дарственной типографии. Комиссия эта, как и большая часть наших правительственных комиссий, сыграла комическую роль. Просуществовав почти четыре года, она кончила ничем, то есть оставила казенные типографии в том же виде, как они были доселе.
Сегодня пришли мы к главному и ожидаемому результату — к закрытию комиссии.
4 декабря 1874 года, среда
Общественность наша представляет странное зрелище. Когда два человека сойдутся для беседы, они оказываются если не настоящими друзьями, то хорошими знакомыми и мирно беседуют. Приходит третий человек, и уже согласие расстраивается, начинаются осторожности, неискренности и, наконец, даже пререкания. Являются еще три-четыре человека — и вы видите перед собою врагов, друг на друга свирепо или искоса посматривающих, и мало-помалу водворяется полный разлад. Каждый, наконец, уходит с мыслью о других, что тот подлец, а этот дурак и проч.
Россия похожа на мальчика, который рос в сквернейшей школе истории, где его били не на живот, а на смерть. Потом он очутился в другой, менее тяжелой школе, где его начали меньше бить. Вот он зашалился — теперь к нему приставляют для исправления гувернеров в лице администрации. Но беда в том, что сами гувернеры большею частью люди прескверные, и толку выходит мало. Мальчик растет лжецом, мотом, и трудно полагать, чтобы из него вышло что-нибудь хорошее.
Величайшая насущная надобность для нас состоит в нравственности. Но где ее взять? В религии? Но к ней чувствуется всеобщее охлаждение, да она и заключается в одной обрядности и ничего не дает сердцу. В литературе и науке. Но они проповедуют или пошлый реализм, или надутое педантство и отвращение к идеалу. В греческом языке, в классицизме? К этому привлекают людей насилием. Будет ли из этого прок?
Гарибальди как гражданин, Тьер как человек государственный и патриот — вот два великие характера нашего времени. И однако же ни тот, ни другой не управляют своим отечеством, а такие люди, как Мак-Магон, Серано. Один битый генерал, другой подлец.
А Бисмарк? О, это личность другого рода. Он заставляет себя бояться и пресмыкаться перед собою. Он высится над людьми потому, что питает к людям глубокое презрение. Презрение к судьбам людей — это понятно. Понятно и презрение к поступкам их. Но презрение к ним самим само заслуживает презрения.
13 декабря 1874 года, пятница
Всякий имеет право любить и ненавидеть по-своему. Но выражать это — другое дело.
24 декабря 1874 года, вторник
В «Голосе» опять начали появляться хорошие передовые статьи. Отчего же было это восхваление Бисмарка и пруссаков?
Известные люди никогда не прощают тех, которые имели случай увидеть их ничтожество на деле.
1875
1 января 1875 года, среда
Все ложь, все ложь, все ложь в любезном моем отечестве. У нас есть хорошая восточная православная религия. Но в массе народа господствует грубое суеверие; в высших классах или полный индифферентизм, или неверие под маскою новых идей или научного высокомерия. У нас есть законы; но кто их исполняет из тех, кому выгодно неисполнение их, или кто поставлен блюсти за их исполнением? У нас есть наука; но кого она серьезно занимает и кого она настолько возвышает нравственно, чтобы он не был готов пожертвовать ею для так называемых существенных, материальных целей? В последнее время у нас появились учреждения с либеральною закваскою; но им предоставлено свободы настолько, насколько угодно это произволу какого-нибудь высшего чиновника, который готов доказать, как дважды два четыре, что в этих учреждениях скрывается великое зло для государства и что нужно их так обставить и ограничить, чтобы они сохранили свое имя, но не могли бы делать того, что скрывается под этим именем. У нас множество разных промышленных обществ, ассоциаций, которые обогащают пять или шесть человек, поставленных в их главе, и разоряют тысячи людей. Да можно ли перечесть все противоречия у нас наружного с внутренним? В одном нет лжи — что мы составляем государство сильное, способное сделать отпор какому угодно внешнему врагу, который бы дерзнул на нас напасть.
Но есть еще одно, в чем мы не лжем: это состояние наших нравов. Тут мы не обещаем ничего, а прямо заявляем, что у нас нет общественного духа ни на йоту, тут открыто и нелицемерно мы воруем, пьянствуем, мошенничаем взапуски друг перед другом.
12 января 1875 года, воскресенье
Вот уже неделя, как у нас страшные холода — морозы от 20 до 22 и 23R. В комнатах 9 и даже 8R тепла, несмотря на усиленную топку.
Валуевская комиссия, между прочим, постановила производить выпускные экзамены в университетах лицами, назначенными министром в видах контроля над преподаванием профессоров. Положено также, сколь возможно, затруднять доступ в университеты юношам не привилегированного, не дворянского сословия и небогатым. Профессора будут назначаемы не советом университетов, а начальством, и прочее в этом же роде.
15 января 1875 года, среда
Из всех человеческих склонностей самая глупая — это привязанность к жизни. Все знают, какое она ничтожество, как она скоротечна, как блага ее неверны, а бедствия постоянны и неизбежны, как самая высшая доблесть, возлагаемая на нас мудростью, состоит в презрении ее — а между тем каждый из всех сил бьется, чтобы продлить эту мимолетную, превратную и неверную жизнь, и готов на всевозможные страдания, лишь бы сохранить беднейший, печальнейший ее остаток.
17 января 1875 года, пятница
Прибыли сюда члены из разных губерний от дворянства, земства и городов для совещаний о законах относительно рабочих и наемников — законов, конечно, чрезвычайно важных для внутреннего порядка государства. Председателем этой комиссии, как известно. Валуев. Что-то она сделает? Наверное, можно сказать, ничего. Все пойдет к концу, как угодно творцу. А творец этот — администрация, а во главе ее Валуев. Разве в первый раз у нас является призрак чего-то легального и общенародного с физиономией представительства и выборного принципа? И всегда этот призрак манил к себе легковерных и затем улетал в бесконечные воздушные пространства, и все оставалось по-прежнему.
Так без сомнения будет и теперь. Под влиянием духа времени, может быть, и позволят собравшимся людям высказаться, как они думают, а затем наложат печать хранения на их уста и скажут им не без любезности: «Милые люди! Уходите туда, откуда пришли, а мы вот надумаем и наделаем все, что нам угодно, сами». Да и что такое наше общество, поклоняющееся подобным призракам? Разве в нем существуют основы какой-нибудь самостоятельности, какого-нибудь практического осуществления его нужд и стремлений? Иногда выпрыгивают из красноречивых уст слова, указывающие на дело; но эти слова исчезают в воздухе, и произнесшие их сами бывают довольны тем, что их сказали, а потом принимаются за обычное жеванье грубой и неудобоваримой пищи, которую кладут им в рот предания и собственная их пошлая, хилая натура.
18 января 1875 года, суббота
Лицо цивилизованного, благовоспитанного человека никогда не выражает того, что происходит в его душе. В этом состоит настоящая благовоспитанность. Надобно, чтобы оно улыбалось и обнаруживало полнейшее ко всем благорасположение, которого в сущности нет и тени. Да никто этого не требует, все довольствуются тем, чтобы казаться, а не быть.
20 января 1875 года, понедельник
Мужик русский — почти совершенный дикарь. Он груб, невежествен, лишен понятия о праве и законе, религия у него состоит в кивании головою и отмахивании направо и налево руками; он пьяница и вор, но он не в пример лучше так называемого образованного, интеллигентного русского человека. Мужик искренен, он не старается казаться тем, что он не есть; он не лжет ни на себя, ни на других, ни на вещи. Но человек образованного круга фальшив с головы до ног, он плут по убеждению, что «умный человек не может быть не плутом», суетен, либерален на словах и низок, раболепен на деле, готов на всякие низости за чин или крестик, вор по вкусу к широкому житью. Но главное и хуже всего, что он лжец во всем, что ни думает, что ни говорит и что ни делает. Он учится легко и скоро, выучивается всему, чему угодно, усваивает себе всякую новую идею быстро; поэтому внешность его становится мягкою, благовидною, лоснящеюся. Он европеец, человек цивилизованный; но в действительности из всего этого выходит существо слабодушное, бесхарактерное.
21 января 1875 года, вторник
Если вся жизнь моя прошла в преследовании нравственных идеалов и если я для них мыслил, говорил, писал и действовал, сколько позволяли мои силы, то это касается меня одного и это ни для кого не важно. В этом нет никакой заслуги. Тем, что я есть, какой ни есть, я обязан самому себе, и мне, в свою очередь, никто ничем не обязан. Правда, были люди, которые много сделали мне хорошего, но их давно уже нет на свете. Только одна память их светится в моем сердце. Что я не был эгоистом, плутом, и проч. и кое-что делал для других — это ничего не значит: разве я мог быть не таким, вопреки моей природе?
Я когда-то любил славу, питал кое-какие честолюбивые замыслы — но это давно уже прошло. Теперь я люблю только свой идеал нравственного величия, побуждающий меня уважать человечество и глубоко сожалеть о людях.
Великое всегда было в моих идеях, но идеи эти, паря по бесконечному пространству, не останавливались долго на одном пункте, не могли сосредоточиться.
Всегда ставьте себя на некотором расстоянии с людьми, если хотите удержать надолго их благорасположение.
27 января 1875 года, понедельник
Хорошо иметь мягкое и доброе сердце, но то нехорошо, что, видя человека честного в беде, страдаешь сам почти столько же, сколько и он.
31 января 1875 года, пятница
Костомаров в своей статье, напечатанной в «Древней и новой России», отзывается неблагосклонно о Петре Великом и старается доказать, что гораздо лучше было бы, если бы Россия постепенно выходила из своей вековой закоснелости, и что в ней были уж и прежде задатки просвещения и того умственного развития, которому стоило бы только помогать, ничего не насилуя, для того чтобы мы вошли в общую сферу человеческой истории.