества и еще больший запас той философии, которая учит многое презирать… Я разумею, конечно, редактора, который хочет добросовестно вести дело, который имеет свои определенные виды и не хочет, не может отступать от однажды признанных за ним полномочий…
19 июня 1862 года, вторник
Эти мнимые народные учителя, вместо того чтобы учить народ, навязывают ему свои мысли. Для сеяния некоторых истин надо прежде удобрить, подготовить почву ума. И потому эти пресловутые учителя наши очень похожи на пустых болтунов, которые заботятся не о том, чтобы сделать дело, а о том, чтобы поскорее выболтать то, чего они начитались или наслышались.
Я забыл отметить в моем дневнике, что я в субботу поздно вечером получил для напечатания в «Северной почте» депешу о том, что Лидере ранен пулею в Саксонском саду, в Варшаве, на минеральных водах. Местность, где это произошло, и обстановка заставляют думать, что выстрел сделан не из личных видов, но что он — следствие какого-нибудь заговора. Преступник не схвачен. Значит, ему среди бела дня дали способ уйти. Сегодня в половине двенадцатого получил депешу, что Лидерсу хуже.
22 июня 1862 года, пятница
Депеша утром из Варшавы, что в великого князя Константина сделан выстрел из пистолета при выходе его из театра. Пуля пробила мундир на груди, однако до тела едва коснулась. Виновник схвачен на месте. Найдутся красные, которые назовут это геройством. Однако что же такое будет с обществом, если всякому будет позволено или всякий присвоит себе право осуществлять свои политические идеи, свои проекты о благе народов и человечества посредством пистолета, пожаров и т. п.?
Некто приехал, чтобы постучаться в двери службы, но нашел, что двери эти для него заперты на замок. Посмотрел в щелочку замка: видит, что хозяева дома, значит не хотят принять. С тем он и уехал опять заграницу.
23 июня 1862 года, суббота
Человек гадок, жизнь гадка, а еще гаже, зная это, не уметь сносить их такими, каковы они есть.
Выстреливший в великого князя — какой-то подмастерье, портной Ярошинский.
26 июня 1862 года, вторник
Вчера выдался день порядочный, без ветра, без дождя и с 13R тепла. Сегодня опять заворотило на прежнее. Ветер, дождь и холод.
Опять неурядица в типографии, впрочем, все по части корректуры. Сделана ошибка в поправке ошибки по поводу запрещения Аксакову издавать газету «День».
Министр придал этому чрезмерное значение и сделал типографии и редакции несоответственно строгий выговор. Это с некоторых пор его обыкновенный способ выражать лично мне свое нерасположение. Нет, решительно надо подавать в отставку. Всякое живое слово в газете вызывает в нем досаду, которую он срывает на опечатках и тому подобных мелочах. Газете грозит ограничиваться простою перепечаткою его циркуляров и других официальностей.
Третьего дня я переменил главного корректора. Первый вздумал было по своему усмотрению исправлять статьи газеты. В одном номере он не напечатал несколько строк, говоря, что так лучше. Теперь я определил кандидата нашего университета.
27 июня 1862 года, среда
Поутру предварительно объяснялся с Тройницким. Он подтверждает, что министр недоволен газетою, придирается ко всему и придает особенную важность безделицам вроде опечаток, упуская из виду главное или не желая на нем останавливаться. Я объявил Тройницкому о своем решении подать в отставку. Он не отговаривал меня от этого, соглашаясь, что так дело дольше вести нельзя.
Приехав домой, я написал просьбу об увольнении и коротенькое письмо к министру с изъяснением причин, заставляющих меня отказаться от должности главного редактора. Был уже час, когда я поехал в редакцию и оттуда послал просьбу и письмо к Валуеву.
Оказывается, что у Валуева гораздо более бюрократический склад ума и гораздо более узкий взгляд на вещи, чем он заставил меня думать сначала. На нашу газету, о которой вначале он так много и высокопарно толковал, он в конце концов смотрит как на вместилище циркуляров и указов. Он вовсе перестал говорить о существенных интересах или задачах ее.
Кроме того, он хотел бы, чтобы газета сразу приобрела чуть не десять тысяч подписчиков. Он не понял, что доверие общества может быть заслужено только постепенно.
Когда же мне случалось напирать на важность дела и ссылаться на его собственные первоначальные намерения, он сердился, жаловался, что я его учу…
Что же, в самом деле, мы, люди пожившие, благомыслящие, друзья прогресса, в состоянии сказать, по совести, молодому, нетерпеливому, волнующемуся поколению, что можем мы сказать ему о наших правительственных деятелях?
28 июня 1862 года, четверг
Выходит старая песнь, что честный и прямодушный образ действий почти всегда обращается в невыгоду тех, которые так действуют.
29 июня 1862 года, пятница
Поутру у Тройницкого. Продолжительный разговор о делах «Северной почты» и о моей отставке. Выходит все то же: министр желает дать газете такой оборот, что мне решительно в ней нечего делать.
Министр повез сегодня доклад государю о моем увольнении.
30 июня 1862 года, суббота
Получил письмо от Валуева об увольнении меня от звания главного редактора «Северной почты». Письмо исполнено самых лестных для меня вещей. Мы расстаемся с ним «в самых дружественных отношениях». Да, а дела все-таки не могли вместе делать.
А врачи опять гонят меня к морю. Теперь, пожалуй, это и может состояться.
Вечером многие съехались ко мне, в том числе Тройницкий и Небольсин. Мы пили чай на балконе, а вокруг нас шумели великолепная гроза и дождь. Было очень тепло — необычайно для нынешнего лета.
1 июля 1862 года, воскресенье
Был у Валуева. Принят очень хорошо. Просил об отпуске. Он согласен.
4 июля 1862 года, среда
Вчера был у Делянова. Разговор о Головнине. Дурно идет управление министерством: шаткость, вмешательство посторонних лиц, незнакомых с делом, искание популярности. Барон Николаи, как человек благородный и способный, был бы, полагают многие, лучшим министром в настоящее время.
Сегодня не без грустного чувства передал я мои обязанности новому редактору. Дело это было мне дорого; я многого от него ожидал, как оказывается, напрасно… Я не мог продолжать его долее, не утратив моей самостоятельности.
Страшная сырость на этой Черной речке! Да и дожди же одолели.
5 июля 1862 года, четверг
Странные и страшные слухи ходят по городу, — будто во дворце получено подметное письмо следующего содержания: «Говорят, что во время отсутствия государя и государыни (которые собираются ехать в Либаву) будут исполнены над зажигателями смертные казни. Если это произойдет, то неминуемая смерть посредством отравления будет внесена в самое царское семейство. А чтобы это не показалось одною пустою угрозою, то на днях увидят фактическое тому подтверждение». Вслед за этим, говорят, в одном полку вдруг заболело сорок человек явными признаками отравления. Разумеется, я этому не верю, но распускание подобных слухов уже имеет свое значение.
7 июля 1862 года, суббота
Поздно вечером приехал ко мне Арсеньев, и мы вместе составили телеграфическую депешу к Гончарову в Москву, приглашая его скорее вернуться в Петербург. У Валуева есть намерение поручить ему главную редакцию «Северной почты».