езаметно никакого особенного движения. Что это — инерция или уверенность в своих силах? Последнее-то едва ли уместно. Нет сомнения, что мы в большой опасности. Мы недостаточно вооружены. У нас нет ни способных генералов, ни способных государственных людей.
14 апреля 1863 года, воскресенье
Мрачнее и мрачнее. Многие находят, что наше положение очень опасно. В народе, правда, пробуждается сильный патриотизм, но средства наши слабы в сравнении со средствами неприятеля или неприятелей. Войско наше храбро, но так ли хорошо оно вооружено и обучено, как войско, например, французское? Кронштадт худо укреплен. У нас нет панцирных судов. Начальство морское после Крымской войны мало заботилось о флоте. Есть ли у нас нарезные пушки и много ли их? Финансы наши в крайнем упадке.
15 апреля 1863 года, понедельник
Снег. Тепла два градуса, ужасная слякоть. Толки, бесконечные толки о том: будет ли или не будет война? Я постоянно повторяю одну мысль, что возможность войны много зависит от нашего поведения, то есть от той энергии, с какою мы будем показывать, что мы войны не желаем, но и не боимся ее. Впрочем, не слишком ли далеко зашел Наполеон, чтобы возвратиться назад? И не слишком ли велики интересы Англии и других держав, чтобы втянуть его в войну, которая может кончиться одним из двух: ослаблением его или России. В таком случае, разумеется, война неизбежна.
Настроение умов у нас, мне кажется, хорошо: нет самохвальства, которым мы часто отличались, но нет и уныния, хотя все сознают, что воина предстоит трудная и нам угрожают большие опасности. Как-то все понимают, что здесь дело идет о том, чтобы быть или не быть.
16 апреля 1863 года, вторник
Второй раз получил от инспектора Римско-католической академии извещение, что лекций по моему предмету не будет…
17 апреля 1863 года, среда
Восемь часов вечера. Сейчас принесли указ об отмене телесных наказаний. Это составит эпоху в истории русского народа.
Вечером иллюминация. Невский проспект буквально был залит народом и экипажами. Я дошел кое-как или, лучше сказать, донесен был толпою до Думы; далее идти было невозможно: сплошная стена народа, еле-еле подвигавшаяся вперед, и страшная теснота вокруг заставили меня решительно возвратиться вспять. Я все думал, не поедет ли государь, — мне хотелось дождаться его. Но было уже десять часов, а его не было.
Иллюминация была блистательная. Особенно хорошо были иллюминованы дома Бенардаки, Кокорева, Гостиный двор, Дума и проч. В трех местах гремела музыка. В народе соблюдался удивительный порядок и благопристойность. Вмешательства полиции ни малейшего. Пьяных я не видал ни одного.
18 апреля 1863 года, четверг
Множество адресов от разных сословий с изъявлением патриотических чувств. Замечателен адрес старообрядцев:
Слава Богу! Речь государя к депутациям превосходна: спокойствие, умеренность и твердость. В Европе увидят, что новая война с Россией не будет похожа на Крымскую.
Говорили об адресе финляндцев, но в печати его нет. Жаль, если это только слух. Швеция вооружается не на шутку, грозя отнять у нас Финляндию и чуть ли не Петербург.
19 апреля 1863 года, пятница
Из адресов едва ли не самый лучший — старообрядцев и самый неудачный — Московского университета.
В Москве 17-го был невыразимый народный энтузиазм. Народ потребовал, чтобы молебен был отслужен на площади против окон тех комнат дворца, где родился государь. Народ пал на колени и молился за Россию и государя с глубоким чувством. Очевидцы говорят, что это было зрелище великолепное и трогательное.
Вечером 17-го здесь в театре происходила также манифестация. Играли «Жизнь за царя». Тут не было конца восторженным кликам, рукоплесканиям. В театре, между прочим, был английский курьер, накануне приехавший с депешами к своему послу. Он был изумлен выражением всеобщего восторга, который не должен бы удивить англичанина, и сказал, что он будет бояться рассказывать об этом в Лондоне, потому что там этому не поверят.
20 апреля 1863 года, суббота
Заседание в Академии…
В Академии то же и то же: ловля мух и комаров. Адрес здешних старообрядцев очень хорош. Зато Московский университет отличился каким-то школярным витийством.
22 апреля 1863 года, понедельник
Поутру ездил в Смольный монастырь поздравить Леонтьеву с ее 25-летием службы. Она была тронута этою вежливостью и просила меня на вечер. Вечер был очень оживлен. Тут встретил я многих из моих смольных слушательниц, от которых наслушался множество любезностей и воспоминаний. Ведь то была, в самом деле, моя лирическая эпоха, и промелькнуло много приятных дней в кругу этих развитых, милых, неиспорченных женских существ. Я воротился домой во втором часу.
23 апреля 1863 года, вторник
От 7 градусов тепла погода перешла к жару. В Летнем саду земля опушается травкою, на кустарниках начинают пробиваться листья, но большие деревья, как опытнейшие, стоят угрюмо, обнаженные, как бы боясь довериться ненадежной здешней весне.
Возрождаются некоторые надежды на мир. Замечательна, между прочим, сегодняшняя телеграмма, извещающая, что шведский сейм решительно отвергнул всякую мысль о помощи Польше.
24 апреля 1863 года, среда
Я за литературу готов стоять, но еще более за общество.
25 апреля 1863 года, четверг
Всеобщее негодование на слабость нашего управления в Варшаве. В самом деле, город на военном положении, а там, как и во всей Польше, главная правительственная власть в руках революционного комитета. Что за нелепость! Полиция состоит из поляков. Русский элемент совершенно подавлен. Все русские терпят неслыханные оскорбления перед глазами великого князя Константина Николаевича. А главное, по причине совершенного бессилия нашего правительства восстание затягивается более и более и дает Европе повод вмешиваться.
Крестьяне в Динабургском уезде сами решились расправиться с бунтующими помещиками. В имении Платера они наделали пропасть беспорядков. Те же стремления обнаруживаются и в других западных губерниях. Да что же и делать крестьянам? Их душит революционный комитет, а правительство не оказывает им защиты.
Самарское дворянство постановило приговор: вызвать из-за границы, и особенно из Парижа, наших путешественников, которые терпят там всяческие оскорбления русского имени и все-таки продолжают там жить.
Встретил у католической церкви похороны митрополита Жилинского, который на днях умер.
Вечером был Сухомлинов, который едет в Малороссию, по поручению министра, собирать какие-то сведения.
26 апреля 1863 года, пятница
Польские студенты и гимназисты сожгли Горыгорецкое училище, перерезав прежде инвалидную команду.
В Варшаве царствует совершенная анархия. Если есть там тень порядка, то ею обязаны мы революционному комитету, а никак не нашему правительству, которое, однако, держит город в осадном положении. Полиция там состоит из поляков.
Против варшавского управления общее негодование.
Теперь знакомые не спрашивают при встрече друг друга: здоровы ли вы? — а: война или мир?
Назимова, говорят, заменяют Муравьевым-Карским.
27 апреля 1863 года, суббота
Претензии человека — претензии полубога, если не Бога, а судьба его такая же, как последнего червя. Не странно ли это?
Заседание в Академии и факультетском собрании. Говорят о странном адресе войска Донского. Они собирались в числе сорока полков, снарядились совершенно на бой и выступили к пределам своей земли, послав всеподданнейше представить государю, что они готовы: куда он повелит им идти?
28 апреля 1863 года, воскресенье
Зашел к Княжевичу. Там услышал весьма неприятную новость, что наших наголову разбили поляки. Нашими начальствовал Витгенштейн.
Между кадетами какого-то корпуса открыли несколько человек, которые приготовляли порох для поляков.
В Витебской губернии разграблена казенная почта.
Это была огромная ошибка, что Константин Николаевич позволил полякам безнаказанно оскорблять русских — кидать в них грязью, даже плевать на солдат и офицеров. Это, конечно, заставило общественное мнение в Европе сильно усомниться в праве нашем на Польшу, в праве, не только не защищаемом, но явно нами самими не признаваемом. А с другой стороны, оно придало полякам бодрости, самоуверенности; нам же всем показало крайнюю слабость нашего правительства и утвердило в мысли, что нечего рассчитывать на его благоразумие и силу.
30 апреля 1863 года, вторник
Разрешил давно и неприятно занимавшее меня недоумение. Пребывание мое в Римско-католической академии, по нынешним обстоятельствам, с каждым днем становилось для меня тяжелее, фальшивее. Не то чтобы в слушателях или начальстве я встретил что-нибудь неприязненное себе или русскому элементу: напротив, я лично продолжал пользоваться, как и во все время моей службы, отличным расположением тех и другого. Что касается до русского элемента, то, по крайней мере наружно, ни одним словом, ни мановением, так сказать, никто из них тоже не выразил ничего враждебного. Что же там происходит у них в сердцах — я не имею ни права, ни возможности знать этого и допытываться. Но все-таки отношения наши не могли не быть странными? — тем более что по конкордату ни один православный-преподаватель не должен быть в академии. Я оставался там один и был удерживаем, так сказать, насильно самими академистами, которые не раз на мои просьбы уволить меня отвечали мне самыми жаркими просьбами не оставлять их. Между тем на днях я два раза получил от инспектора извещение, что лекций моих в такой-то день не будет. Потом я раза три сам не пошел на лекцию. Я хотел спросить совета у директора департамента иностранных исповеданий графа Сиверса. Но этот не захотел меня принять, когда я два раза к нему приходил. Что мне оставалось делать? Подать прямо в отставку я считал неловким. Я придумал написать инспектору следующее письмо: