21 апреля 1875 года, понедельник
Прошла Нева [т. е. лед на ней]. Два дня уже как немного потеплело, и солнце светит великолепно. Впрочем, вообще на солнце жаловаться нельзя: оно светит часто и блистательно, только мало греет.
Залгалася, заворовалася, запилася, голубушка! [строчка из сочиненной в то время «Федорушки» А. К. Толстого]
22 апреля 1875 года, вторник
Единственный оплот против внутренних колебаний и разных страхов, против всяких мелочей и дрязг ежедневных — это внутренняя свобода.
Важная перемена в одеянии: совлек с ног зимние калоши и облек их в летние; шляпа на место зимней шапки. Но шуба еще не отменена. Тепла градусов пять. Вещи эти не так ничтожны, как кажутся, для человека, не желающего подвергнуться скверным последствиям того, что посылается на нас здешнею природою.
Изображайте людей какими угодно темными красками, если они стоят их, — и без сомнения большая часть их стоит, — но щадите принципы. Выдвигайте их и выставляйте на вид: от этого, положим, не будет больше хороших людей, но хорошие люди, какие еще есть по крайней мере, авось не захотят сделаться дурными.
Назначена комиссия для пересмотра университетских уставов, то есть для сколь возможно большего их стеснения и уничтожения свободы университетской или высшей науки. Комиссия эта составлена из врагов университетов.
Князь Д. А. Оболенский, рассматривавший в Государственном совете, вместе с другими членами, отчет министра народного просвещения за прошедший год, представил целую записку о зловредности управления графа Толстого, где, между прочим, выразил такую мысль, что этот государственный человек, лишенный всякой самостоятельности ума и характера, служит только орудием известной партии во вред России. Вообще записка не отличается благоразумием. Государю, говорят, она очень не понравилась, и это увеличивает только торжество графа Толстого.
24 апреля 1875 года, четверг
Мы сами не знаем, куда идем. Мы беспрестанно колеблемся между желанием удержаться в прежней позиции самовластия и произвола и между необходимостью делать некоторые уступки духу времени и требованиям европейской образованности, которую, конечно, мы внутренне проклинаем как виновницу и оплот всех либеральных тенденций, но которой не можем не признавать уже по одному тому, что многое из нее заимствуем для собственных практических и житейский целей. Мы в какой-то лихорадке, беспрестанно противопоставляем одну меру другой. Не успеешь оглянуться, как мы сегодня уже не там, где были вчера. Еще на каком-нибудь постановлении не высохли и чернила, как на смену ему уже готово другое, разрушающее или подрывающее то, что узаконивалось в первом. Теперь завелись какие-то спасители отечества, усматривающие революцию во всех новых реформах и стремлениях охранить Россию от всех зол, в ней скрывающихся. Они толкают правительство беспрестанно в реакцию и мутят умы, не знающие, что им думать обо всем, что предпринимается и творится вокруг них, и не знают, что им делать.
Вечер провел у соакадемика моего, В. П. Безобразова, месте с Градовским. Разговор преимущественно вращался около комиссии для пересмотра университетских уставов и печальных предзнаменований для науки.
Князь А. М. Горчаков недавно сказал следующее: «Россия похожа теперь на невесту, за которою ухаживают разные женихи. Я забочусь только об одном — чтобы она никому не отдавала своей руки».
Сжалилась, наконец, над нами природа; настали чудесные дни — светло и тепло.
26 апреля 1875 года, суббота
А сегодня и отлично светло и тепло. Между тем меня мучит несноснейший кашель: он продолжается уже недели две, но сегодняшнюю ночь, особенно утром, он достиг такой силы, что приходится посоветоваться с доктором.
Иные, ничего не делая, прикидываются, что они остаются в этом бездействии вследствие глубокомыслия, тогда как это просто происходит от недостатка ума, знания и от малодушия. Гораздо легче предпринять важное дело, чем его исполнить.
27 апреля 1875 года, воскресенье
С понятием о Боге мы соединяем атрибуты всего высочайшего, совершеннейшего. Мы приписываем ему высочайший и совершеннейший разум, совершеннейшую доброту, милосердие и проч., и качества эти представляем себе в своем человеческом виде. Но наше представление этих качеств соответствует ли его существу? Сообразно ли с этим милосердием, например, зло и бесчисленные страдания, на которые обречен человек? Не должны ли мы признать, что его милосердие совсем другого свойства, чем наши понятия о нем? Его всемогущество, казалось бы, должно было предотвратить то или другое ради его же милосердия; не следует ли допустить, что милосердие, как мы его понимаем, не согласуется с его существом, что оно совсем другого свойства, чем наше? Оставим все толки и сомнения и преклонимся с благоговением перед непостижимостью его существа. Вот все, что мы можем сделать разумно.
Правда состоит не в одном изображении дурного, но и в изображении противоположного ему, а если бы общество было совершенно лишено этого последнего, то не стоило бы ни о чем и говорить.
Во всякой ложной системе или учении между кучами всякого copy и лжи всегда есть зерна правды. И вот откуда проистекают все нелепости, которыми подобная система и учение наводняют мир.
Каковы бы ни были жизнь и судьба общества, но то верно, что не ради удовольствия нашего они бывают такие, а не другие. Потому и литература, их изображающая, хорошо делает, не думая, что мрачными своими картинами она огорчит чувствительные сердца. Дело не в удовлетворении нашим эгоистическим пожеланиям, а в правде. Но самая эта правда не допускает односторонности, и так как в жизни человеческой все перемешано — добро и зло, добродетель и порок, — то мы изобличили бы себя во лжи, если бы собирали в один фокус все позорящие человечество обстоятельства, упуская из виду хоть немногие, но существующие черты добра.
Не быв одарен слишком могучими силами духа, он [Александр II] свалил с России камень, которого десять силачей не могли бы поднять.
На пути общего умственного и нравственного движения есть разные степени. Почему не постараться взойти на ту из них, откуда открывается обширный горизонт жизни и вещи, казавшиеся такими важными и крупными, являются совершенно мелкими и ничтожными до того, что они становятся не стоящими уже ни наших привязанностей, ни не-навистей.
Университеты хотят подчинить такой регламентации, чтобы университетского у них было только название.
1 мая 1875 года, четверг
Третий день уже мы вкушаем прелести как бы весеннего тепла. Екатерингофское обычное гулянье сделалось, однако, невозможным: дождь, но хороший, теплый.
2 мая 1875 года, пятница
Недели три уже, как меня угнетает несносный кашель. Освобождение будет не добром, а злом, и великим злом, при таком повороте назад во всем. Лучше было бы не начинать, чем продолжать так.
4 мая 1875 года, воскресенье
Ропот и неудовольствие сильно распространяются. Разумеется, тут нет недостатка в подстрекательствах со стороны внутренней и внешней. Правительство очень озабочено этим. Беспрестанно забирают то тех, то других, здесь и в провинциях. Между тем власть употребляет все меры, чтобы вооружить против себя и сделать своими врагами людей мыслящих, которые во всяком случае могли бы быть надежною ее опорою. Вот хоть бы способ проведения классического обучения в школах и нападения на университеты.
Несчастие общества в том, что в нем господствует повальная страсть к материальным интересам и наслаждениям, что в нем не существует никаких идеалов нравственных, что вконец подорваны религиозные верования и принципы. Думают классицизмом воспитать лучшее поколение, как будто в этом классицизме заключаются те идеалы, верования и принципы. Какое заблуждение!
По системе графа Толстого думают исключить людей неимущих из круга высшего образования, как будто одни имущие обладают необходимыми способностями для правильного умственного труда и для всех добродетелей, служащих опорою общества. А что же будут делать те исключенные неимущие, лишенные права на высшее образование? Вот из них-то и составится самый опасный пролетариат — пролетариат умственный, и как он по своему положению ближе к народу, нежели имущие и аристократы, то — страждущий, недовольный, как бы отверженный — как он будет действовать на этот народ?
О разных затруднениях, противопоставляемых разумным требованиям, часто говорят: «Что вы беспокоитесь? Все перемелется, будет мука». Хорошо, если мука, а не пыль, из которой никакого хлеба нельзя испечь.
Надобно лишиться того, что мы любим, чтобы восчувствовать всю его цену.
5 мая 1875 года, понедельник
В делах нравственных и житейских не должно предъявлять другому правил, которых сам не в состоянии исполнить.
8 мая 1875 года, четверг
Хлопоты собирания на дачу, а между тем переехать нельзя, — все холода, хотя солнце светит ярко. Но лучше бы оно менее светило, да более грело.
Многое есть в природе, что и не снилось нашим мудрецам, а много есть такого, что они одни только и видят — во сне.
17 мая 1875 года, суббота
Переезд на дачу в Павловск, на углу Правленской улицы и Бульварной, дом Седерберга, вместе с дядею Марком. Мои уже там, я остался еще здесь до вторника.
Кончил речь для пятидесятилетнего юбилея В. Я. Буняковского, которую Академия поручила мне произнести. Это будет в следующий понедельник, 19 мая. Беда писать эти речи: в них нужно соблюдать особенные тонкости, приличия и проч. Но Буняковский стоит труда, особенно по своему характеру.
Задуман мир превосходно, но исполняется как нельзя хуже.
19 мая 1875 года, понедельник
Юбилей академику и вице-президенту В. Я. Буняковскому в честь пятидесятилетия с того времени, как он получил степень доктора. Торжество было велико. Адресам от разных учебных мест, университетов, речам и всяким другим изъявлениям не было конца. Государь прислал Александровскую ленту и велел производить Буняковскому прибавку к полученной им прежде аренде в 1500 рублей. Выбита медаль в честь его, установлена премия за лучшее сочинение по части математики. Что Буняковскнй действительно почтенный, прекрасный человек и замечательный ученый — это совершенно справедливо, и, следовательно, справедливо и воздать ему подобающий почет. Но у нас ни в чем нет ни чувства правды, ни чувства меры. Все становится какою-то фальшью оттого, что преувеличивается нет померно. Бедный Буняковский не знал, куда деться от добродетелей и всех похвальных и высоких качеств, которыми его венчали. Ему оставалась только одна еще добродетель — снести свое величие. Моя речь была всех сдержаннее, хотя, конечно, выставляла на вид все, чем он заслуживает уважение и любовь. Она произвела благоприятное впечатление, и меня удостоили похвал за нее.