2 марта 1864 года, понедельник.
Совет в университете по случаю суда над студентами. Осуждены шесть. Трех из них определили исключить, остальные приговорены к меньшим наказаниям. Немножко смешна эта юридическая комедия. Да нечего делать — лишь бы помогла держать в порядке эту глупую молодежь, которая не хочет учиться, а хочет управлять! Так и пахнет фонвизиновским Митрофаном: не хочу учиться, а хочу жениться. Главное, чего они добиваются, — это сходки, а сходки уже они тотчас превратят в политический клуб.
3 марта 1864 года, вторник
Весь день за академическою работою.
5 марта 1864 года, четверг
Если бы, господа, не было нас, сдерживающих ваши бессмысленные порывы, то вы давно бы перерезались между собою и обратили в прах все общество под предлогом просвещать его и вести к прогрессу…
В Совете по делам печати два мои доклада: один о нелепейшей драме известного литературного чудака Великопольского «Янетерской», которая была в 1839 году напечатана с разрешения цензора Ольдекопа, ее не читавшего, и сразу после того отобрана у автора и сожжена в присутствии моем и покойного Стефана Куторги. Теперь он решился ее снова пустить в свет и представил рукопись в цензуру. В этой пьесе автор собрал все мерзости, все нравственные искажения, которыми позорит себя род человеческий, — воровство в разных видах, прелюбодеяние, сводничество матери дочерью, смертоубийство, самоубийство, покушение на кровосмешение и пр., и все это намалевал грязнейшими красками. В предисловии он говорит, что делает это для того, чтобы разительными изображениями порока отучить от него людей; но выходит, что у него омерзителен не порок, а сами эти изображения. Я, разумеется, хотел избавить литературу нашу от стыда замараться этим гадким произведением и полагал не дозволять драмы к напечатанию, основываясь на прежнем ее запрещении, хотя автор и исключил из нее рескрипт царствовавшего государя с подписью Николай, сочиненный самим г. Великопольским и в котором будто бы государь изъявляет свое прощение и милость Щукину, отчаянному дуэлисту. Совет согласился со мною беспрекословно.
Другой доклад мой был интереснее: я представил пространную записку. Дело состояло в том, что в «Современнике» назначена была статья «Пища и ее значение», кажется, работы Антоновича. Статья эта открыто проповедует материализм под тем видом, что человеку прежде всего нужно есть, а потом, говоря о труде и несоразмерности вознаграждения за труд, выводит коммунистические и социалистические тенденции. Будь это популяризирование или начала науки, я ни слова не сказал бы против этого, каких бы щекотливых вопросов статья ни касалась. Но это просто прокламирование к людям недалеким умом и знанием о том, что человек и живет, и мыслит, и все делает на свете одним брюхом и что по началам и стремлениям этого брюха надобно переделать и общественный порядок!
Сначала рассматривал эту статью И. А. Гончаров, и, по свойственному ему обычаю сидеть на двух стульях — угождать литературной известной партии из боязни быть ею обруганным в журналах и оставаться на службе, которая дает ему 4000 руб. в год, — он отозвался о статье и так и сяк, но более так, чтобы им осталась довольна литературная партия. Он, однако, употребил уловку, впрочем, не очень хитрую и замысловатую, хотя принятую, очевидно, с хитрым намерением отклонить от себя решительный приговор: он просил Совет назначить еще кому-нибудь из членов прочесть эту статью. Совет возложил это на меня.
Так как я решительно не признаю никаких литературных партий и не боюсь их, да и правительственным властям не намерен угождать, если бы они потребовали чего-нибудь нелепого и противного истинным пользам науки, мысли и просвещения, то и принял намерение в этом случае действовать так, как стараюсь действовать всегда, — по крайнему моему разумению и убеждению. Прочитав со вниманием статью, я убедился в том, что это негодная статьишка из многих в «Современнике» и «Русском слове», рассчитывающая на незрелость и невежество, особенно молодого поколения, и добивающаяся популярности в его глазах проповедованием эксцентрических и красных идей. Чего хочется этим господам? Денег и популярности. Трудиться им серьезно для добывания их нет ни желания, ни надобности. В иностранных литературах и книгах есть все, что угодно: оттуда легко добыть всевозможных прелестей радикально-прогрессивного цвета; они будут у нас новы, и, выдавая их за свои, легко добыть славу великого мыслителя, публициста. Перо же у нас бегает по бумаге довольно скоро.
Само собою разумеется, что нельзя же потворствовать в печати этому умственному разврату и эгоизму, которому нет дела до последствий, лишь бы добыть денег ц популярности. К сожалению, это печальная и неопровержимая истина. Все это я выразил в моей записке и показал, что правительство не вправе быть индиферентным к таким проявлениям печати, которые потрясают нравственное чувство, особенно у нас, где наука и общественное мнение еще так слабы, что не в состоянии противодействовать ложным и вредным учениям и нейтрализовать их своим влиянием. Совет не только согласился с моим заключением, но определил записку мою для руководства послать в здешний и Московский цензурные комитеты.
Забавен был Иван Александрович Гончаров: он спорил со мною, стараясь доказать, — и, правду сказать, очень нелепо, — что пора знакомить наше общество и с скверными идеями. Он забыл про то, что оно и так хорошо знакомо со многими скверными идеями, но из этого не следует увеличивать зла новым злом посредством печати, которой у нас верят, как евангелию, что знакомить людей со всеми мерзостями, прежде чем дано им орудие бороться с ними, — значит решительно делать их безоружными и покровительствовать злу. Потом Иван Александрович согласился со мною и даже горячо поддерживал мысль принять мою записку в руководство. Итак, теперь он имеет полную возможность объявить в известном кругу литераторов, что он горою стоял за статью, но что Никитенко обрушился на нее так, что его защита не помогла, — это главное, а между тем он не восстал и против решения Совета. И козы сыты и сено цело.
Вечером ездил в Академию прочитать речь мою в комиссии: совершенно одобрена.
6 марта 1864 года, пятница
Заседание в Академии в присутствии нового президента Литке. Он открыл заседание весьма пристойною и скромною речью. Потом я прочитал речь в память графа Блудова. Успех был огромный. После заседания все руки протянулись ко мне, чтобы пожать мою, все окружили меня с изъявлением глубокого сочувствия и благодарности. Можно без преувеличения сказать, что это был восторг, и — что делает честь сердцу этих людей — восторг, в котором они выражали, что они вполне поняли и оценили заслуги и высокие качества покойного президента. Даже холодный Я. К. Грот расчувствовался и сказал мне: «Одного жаль, Александр Васильевич! — это то, что вы мало пишете». Перевощиков, который скуп на похвалы, рассыпал их передо мною щедро. Новый президент благодарил меня с большим достоинством и тактом, несмотря на то, что многое в речи он мог принять как урок себе. Многие говорили: «Как, и это написано в четыре дня?!» Мне тем приятнее эти одобрения, что они происходят не от журнальных мальчишек-писунов, а от серьезных людей мысли и науки.
7 марта 1864 года, суббота
Сильное прение о Костомарове в факультете. Благовещенский опять настоятельно начал предлагать его в доктора и опять так же настоятельно встретил противодействие во мне и Срезневском. Главная наша мысль была та, что вовсе неудобно и неприлично признать Костомарова доктором, когда патриотическая часть общества признает его сепаратистом и антинациональной личностью, к чему Костомаров подал повод своими малороссийскими выходками в печати и особенно своею статьею и полемикою о Дмитрии Донском. Докторство не было бы в настоящее время признанием только ученых заслуг Костомарова, но овацией, которая служила бы свидетельством того, что университет одобряет самый образ его мыслей. Да и вообще поведение Костомарова во время его профессорства в университете было таково, что вовсе не делает чести ни его уму, ни его принципам. Дело осталось при том, что факультет не согласился ходатайствовать о нем в совете, а Срезневский выразился прямо, что он будет протестовать против всего совета, если бы он захотел сделать его доктором.
8 марта 1864 года, воскресенье
Недели три тому назад я начал замечать что-то неладное в моем правом глазу: какое-то радужное мелькание по временам, когда глаз обращен к свету. В очках я этого не чувствовал. Худо то, что мелькание это видимо усиливается. Это заставило меня обратиться к совету глазного доктора Блессига. Блессиг очень приятный молодой человек, возбуждающий к себе доверие.
От него отправился я к Назимовой, жене бывшего генерал-губернатора в Вильно и моей ученице Екатерининского института. Я был принят с необыкновенною приветливостью. Она показала мне двух своих дочерей, милых молодых девушек, из которых одна такая краснощекая; от нее пышет здоровьем.
Не все то дурно, что старо, не все то хорошо, что ново.
9 марта 1864 года, понедельник
После совета университетского вечер у Литке, где были все академики и многие из посторонних. Я встретил тут, между прочим, давно не виденного мною Бутовского, который директором департамента мануфактур. Нечего сказать, лицо важное, — таким он и старается показаться. Встретил также Бунге, который извинялся, что не может бывать у меня по пятницам по причине заседания в какой-то комиссии, в чем я его охотно извинил, и проч. Возвратился я домой часов около двенадцати.
11 марта 1864 года, среда
Получил от Устрялова в подарок четвертый том его истории Петра Великого. Богатое издание.
12 марта 1864 года, четверг
Заседание в Академии и в Совете министерства. В последнем Пржецлавский читал пространную записку о средствах оградить в печати личную честь от порицаний. Много слов и умствований, дела очень мало. Остальные дела были неважны.