В последнее время ведется много разговоров о том, как социальные сети обостряют проблемы с самовосприятием и самооценкой, а также вызывают расстройства пищевого поведения. Случаи травли в мессенджерах, свидетелями которых я стал, действительно шокируют. Если раньше жертва могла укрыться в своей комнате и немного передохнуть, то теперь из-за мобильных телефонов она может продолжаться круглосуточно.
Я знал учеников, чей смысл жизни заключается в том, чтобы публиковать в группах на Facebook оскорбления в адрес конкретного человека и выставлять его неудачные фото. Я видел чаты в WhatsApp, созданные лишь для того, чтобы оскорблять другого ребенка. Иногда участники чата приглашают обсуждаемого в беседу, чтобы показать, что о нем пишут, а потом снова исключают его. Бывает, звонят по FaceTime, чтобы поиздеваться удаленно. Конечно, можно сказать, что жертва должна просто заблокировать номера своих обидчиков или просто не отвечать, но эти люди часто обходят такие преграды с поразительной изобретательностью.
Сексуальные домогательства в Сети – это тоже большая проблема. Молодой и уязвимой девушке (или юноше) пишет старший ученик, осыпая похвалами ее внешность.
Возможно, даже приглашает на свидание. Она так польщена, что вопреки здравому смыслу поддается на уговоры прислать свои фото в обнаженном виде. В течение часа это фото попадает во все мессенджеры, и его видят большинство учеников школы. Жертва унижена и пристыжена. Она больше не хочет ходить в школу, но стесняется рассказать родителям о произошедшем. Свидетелем таких ситуаций я был бесчисленное количество раз.
На фоне этого остальные проблемы, связанные с использованием мобильных телефонов, кажутся второстепенными. Они звонят или вибрируют, срывая урок. Их неминуемо крадут из шкафчиков во время физкультуры, и последующие расследования отнимают у персонала уйму времени, но редко завершаются успехом. Я даже не говорю об ущербе, который гаджеты наносят традиционному общению между людьми: собеседники могут даже не отрываться от экранов. Иногда я вижу, как группы учеников сидят на лужайке перед школой на большой перемене и стучат по клавиатуре телефонов, вместо того чтобы просто общаться.
Простите меня за эту тираду. Если вас это утешит, это сокращенная версия того, что слышит любой ребенок, пойманный мной с телефоном в руках.
Это нападение!
Пробный экзамен у одиннадцатиклассников – одно из первых крупных мероприятий учебного года. Около 250 шестнадцатилетних учеников все вместе сидят в актовом зале и два часа пишут работы. Учителя проверят их и получат представление о сильных и слабых сторонах.
Моя задача состоит в том, чтобы в начале экзамена напомнить детям правила, а в конце сказать, что время вышло, и собрать работы.
Другие учителя нашего департамента стоят по периметру актового зала, и я понимаю, что обращаюсь не только к ученикам, но и к ним. Они следят, как я справляюсь со своей задачей и общаюсь с детьми. Им интересно, сможет ли молодой парень, ранее работавший в хорошей школе пригорода, справиться с проблемными лондонскими учениками.
– Положите ручки, – говорю я, когда время вышло, – и ждите, пока учителя ряд за рядом не выведут вас из зала. Вы должны соблюдать правила экзамена, пока не выйдете, поэтому никаких разговоров, пожалуйста.
Это вполне стандартная установка.
Мы с другими учителями постепенно выводим учеников из зала. Вдруг один мальчик начинает громко болтать с двумя друзьями на выходе.
– Никаких разговоров! – напоминаю я ему.
Он точно меня слышит, потому что находится в метре, но никак не реагирует.
– Я обращаюсь к тебе. Тише, пожалуйста, – повторяю я.
Никакой реакции. После третьей попытки он оборачивается, смотрит мне прямо в глаза и отчетливо шепчет:
– Пошел ты!
Я ошеломлен.
Он заходит за угол. В этот момент я совершаю роковую ошибку, вызванную нежеланием показаться слабым перед коллегами. Я ускоряю шаг и захожу за угол вслед за ним. Золотое правило гласит, что учитель никогда не должен следовать за учеником. Позднее, когда оба успокоятся, он должен найти ученика и отчитать его. В таком случае есть надежда сохранить достоинство. В этот раз у меня не вышло.
Я снова оказываюсь рядом с ним и повторяю «Прошу прощения!», словно серийный убийца в деменции. Он игнорирует меня. Я вытягиваю руку и кладу ему на плечо со словами: «Мы можем поговорить?» Я держу ее на его плече без какого-либо давления, не останавливаю, не разворачиваю его и, конечно, не бью. Он реагирует молниеносно. «А-а-а-а-а!» – кричит он так, словно кто-то ударил его в живот, потянул за волосы и сказал, что вся его семья погибла. Это первобытный грудной крик.
– Это НАПАДЕНИЕ! – кричит он.
Люди в коридоре стали останавливаться и смотреть на нас.
– Этот парень только что напал на меня! – говорит он, обращаясь к другим ученикам и учителям.
Поверить не могу, что кто-то осмелился назвать это нападением! Это похоже на то, как футболисты театрально падают на землю, когда другой игрок пробегает рядом.
Я спокойно объясняю ему, что хочу поговорить с ним о правилах поведения на экзамене и о том, как он нагрубил мне несколько минут назад. «Я сообщу о нападении!» – угрожает он мне. Я отвечаю, что мне все равно, что он собирается делать, хотя это не совсем правда.
Наш разговор получается однобоким, потому что я снова и снова повторяю очевидное: нельзя посылать учителя. Я отпускаю его и забываю об этом случае до того момента, когда директор входит в мой кабинет и сообщает, что одиннадцатиклассник объявил голодовку и лишился сна после моего нападения на него.
Я чувствую, как кровь стынет в жилах. Обвинение в насилии, доказанное или нет, может поставить крест на карьере. Я предполагаю, что меня незамедлительно отстранят от работы. Эта «нейтральная мера» часто применяется на время проведения расследования.
Разумеется, ее последствия для учителя совсем не нейтральные. Когда кто-то исчезает в одночасье без объяснения причин, мельница слухов в учительской набирает обороты. Хуже всего то, что, подписав соглашение о неразглашении, учитель не может даже защитить себя. Если учителя сплетничают, дети делают то же самое, не говоря уже об их родителях. Я думаю обо всем этом, когда Пол, стоя в дверях, говорит, что днем состоится встреча по поводу выдвинутых обвинений.
К счастью, Пол – разумный человек. Он говорит, что этот мальчик ранее уже выдвигал необоснованные обвинения. Побеседовав с очевидцами, Пол пришел к выводу, что именно моя версия событий соответствует действительности. После встречи он говорит, что не собирается отстранять меня. Размышляя о событиях того дня, я начинаю жалеть ребенка, который, чуть что, видит насилие в любом контакте. Наверное, ему тяжело постоянно сражаться.
Через несколько недель мне передают класс, где учится этот мальчик, и я до конца года готовлю его к экзамену. Мне открывается более мягкая и уязвимая сторона этого ребенка. Его мать умерла, когда он был совсем маленьким, и за свою короткую жизнь он уже испытал насилие. Я мысленно возвращаюсь к Марте и ее угрозам в начальной школе несколько лет назад. Два разных ученика в очень разных жизненных обстоятельствах, но с похожей проблемой, обладают одинаковой способностью вселять в меня страх. Я не могу перестать думать о том, как одно необдуманное прикосновение к плечу могло разрушить всю мою карьеру.
Кэрол Энн Даффи
Один из моих десятых классов считается слабым. Я не люблю это слово и против распределения детей по способностям. Опасность разделения классов на сильные и слабые в том, что успех в таком случае воспринимается как нечто статичное. Попадая в сильный класс, ребенок становится увереннее в себе и стремится к хорошим результатам. Дети, оказавшиеся в слабом, чувствуют, что от них не ждут успеха.
Некоторые школы специально называют классы в честь знаменитых писателей, например Диккенса или Роулинг, но, по-моему, дети достаточно умны, чтобы понять, что их распределили исходя из способностей.
Проблема в том, что я не могу придумать лучшую модель. Вообще мне нравится идея о том, чтобы в одном классе учились разные дети. В таком случае более слабые ученики берут пример с сильных, а те понимают, как им повезло. В конце концов, общество – это всегда люди с разными способностями.
Однако я понимаю, что идея смешанных классов хороша в теории, но ужасна на практике. Когда в классе 32 ученика, отметки которых варьируются от пятерок до двоек, учителю очень сложно сделать так, чтобы способные ученики развивались дальше, более слабые получали адекватную поддержку, а середнячки не оказывались между двух огней. Тем более что делать это придется пять раз в день.
У нашего департамента в каждой параллели есть множество сильных классов, где ученики стремятся к высоким отметкам; несколько средних классов, где учатся дети с разными способностями, и маленький слабый класс, где детям требуется много персонального внимания. Учителям рекомендуется при необходимости переводить детей из класса в класс, чтобы они не застревали там, где им слишком просто.
Мой моральный долг как руководителя департамента – брать самые сложные классы, которые, как правило, слабые. Эти дети часто плохо себя ведут, не включаются в урок и по привычке думают, что не способны учиться и ничего не понимают в литературе. Я получаю удовольствие от попыток изменить их отношение к учебе. Конечно, это не всегда возможно, и чаще я терплю поражение, чем добиваюсь успеха. Но когда это все же удается, испытываю ни с чем не сравнимые радость и гордость.
В этом классе есть мальчик Азад. В отличие от пассивных одноклассников, он живой и заинтересованный. И хоть не все понимает и с трудом выполняет письменные работы, он яркая личность, и мне это очень нравится. Мы с классом разбираем произведения поэта-лауреата Кэрол Энн Даффи, которая, надеюсь, пережила то, что ее стих о преступлении исключили из сборника для экзаменационной подготовки. В тот день мы с ребятами изучаем одно из ее любовных стихотворений.