Выкурив сигару, отправился я в заседание совета университета, и там в буквальном смысле прозаседал до десяти часов с шести, толкуя о многих бесплоднейших вещах. Ну, не проклятый ли день? Приехал домой в половине двенадцатого ночи. В совете был выбор ректора; избрали Ленца 22 голосами против трех. Я получил 8 шаров. Но были и менее меня получившие, и их было много.
6 сентября 1863 года, пятница
Я никогда не дойду до того, чтобы мне не принимать самого теплого и глубокого участия в делах человеческих, в их скорбях и усовершенствовании. Но я решительно не в состоянии питать уважения ни к их судьбе, ни к их нравам. Мне кажется первая в высшей степени ничтожною, а вторые — в высшей степени мелкими, пустыми, лишенными всякого морального достоинства. Эгоизм, ложь, лицемерие, тщеславие и корысть суть главные их двигатели. Оптимисты ссылаются на некоторые благородные черты, проявляющиеся то там, то сям; но они мелькают именно как черты, лишенные определенного и полного образа. Характеров, которые одни составляют полного и хорошо организованного, здорового и сильного человека, вовсе нет. Ум как будто бы для того только и существует у них, чтобы составлять нелепые теории, умствовать о том, чего они не знают и знать не могут, обманывать и плести более или менее удачную ткань для прикрытия своего тщеславия. Разумеется, я не веду с ними войны за их глупости и пороки; они не должны даже знать о моих сердечных к ним отношениях. На что им это знать? Но я не могу, зная их хорошо, питать ни уважения, ни доверия к ним. Я стараюсь обезопасить себя от их нападений, являюсь среди их вооруженным с ног до головы, чтобы не быть застигнутому ими врасплох, хотя не всегда с одинаковым успехом и благоразумием. Но по крайней мере ложь их меня не обольстит.
А между тем странно: первое впечатление мое при встрече с каждым человеком — это то, чтобы думать о нем хорошо и быть с ним в лучших отношениях. Прежде это служило для меня источником больших ошибок, но теперь я научился это впечатление держать в границах и не мешать предосторожностям.
Заседание в Академии наук.
8 сентября 1863 года, воскресенье
Вечером приехал ко мне Рудницкий, которого увольняют от управления департаментам по государственному имуществу за то, что он поляк. Не знаю, подал ли он к этому какой-нибудь повод сам, или это начинает быть системою правительства. Зеленый говорил ему, что на него есть доносы, которые передал ему князь Долгорукий. Впрочем, ему ничего особенно худого не делают, да он этого и не заслужил. Конечно, в Рудницком сидит немного польского духа, но он не из революционных поляков. И вообще это благородный и умный человек Он показывал мне письмо, которое намерен подать Зеленому. Я советовал ему кое-что в нем исправить. От него я узнал о полученной из Варшавы телеграмме, что во время проезда по какой-то улице Ф. Ф. Берга под карету его брошена начиненная порохом граната, разрывом которой ранило его и убило и переранило восемь казаков.
9 сентября 1863 года, понедельник
Знакомыми надобно обзаводиться, как мебелью.
10 сентября 1863 года, вторник
Отослал письмо к Гилярову, все по поводу задержанной Катковым статьи моей. Я написал, что решительно не хочу иметь с ним никакого дела и прошу об одном — возвратить мне мою статью.
11 сентября 1863 года, среда
Нам недостает двух вещей — искусства и добросовестности.
Проработал утро над запискою в завтрашнее заседание Совета по делам печати по донесению Одесского цензурного комитета.
12 сентября 1863 года, четверг
Заседание в Академии наук, куда пришел пешком. Час с небольшим ходьбы. Тут, как и всегда, ничего. Эти господа совершенно зарылись, как мыши в подполье, в свои тесные кружки буквоедных и мелких фактических изысканий и высокомерно презирают всякого, кто смотрит немножко шире и выше. Надобно видеть, с каким умилением и сладострастием они предъявляют, что, например, у такого-то старого писателя буквы стоят не на том месте, как предполагалось (а писатель-то гроша железного не стоит), или такой-то вариант нашелся там-то и пр. О, добросовестные ослы, подбирающие сухие былия на ниве человеческих знаний и довольствующиеся этим, как сочною и питательною пищею!
Новые сведения из Варшавы показывают, что Берг не ранен и казаки не убиты, но двое или трое ранено да лошади. Там, впрочем, начинают принимать энергические меры для прекращения убийств и для подавления революции.
Напечатаны ноты трех держав и наши ответы, при которых приложен особый меморандум. Как первые пошлы, бесцветны и фальшивы, так наши ответы благородны, умны и дышат правдою. Меморандум особенно написан превосходно. Право, старая европейская дипломатия бледнеет перед нашею молодою. Да и то сказать, за нас — право и правда, за них — покушение к насилию и ложь.
16 сентября 1863 года, понедельник
Переезд с дачи.
Вечером заседание в совете университета. Очень много дела. Между прочим, выбирали декана филологического Факультета. Выбрали опять Срезневского. Я охотно положил ему белый шар. И тут выразилось недоброжелательство ко мне. Из четырех голосов я получил один, и то этот дан был мне Срезневским. Прочие получили по два утвердительных и по два отрицательных.
В это заседание я также поднял сильную борьбу с советом. В восточном факультете есть несколько исправляющих должность ординарного профессора, которые настоящими ординарными не могут быть, потому что не доктора. Еще при открытии университета получено было высочайшее повеление, чтобы не имеющие докторской степени профессора озаботились непременно приобретением ее. Восточный факультет представил, что так как в России вся восточная наука сосредоточивается в С.-Петербургском университете, и именно в тех профессорах, которые не имеют степени доктора, то приходится этим совсем не быть ординарными профессорами, так как им и экзаменоваться было бы не у кого. А потому факультет просит, в уважение такого исключительного положения профессоров не докторов, исходатайствовать им на этот раз утверждение в ординарное профессорство и помимо докторства. Тут есть смысл, и я охотно подал мой голос в пользу этого ходатайства.
Но далее вдруг читают новое представление того же факультета, чтобы четырем или, кажется, пяти его профессорам дать докторские степени по причине их знаменитости в ученом свете. Надобно знать, что новый устав дает университетам право возводить знаменитых ученых, приобретших всеобщую известность своими учеными трудами, прямо в степень доктора, без испытания. Это что за речи? Университет открыл в своем сословии вдруг пять знаменитостей, о которых никто, кроме его, не знает. Очевидно, этим хотят подорвать силу закона. Я воспротивился сильно против такого злоупотребления, объявив, что это произведет самое невыгодное впечатление в публике.
Завязались горячие прения. Совет по слабости, кумовствам и проч. видимо склонялся в пользу предложения факультета. Однако некоторые поддерживали, хотя слабо, мою мысль. Решили отложить это дело до следующего заседания. Я принял твердое намерение не уступать и даже подать письменное мнение. Тут может пострадать честь университета. Просто это нахальство восточных профессоров, которые сами себя производят в знаменитости.
17 сентября 1863 года, вторник.
Вчера я выбран в члены совета при попечителе. Я, конечно, не был бы выбран, если бы избрание происходило баллотировкою. Но это делалось так, по вызову председателя совета, который и спрашивал у профессора, не желает ли он принять на себя это звание. Я отвечал, что не считаю себя вправе отказываться от какого бы то ни было служебного назначения. Ну и положено представить меня вместе с прочими попечителю.
19 сентября 1863 года, четверг
Заседания в Академии и в Совете по делам печати. Ничего особенного.
23 сентября 1863 года, понедельник
У немцев наука часто превращается в ремесло. Они из себя выходят, чтобы приправить истины известные новыми комбинациями, представить их в новой форме, разжижить или сгустить их в своем уме, хотя от этого ни наука, ни образованность не подвигаются ни шагу вперед. И все это делается для того, чтобы в огромной конкуренции ученых удержать за собою такое-то место или добиться нового. Истины науки у них фабрикуются точно так же, как сукно, сапоги и пр.
24 сентября 1863 года, вторник
Бурное заседание в совете университета. По выслушивании некоторых дел и предложений выступил на сцену опять вопрос, поднятый восточным факультетом в прошедшее заседание, о производстве за знаменитость вдруг четырех докторов из его членов. Закипела страшная битва. Главными действующими лицами тут были я, Срезневский, Казембек и сами проектируемые доктора, которые сами защищали свою знаменитость и предъявляли свои права на докторство: Березин — меньше всех, впрочем, — профессор еврейского языка Хвольсон и другие.
Видя, что партия докторантов усиливается, я решился прочитать заготовленную мною по этому случаю записку, к чему послужили некоторым введением слова Андриевского, который, как маленький куличок, обыкновенно бегает от одного убеждения к другому и сует свой носик во все мнения, добывая оттуда то, что ему нужно. Слова его относились к поддержанию чести университета и, следовательно, клонились в пользу моего предложения. Записка моя была выслушана с большим вниманием и вызвала страшнейшую бурю со стороны Срезневского. Впрочем, несмотря на ярость защиты своего факультетского предложения, Срезневский не вышел из пределов приличия. Он начал с сожаления, что должен поддерживать мнение, противное моему, и настаивал на знаменитости предлагаемых докторантов. Я продолжал, с своей стороны, настаивать, что не нам самим следует признавать знаменитость своих сочленов, а надо, чтобы это сделал ученый свет. Но вот поднялся Казембек и прочитал свою записку, очень умно и остроумно написанную, которая окончательно добивала восточный факультет. Слова его как ориенталиста имели значительный вес.