На днях в университете произошла история. Студенты с шумом и гамом потребовали от профессора физики Ленца, сына покойного Э. Х. Ленца, чтобы он оставил свою кафедру, потому что он вовсе не способен к преподаванию, а когда инспектор явился их укрощать, то они его прогнали. Действительно говорят, Ленц плохой преподаватель, а что касается до инспектора Озерецкого, который еще при мне был определен, то это плохой инспектор. Итак, мудрено ли, что юноши бунтуют…
Из старых моих университетских товарищей Ивану Карловичу Гебгардту приключился род удара, а Чивилев сломал ногу. Я сегодня навешал обоих. Чивилев еще в постели. Но двор окружил его таким уходом и попечениями, что не выздороветь его ноге нет возможности. Что же касается дедушки Ивана, то ему это третье предостережение. Я нашел его, впрочем, вне опасности и довольно спокойным, как и подобает человеку, на котором не лежит никаких особенных обязанностей.
25 декабря 1865 года, суббота
Человек не бывает положительно ни зол, ни добр. Тем и другим он бывает попеременно от влияния окружающей его среды и большей или меньшей силы влечений к чувственным наслаждениям. Часто ему кажется, что он образовал себе известный характер в том или другом направлении, тогда как все в нем есть дело случайностей, склоняющих его то в ту, то в другую сторону. И большею частью бывает так, что он не заслуживает ни решительного одобрения за свои добродетели, ни решительного порицания за свои пороки.
26 декабря 1865 года, воскресенье
Встретился сегодня у Гончарова с Фуксом. Весьма дружеское пожатие руки. Он принес с собою Гончарову книгу, которую Управление по делам печати подвергло секвестру. Это перевод сочинения о конституции в применении к России. Перевели ее и издали Кавелин и Утин. Книга, как говорит Фукс, могла бы еще пройти, но предисловие переводчиков, направленное прямо к России, оказалось невозможным. Так как книгу велено отобрать, то она будет библиографическою редкостью, и ее нельзя будет прочесть. Фукс обещал мне ее доставить.
29 декабря 1865 года, среда
Современная наука отвергает все верования, считая их иллюзиями. Но она ставит на место их другре верование — идею прогресса. Но разве это тоже не иллюзия?
Обедал у Анны Михайловны Раевской вместе с В. М. Княжевичем и Казначеевым. До обеда разбирал с хозяйкой черновые бумаги Ломоносова, которые хранятся у одного из потомков его — Орлова. Много бумаг написаны собственною рукою Ломоносова: почти все они касаются академических дел. Ими пользовался уже Билярский для составления своего сборника материалов для биографии Ломоносова.
31 декабря 1865 года, пятница
Умер Плетнев в Париже. Я сейчас услышал об этом от Грота, с которым встретился на Невском проспекте. Около тридцати пяти лет был я знаком с Плетневым. Часто знакомство наше, особенно вначале, переходило в тесную, по-видимому, дружбу. Потом дружба эта охладевала и опять восстановлялась, но в последние годы она окончательно остановилась на точке замерзания. Причиною этой изменчивости отношений были подозрения, возбуждаемые во мне поступками Плетнева, не совсем согласовавшимися с моим прямым и открытым поведением. В них видел я что-то неискреннее, и два раза он действительно нанес мне большой вред. В первый раз ему удалось меня с ним примирить, и я опять стал ему верить, но после второго раза я уже сделался осторожнее. Впрочем, вообще это был человек, не отличавшийся особенно яркими ни хорошими, ни дурными качествами. Его натура в общем, пожалуй, была даже хорошая, но он не способен был ни к какой усиленной деятельности, ни к какому движению, которое могло бы нарушить его спокойствие и интересы. Он всегда принимал на себя наружность самую благодушную, являлся всегда чистеньким, гладеньким, вымытым, приличным и сочувствующим всему прекрасному и высокому. Но все это как-то отзывалось общими местами. Всему этому недоставало той сердечности, силы и правдивости, которые делают иногда человека как бы шероховатым, неровным, а между тем поселяют доверие к его доброте, потому что в ней видишь что-то живое, действительное, а не выисканное и насильственно в себе сделанное. Плетнев был всегда сдержан, но сдержанность эта происходила не от силы характера, а была следствием опасения, как бы не сделать и не сказать чего-нибудь для себя предосудительного, — следствием неспособности почувствовать что-нибудь глубоко и проявить свои чувства и реально и рельефно.
Самое важное в человеческой жизни — это уменье что-нибудь сделать. Это не ум, не доблесть, не гений, но это выше и ума, и доблести, и гения. Это то, чем люди бывают полезны и себе и другим. Без сомнения, уменье это развивается с детства и совершенствуется постоянным упражнением, навыком. Но первоначальная причина его лежит в той общей животной смышлености, которою всякое живое существо наделено для собственного самосохранения. Но я по какой-то странной игре немилости или капризу природы вовсе лишен этого драгоценного качества. Я ничего не умел и не умею сделать. Меня очень рано, еще в детстве, начала соблазнять мечта какой-то высокой будущности, славных и великих подвигов, и я таким образом начал тогда уж испаряться в обширных замыслах, в бесконечном пространстве и ничему не выучился, то есть ничего дельного не выучился делать… Так точно я не выучился и житейскому искусству, например искусству поддерживать отношения с людьми так, чтобы располагать их в пользу и в выгоду себе и другим. Конец 1865 года.
1866
2 января 1866 года, воскресенье
Обед в клубе сельских хозяев. Обедало человек сто тридцать. Обед был хорош, но вял и не оживлен.
3 января 1866 года, понедельник
Как медленно искореняется зло, но еще медленнее возрастает добро.
Разбои и грабежи самые возмутительные и дикие злодейства совершаются открыто не в одном Петербурге, но в целой России. Администрация утешается или утешает других тем, что это и прежде всегда бывало, да только не печаталось. Впрочем, положение, принятое правительством в этих обстоятельствах, совершенная загадка. Почему администрация смотрит на все это с полным равнодушием и не принимает никаких мер, как будто интересы общества ей совершенно чужды? Во всяком сколько-нибудь устроенном государстве администрация, даже самая слабая, всегда по крайней мере показывала вид, что она действует. А тут даже можно было бы усомниться, что она существует, если бы от времени до времени она не давала о себе знать какими-нибудь мерзостями, вроде казенных краж, какой-нибудь вопиющей несправедливости, какой-нибудь странной меры, полезной для воров и бесполезной для мирных граждан.
4 января 1866 года, вторник
Вечер у Глебова, где встретился со Срезневским и Якубовичем, профессором физиологии в Медицинской академии. Я уехал до ужина.
5 января 1866 года, среда
На панихиде по Плетневу, которая совершена была в университетской церкви. Священник Полисадов сказал маленькую речь о заслугах покойного. Присутствующих было немного. Из академиков, кроме меня, только Грот и Веселовский. Профессоров человек пять да несколько старых знакомых Плетнева. Тут, между прочим, встретил я князя Вяземского, Любимова и Делянова.
На днях по Екатерингофскому проспекту, часу в одиннадцатом вечера, проходила молодая, весьма приличного вида дама. Вдруг на нее нападают восемь переодетых молодых людей, произносят ей в лицо скверные слова, оскорбляют ее и теснят к забору вдоль тротуара. На крик ее, к счастью, подоспели два прохожих; негодяи рассыпались в разные стороны; одного из них, однако, успели схватить. Бедная женщина, почти без чувств, была доставлена в часть. Потребовался доктор, и она только с его помощью пришла в себя. Однако домой ее доставили совсем больною.
Земские учреждения наши важны не потому, что они есть, а потому, что они могут проложить путь тому, что должно быть.
Замечательная телеграмма государя к Кауфману, посланная в ответ на его поздравления с Новым годом. В ней изъявлена благодарность за твердую деятельность генерал-губернатора в западных губерниях.
Пока государства нужны, пока они составляют необходимую форму общественности, надо, чтобы Россия существовала, развивалась и зрела как государство, а это невозможно, если поляки снова будут господствовать в Западном крае. Я сердечно, искренно сочувствую их бедствиям. Но, во-первых, кто ошибся, тот должен нести и последствия своей ошибки; такова логика человеческой судьбы. А во-вторых, чем засвидетельствовали поляки, что они лучше устроят и поведут государство, чем мы?
8 января 1866 года, суббота
Говорят, что шепнуто кому подобает, чтобы здешнему суду было внушено, да не придерживаются они очень строго закона в оправдании проступков по делам печати. Это и есть обещанный суд, правый и нелицеприятный.
9 января 1866 года, воскресенье
Возникла полемика между земскими учреждениями и администрацией, то есть министерством внутренних дел. Статьи последнего напечатаны в «Северной почте». Некоторые земские собрания, особенно петербургское, выразили свое неудовольствие на стеснения, коим они подвергнуты постановлениями со стороны административных властей, и положили просить о расширении своих прав, а больше всего о невмешательстве этих властей в свои распоряжения. Может быть, эти домогательства земских собраний и не во всем справедливы, может быть, они и преждевременны, как замечает «Северная почта»; но дело в том, что наша администрация не пользуется доверием, что ее произвол и злоупотребления всем страшно надоели, а потому неудивительно, что общество старается всячески ее ослабить и по возможности иметь с нею меньше дела в устройстве и ограждении своих интересов.
Замечания и возражения, напечатанные в «Северной почте», изложены в очень умеренном тоне, и по некоторым признакам и оборотам речи можно догадываться, не писал ли их сам Валуев.
10 января 1866 года, понедельник