Совещание между мною, Штейнманом и Срезневским о продвижении в докторы (почетные) Костомарова. Положено помедлить. Но при этом я объявил, что буду решительно противиться избранию его в профессоры.
Заседание в Совете по делам печати. Побито мнение Пржецлавского о недозволении печатать на русском языке известной книги Милля «О свободе». Он очень было распространялся в поддержке запретительной системы печати, как, впрочем, это обыкновенно делает, очевидно, желая подслужиться. Более всех против него говорил я, Гончаров и сам председатель. Прочие скромно высказывали свое согласие на наше мнение. Речь была также по поводу статьи «О пище», назначенной для «Современника». Гончаров отозвался о ней и так и сяк. Положено, чтобы я еще прочитал эту статью и дал о ней свое мнение.
1 февраля 1864 года, суббота
Кажется, следующее определение человека будет недурно: человек есть существо физическое, разумное и гадящее своему ближнему.
Какой злой дух надоумил Пирогова оставить науку, где он занял такое прекрасное место, и прилепиться к отверженному племени бюрократов, где он едва может приобрести посредственное значение, да и пользы никакой?
2 февраля 1864 года, воскресенье
Подражательность и восприимчивость — два различные и последовательные фазиса в истории нашего умственного образования. Подражательностью мы становились перед предметами и, как неподвижное зеркало, механически, или, если угодно, оптически, отражали их в себе без малейшего принятия внутрь, без всякого изменения, кроме того, что предмет был существен, а отражение его призрачно. Восприимчивостью мы до некоторой степени усваиваем себе чужие понятия, принимаем их внутрь, но не перерабатываем их, не анализируем, оставляем их почти такими, какими они приняты, и стремимся распространять, не думая и не заботясь о том, должны ли они быть распространяемы и могут ли они ужиться в нашем русском мире. И тут, как и там, немного самостоятельности, но здесь более движения, больше живости. Видно, что мы хотим напитать себя принятым материалом. Но так как мы не думаем о доброкачественности принятой пищи, ни о том, в какой мере она свойственна нашему организму и нашему возрасту, то нередко пища эта производит в нас тошноту, и, вместо того чтобы действительно нас питать, она нам вредит и отравляет нас. Мы похожи на богача, который, вместо того чтобы употреблять капитал на удобрение и обработку своей земли или на заведение полезных фабрик, тратит его на добывание из чужих рук того, что ему нужно и что не нужно, и таким образом проматывает свое достояние непроизводительно. Немудрено, что после первого удовлетворения своим нуждам и прихотям и мы разоряемся и становимся нищими.
Годичное собрание в Обществе пособия нуждающимся литераторам. Была прочитана небольшая статья Тургенева в память Дружинина. Избран президентом барон М. А. Корф.
Я предложил старшую пенсию, выдаваемую Обществом в память Дружинина, назвать — «Дружининскою». Все единогласно одобрили это и согласились.
А некоторые из членов явились, чтобы нагадить Корфу, снабдив его отрицательными голосами. Но это не удалось.
Тут я побеседовал с князем Щербатовым, Тургеневым и пр. Некрасов просил меня очень покорно о поддержке в Совете по делам печати его просьбы по поводу одной статьи, которую ему хочется поместить в «Современнике». И. А. Гончаров, по обычаю своему, уклоняется от этого, сваливая на меня, хотя дело касается до него, потому что он распоряжается «Современником». Я не привык уклоняться и потому сказал, что сделаю что могу и что должно.
В пять часов мы сошлись на тризну по Дружинине в Hotel de France. Тут были, кроме меня: Тургенев, Анненков, Гончаров, Ковалевский Егор, Григорович, Гаевский, Боткин и брат Дружинина. Этот последний очень благодарил меня за мысль, поданную в Обществе о Дружининской пенсии. Обед был роскошный, но беседа за обедом была совершенно пустая. К концу обеда ударились в разговоры о женщинах и разных отвратительных скандальных историях. Неужели наши передовые умы не умеют найти лучших предметов для дружеской беседы?
3 февраля 1864 года, понедельник
Что такое это волнующееся общество и что из него должно выйти? Вот главные вопросы.
4 февраля 1864 года, вторник.
Все надобно сводить к одному центру — к самоутверждению или к самоукреплению.
Всякий непременно хочет составить около себя особый кружок, чтобы первенствовать в нем.
Роль правительства была бы та, чтобы нелепые стремления и нелепые требования сдерживать, а между тем давать науке сколь возможно более простору и способов, чтобы она вырабатывала здравые и точные понятия, которые распространялись, бы в обществе, становились бы основанием и залогом прочного настоящего преуспеяния.
5 февраля 1864 года, среда
Великое горе мое — бедная Катя. Особенно нынешнюю зиму она страдает больше, чем когда-либо. У меня сердце поворачивается, смотря на нее! А помочь чем? Медицина не делает чудес. Она едва что-нибудь может делать, и то ощупью.
6 февраля 1864 года, четверг
То совершенно ничего не значит, что человек сам собою и для себя делает. Тут он то же самое значит, что всякое животное: он ест, пьет, плодится, заботится о своем благосостоянии, наслаждается более или менее, страдает и умирает. Важно то, что он вносит в общую сокровищницу человеческого развития и образования, чем он содействует к построению общего здания человечности.
Вот так мне достанется и умереть, не только не выполнив моей задачи, занимавшей меня со дней отрочества, но И никакой. Главный недостаток и бедствие моего существования состоит в том, что я задал себе задачу слишком огромного размера. Я не умел остановиться на одном предмете, я не умел быть специальным. Каждый особенный предмет мне казался слишком ничтожным, чтобы я мог всего себя ему обречь. Целое, общее, человеческое — вот что меня занимало, что влекло меня к себе. Правда, я не пренебрегал ни одним сколько-нибудь важным предметом, но я не хотел заняться им не только исключительно, но даже долго. Мне хотелось быть историческим лицом — и только. Во всех моих стремлениях, правда, проглядывало стремление к политической деятельности; но как у нас она была невозможна, то я ничего и не достигал и не мог достигнуть в этой сфере.
И вот каждая крыса из этих специалистов, грызущая свой лоскутик полусгнившего, старого пергамента или засушенный стебель какого-нибудь растения, может с гордостью стать передо мною и спросить: «Вот ты мыслитель и красноречивый болтун, а ничего не сделал. Посмотри, вот я сколько нагрыз copy — как ты это называешь, но этот сор пойдет хоть на замазку чего-нибудь, а ты разве сам только годишься на нее».
Какой-нибудь Пекарский есть полезный человек для науки, хотя он думает о ней и понимает ее столько же, как крот, роющийся под землею, понимает то, что происходит на ней, или столько, сколько крот способен видеть свет солнечный.
Управлять людьми — самое скучное и неблагородное ремесло, и одни только сентиментальные мечтатели или рьяные честолюбцы способны добровольно обречь ему себя на жертву. Если вы не чувствуете призвания ни быть жертвою, ни делать других жертвами, то заботьтесь единственно о первом и оставьте людей быть тем, чем они хотят и могут сделаться.
Заседание в Совете по делам печати. Пржецлавский читал свою записку о сильном распространении у нас материализма и полагал, что достаточно выбрать хороших цензоров, чтобы остановить этот пагубный поток. Я испросил у председателя разрешения говорить. Прежде всего я похвалил записку г-на Пржецлавского, назвав ее трактатом, что, кажется, не понравилось ее сочинителю, который видит в ней официальный документ. Потом я обратился к вопросу: какие же меры думает автор принять против этого зла, ибо нельзя же серьезно думать, чтобы выбор нескольких хороших цензоров был достаточною для этого мерою? Да и самый этот выбор не есть вещь легкая. Материалистическое настроение есть настроение времени. Оно не только врывается в печать — оно сидит на кафедрах университетских, оно проникает в воспитание. Естественная наука овладела духом времени и вместе с утилитарным направлением составляет нравы нашего времени. Если это зло, то против него надобно ополчиться силами равными. Сюда надобно призвать на помощь, уж конечно, не одну полицию, то есть цензуру, а все, что есть лучшего в верованиях человеческих, в разуме, в воспитании. Но как это сделать? Я в заключение показал, что записка Пржецлавского есть весьма почтенный трактат, но не ведущий ни к каким практическим результатам в административном отношении. В таком же духе оспаривали Пржецлавского президент, Гончаров и Турунов. Прочие молчали. Автор записки защищался с своим обыкновенным неумением. Чтобы, однако, сделать ему утешение, да и не оставить без внимания такого важного дела, как материализм, президент предложил отправить в С.-Петербургский цензурный комитет записку его для прочтения. Тем и кончилось длинное прение.
В «Дне» учинены сильные нападки на управление в Киеве. В том крае готовятся ужасы по милости неспособности и крайней слабости нашей тамошней администрации. Совет не признал нужным принять какую-нибудь меру против «Дня». Тройницкий, между прочим, сказал, что все излагаемое в «Дне», к сожалению, совершенно справедливо, что ему, как товарищу министра, очень хорошо известно.
Мне отдана на рассмотрение статья «О пище», назначаемая для «Современника», о которой просил Некрасов.
Есть ли у нас патриотизм? В образованном так называемом классе его нет.
7 февраля 1864 года, пятница
Обед у Григория Васильевича Дружинина, брата умершего недавно Александра Васильевича. Обед балтазаровский — вина были особенно изящны. Я пробыл часов до девяти вечера в беседе с некоторыми литераторами: Тургеневым, Гончаровым, Григоровичем, Анненковым и пр. Интересен был особенно Тургенев. Он много рассказывал любопытных вещей о сношениях своих с заграничными писателями, особенно с Диккенсом.