20 февраля 1864 года, четверг
Поутру, приготовляя доклады к Совету в министерстве, неожиданно получил от вице-президента Академии уведомление, что я назначаюсь дежурным при гробе графа Д. Н. Блудова. Итак, Блудов умер. Я немедленно дал знать Тройницкому, что в заседании не буду, и поехал в мундире к покойному. В час была панихида. Тут видимо-невидимо было чиновного народу. Был государь с государынею и всем своим семейством. Из знакомых я бонжурился здесь с Княжевичем, Ковалевским, Корфом, который благодарил меня за присылку моих статей, и пр. Просидел я до половины третьего. Завтра я опять дежурным. Сегодня, по-настоящему, не мне следовало. Но я охотно согласился оказать эту почесть знаменитому и благородному усопшему.
Граф Блудов умер вчера часа в четыре пополудни. В двенадцать часов еще он принимал какой-то доклад, а за полчаса до смерти говорил о манифесте для польских крестьян, о государе и собирался одеться, чтобы, как он говорил, помолиться Богу за государя. Эти подробности сообщила мне А. А. Воейкова, бывшая неотлучно при нем с его дочерью.
21 февраля 1864 года, пятница
Дежурным у гроба Блудова. Был там в половине одиннадцатого часа и возвратился домой к трем. Панихиду служил митрополит. Боже мой! Что за неуклюжее, медведеобразное существо этот митрополит! Что за грубое, неприятное, пошлое выражение лица! Служба по обыкновению состояла из бесчисленных повторений одного и того же, которое, не знаю почему, сочла нужным наша церковь, но которое в состоянии надоесть самому Богу. Потом обычное пение, упрощенное, как его называют, а мне кажется, упошленное. Хотели избежать театральности католической, оперного настроения и впали в такое невыносимое единообразие и вой, от которых ни уши, ни сердце ничего не достигают. Наконец, тоскливость нашего похоронного чтения превосходит всякое мужество. В этих воззваниях: вечная жизнь, вечное успокоение и пр. так и режет душу вечное ничто. Положим, что оно, может быть, так и есть, да не надобно же дразнить этим человека, и без того много огорченного. Особенно неприлично делать это христианству, которое наделило человечество столь многими хорошими иллюзиями.
Ждали государя, но на сей раз его не было. Сановников было опять великое множество. Сегодня был и Валуев. Чудо как великолепен в своей синей по жилету ленте.
В произведениях искусства мало того, чтобы не было неправды: надобно, чтобы в них была правда.
Меня совсем не утомили ни вся сегодняшняя и вчерашняя суматоха, ни долгое стояние на ногах и даже весь этот смрад, состоящий из запаха начавшего разлагаться тела, из удушливых паров хлора, которым беспрестанно кропили комнату, из тяжелого ладанного дыма и чада свечей, который делается ужасен после того, как во время панихиды сотни губ дышат на них и потушат, — ничто из этого не подействовало на мою голову.
22 февраля 1864 года, суббота
Вчера был у меня Сухомлинов и рассказал мне, что происходило в экстренном заседании совета университета за четверг, на котором я не мог быть. Ректор прочитал секретное к нему отношение попечителя, который уведомляет его, что ему сделалось известным, что в университете находятся три поляка, которые явились туда с намерением подстрекать молодежь к беспорядкам и довести опять университет до закрытия. Правда, уже несколько дней волнуется юношество и, кажется, решительно предпринимает опять учредить сходки.
Я думаю, что сегодня мне не следует быть на похоронах. Как ни мало я устал за два прошедшие дни, но сегодня ожидает меня многостояние и суматоха, а вот уже четвертый день, как у меня кровотечение.
Нынешняя естественная наука устремилась с скальпелем и микроскопом на открытие глубочайших тайн творения. Она действительно дошла до мельчайших подробностей в составе вещей; но дошла ли она до главного — до той силы, которая этим подробностям дает движение и жизнь? Объяснить эту силу отношениями нет никакой возможности, потому что отношения суть только последствия, а не причины движения и жизни. Положите камень на камень, травку на травку, нерв на нерв, каплю крови на каплю крови, — вы ничего тут не найдете, кроме мертвого сопребывания. Чтобы тут явилась жизнь и движение, нужно что-то другое, чего никак нельзя видеть сквозь микроскоп или достать скальпелем. Нужен возбудитель, от которого бы вещи пришли в движение и каждая стала в известное отношение к другой. Возбуждение предшествует отношениям, а не отношения производят возбуждение.
Не был на похоронах Блудова.
23 февраля 1864 года, воскресенье
Конечно, Европе угрожает всеобщая нравственно-социальная революция. Дело не в том, чтобы ей противиться, но чтобы по возможности отстранить крайности, в которые впадает всякая революция, и сделать ее менее пагубною, а более для людей полезною.
Надобно, чтобы горячность не превращалась в горячку с бредом.
24 февраля 1864 года, понедельник
В университете опять между студентами начинаются беспорядки. Вот оно, молодое поколение! Ведь, право, это мерзость! За что оно хочет первенствовать? Что оно уже сделало такого, что бы возбуждало к нему сочувствие? Какие надежды оно подает? Чем лучше оно стариков? Ведь одно, чем может и чем должно оно уверить в своем превосходстве, — это учиться, приготовлять из себя лучших деятелей, чем предшественники его. А оно, как пьяное, лезет туда, куда ему не подобает, орет, замахивается на закон и порядок, науку посылает к черту, заменяя ее газетными статьями и легким чтением… Что за нелегюсть! И это будущность России! Хороша будущность!
Вчера услышал я от Делянова, что в президенты Академии назначен Литке. Очевидно, это выбор Головкина. В полунемецкую Академию немца, — видно по всему, что Головнин большой патриот. Да и что такое Литке? Он известен как хороший моряк и как очень неуживчивый человек, а главное, как большой покровитель своих соотечественников-немцев. Право, можно бы сделать выбор поумнее и сообразнее с настоящими обстоятельствами. Отчего, например, не Корф? Отчего не Строганов?
25 февраля 1864 года, вторник
Много приходится терпеть от внутренней неурядицы. Для меня равно отвратительны глупые и экзальтированные наши прогрессисты «очертя и сломя голову», как и те бюрократические холопы, которым дела нет до общественных улучшений, лишь бы они исправно получали свое жалованье, чины, ордена, денежные награды.
Что поляки не могут снести вида русского мужика, что они питают к нему вместе и антипатию и презрение, — это понятно, потому что действительно они образованнее, а русский мужик или масса народа покоится еще в древнем варварском киммерийском мраке. Но непонятно то, что они те же чувствования питают к так называемому образованному сословию: ведь они уж никак не выше его. Тот же умственный и нравственный разврат, та же пустота ума, отсутствие всякого характера и пр. и пр. Их интеллигенция — такая же гадость, как и наша, да у них еще хуже, с прибавкою католицизма. Тут поистине нечем гордиться и превозноситься перед нами.
26 февраля 1864 года, среда
Сейчас получил известие, что бедный Виктор Иванович Барановский умер.
27 февраля 1864 года, четверг
Многие очень хорошо знают науку жизни, но им незнакомо искусство жить, и они очень дурно, то есть несчастливо, живут.
Был у Барановского. В отдаленнейшей части города, в Галерной гавани, в осунувшемся и полуразвалившемся доме, который играет роль кожевенной фабрики, в беднейшей и грязной комнатке лежало на столе, покрытое церковным покровом, убогое тело бедного В. И. Барановского. Тут была какая-то дама, показавшаяся мне очень приличною, и два молодых человека. Между ними вертелась молоденькая девочка лет четырнадцати, очень хорошенькая собой, но слишком бойкая для грустной картины. Все вокруг было в высшей степени грязно и убого. Сын и дочь уехали на кладбище, и я не дождался их, хотя пробыл у тела более часа. Меня одно утешило: это то, что Виктор Иванович обошелся со смертью чрезвычайно свободно, фамильярно, не делая из нее ничего особенного. Он как будто не хотел вовсе признать в ней страшилище, какое обыкновенно делают из нее люди, особенно люди умирающие. За две недели еще до ее посещения он говорил в каком-то смутном предчувствии, что ему скоро придется сделать путешествие на Смоленское кладбище. За два или за три часа до кончины он спросил у своей дочери, во сколько часов умерла младшая дочь его тому лет десять назад, Катя. «В восемь часов вечера», — отвечала та. «А я так вот не доживу и до восьми часов утра», — и сказал это так спокойно, как будто дело шло о самой обыкновенной вещи.
Но, кажется, он сам много виноват в своей смерти, если в таких случаях можно быть виноватым. Рядом с его жилищем случился пожар, и он в одном сюртуке простоял часа полтора на сквозном ветру в каком-то полуразвалившемся сарае. Потом он и слышать не хотел о докторе, и когда, по крайнему настоянию своей дочери и сына, решился наконец призвать его, то уже было поздно: в легких у него начался антонов огонь. Ему хотели поставить пиявки. Пришел фельдшер. «Зачем ты?» — спросил он у него. «Приставить вам пиявки». — «Приставь их к своему носу, убирайся!»
Утром был на панихиде у графа Блудова в Невском.
28 февраля 1864 года, пятница
В опере — «Отелло». Барбо восхитительна и пением, и красотою, и игрою. Возле меня в ложе сидел И.Ф. со своею возлюбленною Лелинькою. Как же она похудела и подурнела!
29 февраля 1864 года, суббота
Похороны Виктора Ивановича на Смоленском кладбище. Из так называемых друзей никого, кроме меня, не было, — ни Гебгардта, ни Деля.
1 марта 1864 года, воскресенье
Проработал в кабинете до второго часу над речью, которую Академия поручила мне произнести 6 марта в общем ее собрании.
Ездил к Глебову, от которого узнал подробности бывшего беспорядка между студентами Медицинской академии. В первоначальном поводе к этому виновата конференция, в которой две партии и вследствие интриг одной партии и был назначен Мерклин профессором ботаники вместо Бекетова и А. С. Фаминцына, человек вовсе неспособный и плохой ученый, даже плохо знающий по-русски. Прочие подробности происшествия в публике рассказывались довольно верно.