Второе предостережение «Русскому слову», преимущественно за статью Писарева об учении Конта. Это уже придирка. Мы, значит, поворачиваем назад к прежнему архицензурному времени. Я далеко не сочувствую всему, что проповедуется в «Русском слове». Но одно из двух: или надо при расширении свободы печати допустить разные воззрения и толки о таких предметах, о которых прежде толковалось не иначе как официальным образом, и предоставить другим воззрениям и толкам опровергать и парализировать первые — или остаться при прежнем ходе подцензурной литературы и при прежних стеснениях печати.
Лучше бы не издавать нового положения и не обманывать таким образом публику и печать, будто бы предоставляя последней больше свободы, а на самом деле подвергая ее тягчайшему игу.
Выходит на поверку, что, дав свободу народу, мы хотим сковать всякую свободу мысли. Опираясь исключительно на чернь, не воздвигаем ли мы такое здание деспотизма, которое подкопать после вряд ли будет в состоянии умственная сила без какого-нибудь страшного взрыва?
11 января 1866 года, вторник
Сегодня в заседании академического правления совершенно неожиданно получил 300 рублей, которые президент определил выдать каждому из членов Второго отделения. Это служит мне большим подспорьем.
Однако мне и тут пришлось лишиться 90 рублей, которые вычли у меня в счет уплаты за чин, за который внести всего я должен 240 рублей. Хотели было удержать все, но добрейший Власов устроил так, что я на этот раз успел сохранить большую часть этой неожиданной манны. Чин тайного советника мне не по плечам: он сильно давит их.
14 января 1866 года, пятница
Общее собрание в Академии наук. Выбрали в экстраординарные академики по Второму отделению библиотекаря императорской Публичной библиотеки А. Ф. Бычкова, а в почетные члены Постельса за пожертвованную им Академии значительную коллекцию рисунков по части зоологии и ботаники, собранную им во время кругосветного путешествия с Литке.
Речь графа Строганова в одесской думе делает много шуму. Она напечатана в N 4 «Вести».
15 января 1866 года, суббота
Первое предостережение «Вести» за статью в N 3 по поводу мысли об общем земском собрании. Но ведь об этом было говорено и печатано уже не раз во время земских собраний в Петербурге. Вообще министерство очень щедро на предостережения. Им, кажется, вполне овладела мысль уничтожить те приобретения, какие сделала печать в последнее десятилетие, — приобретения, из которых многие утверждены и гарантированы высочайшею волею. Разумеется, все это имеет вид пресечения злоупотреблений в печати. Но в том-то и дело, что то, что кажется министру внутренних дел злоупотреблением, то составляет только естественное последствие совершившегося факта и настоятельную потребность общества, допущенную самим правительством. Такой образ действий ничего не в состоянии произвести, кроме общего негодования и стеснения нашей бедной мысли и образованности.
14-го числа происходил суд над Краевским, о чем объявлено в N 15 «С.-Петербургских ведомостей». Приговор еще не постановлен.
16 января 1866 года, воскресенье
Задача наблюдения за печатью — одна из труднейших правительственных задач. Трудность ее увеличивается, когда правительство не установило для себя твердых начал, которым оно намерено следовать, и не сделало их общеизвестными, когда оно колеблется между допущением большей свободы и страхом, что слишком много дозволило. Тогда писатели, самые благоразумные и благонамеренные, не знают, чего им держаться. То им кажется, что они могут высказать нечто более, кроме общих мест, то, чувствуя над собою Дамоклов меч, смущаются, и перо, обмакнутое в чернила, замирает в их руке из опасения подвергнуться тяжелым и незаслуженным взысканиям. Таково точно теперь положение нашей печати. Правительству следовало или приостановить еще на несколько времени издание нового закона о печати, имеющего либеральный вид, и остаться при цензуре предупредительной, устроив ее по возможности разумнее, — или, издав новый закон, допустить и неизбежные его последствия. Закон без применения, закон только для виду есть обман и ловушка, недостойная хорошего правительства.
Говорят, что правительство не может же дозволить того-то, того и того. Но чего именно? Вот в этом-то и задача. Ведь всякий гражданин очень хорошо понимает, что не должно восставать против Бога и христианства, против государя и существующей формы правления, против чести и безопасности других граждан; но что именно считать посягательством в мысли и печати на эти священные предметы, если оно не высказывается и не прокламируется явно? Это уж будет зависеть от толкований. И вот где обширное поле для всякого рода недоумений, недоразумений, произвола и личностей. А между тем из этого может вырасти страшная кара и гнет, который грозит остановить всякое движение мысли. Вот, например, Краевский отдан под суд, который угрожает ему не более не менее как каторгою, а между тем, когда он говорил о притеснении администрациею раскольников, он основывался на высочайшей воле, выраженной государем во время польского восстания и не оставлявшей никакого сомнения в том, что раскольников отныне у нас уже больше не будут преследовать за их верования. Все, за что можно упрекнуть редакцию, это два-три резкие слова, которые лучше было бы смягчить, но каторга за это — страшное дело! А ведь министр внутренних дел, мотивируя свое решение о предании редактора суду, ссылается именно на этот закон.
В статье Краевского самые сильные выражения следующие: «давно ли у нас объявлена свобода вероисповедания для старообрядцев» и таким образом, то есть волею царскою, дарованная «льгота». Министр толкует эти выражения так, как будто автор восстает против правительства и осмеливается объявлять высочайшую волю. Но разве эта воля не была объявлена самим государем в словах, обращенных к раскольникам, и ссылку на эти слова разве можно считать объявлением высочайшей воли, как на то уполномочиваются министры, генерал-адъютанты и проч.? Во втором предостережении «Русскому слову» приведена причина: косвенное намерение дать практическое приложение коммунизму. Это одно слово: косвенное в состоянии привести в отчаяние всякого пишущего, ибо чего нельзя представить в виде косвенного нападения на Бога, царя и т. д.
На вечере у Тройницкого. Продолжительный разговор с сенатором который некогда был председателем цензурного комитета. Он совершенно одного мнения со мною насчет дел о печати. Он, между прочим, тоже думает, что уже лучше было бы на некоторое время оставить предупредительную цензуру, чем вести дело так неловко. Насчет поспешности и неловкости, с какой введена была эта цензурная реформа, я еще месяца полтора тому назад говорил графу В. Ф. Адлербергу в Царском Селе.
У Тройницкого было много гостей. Отовсюду слышалось сильное неодобрение применению наказания к Краевскому каторжной работы. Находят, что закон этот не имеет никакого отношения к факту. Предостережение «Вести» тоже никем не одобряется. Все говорят, что управление по делам печати находится в очень дурных руках. С нетерпением ожидают, что сделает суд по делу Краевского. Сам товарищ министра видит большой промах в этом деле со стороны министерства. Он с жаром выговаривал это Гончарову, который был тут же и отвечал, что же ему было делать? У него ни горла, ни легких не хватило кричать против решения совета, да и притом, как тут поступать, когда делается внушение свыше, то есть со стороны министра. Тройниц-кий сильно напал на это последнее выражение. Мне даже жаль стадо бедного Гончарова.
18 января 1866 года, вторник
У нас с папой Пием IX серьезная размолвка. Мейендорф имел с ним крупный разговор. В первый день нового года наш посланник приехал с поздравлениями к святому отцу. Последний начал упрекать русское правительство за обращение с католиками в Польше и, возвысив голос, прибавил, что оно, русское правительство, кажется, решилось совсем уничтожить там католическую веру. Мейендорф на это возразил, что его святейшеству доставляют неверные сведения, что русское правительство никогда не помышляло об искоренении какой бы то ни было веры, но что оно не могло не принимать мер против духовенства, которое стало во главе бунта и возбуждало политические страсти.
— Это ложь! — воскликнул с жаром и негодованием папа. Тогда посланник с серьезным видом отвечал, что его правительство не лжет и что он, как представитель своего государя, не может оставить этого обвинения без ответа.
— Вы забываете, с кем вы говорите, — заметил папа.
— Ваше святейшество, я вполне понимаю, с кем имею честь беседовать, но не могу не исполнить моего долга в отношении к моему государю.
Тогда папа страшно разгневался и, указав посланнику на дверь, крикнул: «Уйдите».
Мейендорф сообщил об этой сцене Антонелли, который взялся было уладить дело, но потом объявил, что святой отец ничего слышать не хочет и уверяет, будто он никогда не обвинял русского правительства во лжи, но что посланник перед ним забылся.
Разумеется, двор наш поставлен этим в большое затруднение. Наполеон старается всячески раздуть искру, представляя из себя защитника папы в глазах всего католического мира, и легко может принять этот случай за предлог к неприязненным отношениям с нами. Дела его в Мексике идут очень дурно, и ему, для поправления своего кредита в глазах французов, необходимо выкинуть новый фокус. К тому же ему надо чем-нибудь отвлечь внимание подданных и от внутренних дел и опять словить их на приманке новой военной славы. Недаром вступил он в тесный союз с Австрией.
21 января 1866 года, пятница
Вечером, между прочим, был у меня Б-в, первый раз ко мне приехавший и с которым я теперь только познакомился. Он кажется приятным, умным и сведущим человеком. Он техник и преимущественно механик, ездил во Францию и Англию с поручениями по части железного производства, а во время польского восстания управлял частью Варшавской железной дороги. Он рассказывал много любопытного из истории восстания и о Муравьеве. По словам его, Муравьев вовсе не был недоступен чувству милосердия, но он неутомимо преследовал главную цель — подавление восстания и на этом пути сокрушал все преграды. О поляках говорил Б-в, что у них, при сильном патриотическом чувстве, во всем проглядывала большая безалаберность. Он был свидетелем нескольких военных действий и получил высокое понятие о нашем солдате, о его несокрушимой храбрости, чуждой всякой хвастливости, и о его добродушии. Казаков Б-в не хвалит. По его словам, они воры.