Мой кабинет находится недалеко от парковки, и, когда я туда прибегаю, вижу Марка, чей голос слышал по рации. Его светоотражающий жилет испачкан кровью, руки тоже окровавлены.
– Его ударили ножом, – говорит он, указывая на ребенка, лежащего на земле в сознании. Одна штанина его брюк разрезана, и кровь из ноги течет на асфальт.
Через несколько секунд на месте происшествия оказываются десятки сотрудников школы. Кто-то склоняется над мальчиком, кто-то удерживает подозреваемого, а кто-то встречает полицейских. Я не знаю этих мальчиков. Чтобы чем-то помочь, я разгоняю собирающихся зевак. Этот мрачный день отражает увеличение случаев нападений с ножом в столице.
Вакансия
Мы опубликовали объявление о вакансии учителя литературы в нашей команде. Это хорошая школа, и учителю полагается надбавка за работу во Внутреннем Лондоне[34], поэтому на бумаге должность выглядит очень привлекательно.
Через несколько дней после снятия объявления о вакансии я иду в отдел кадров, чтобы забрать папку с резюме. Взяв ее, я чувствую, насколько она легкая, а открыв, вижу два одиноких резюме. Первый кандидат работает регулировщиком и не имеет ни педагогического образования, ни опыта работы в школе. Второй допустил орфографическую ошибку в слове «учитель».
Очень жаль, что работа учителя настолько безынтересна, но я не могу винить людей в том, что они не хотят такой жизни.
Итоговое сочинение
Не удовлетворившись исключением из школьной программы американской литературы, изменением системы отметок и знакомством удивленных младшеклассников с придаточными предложениями образа действия, Майкл Гоув отменил итоговое сочинение.
Когда я только пришел работать в школу, мы с ребятами замечательно проводили уроки за разговорами о креативном письме. У детей было две-три недели, чтобы отточить навыки. Каждый день мы читали в классе отрывки из замечательных произведений: интересные описания из Диккенса, Элиота[35] или даже Дэвида Уолльямса[36] – иными словами, любой книги, которая привлекла мое внимание. Мы обсуждали, какие приемы сделали повествование таким ярким. В чем было дело: в структуре предложений, использовании прилагательных, сенсорной лексике[37] или юморе? Мы обсуждали все это, а потом они оттачивали навыки креативного письма и экспериментировали с разными приемами. К концу года они сдавали мне впечатляющие работы, которые были на уровень выше обычных школьных сочинений.
Я проверял работы и присылал отрывки из них коллегам из своей команды, чтобы удостовериться, что все мы оцениваем сочинения примерно на одном уровне. Если оказывалось, что это не так, мы корректировали отметки. Мы также отправляли отрывки экзаменационной комиссии, чтобы исключить какие-либо претензии, поскольку результаты итогового экзамена на 40 % состояли из балла за сочинение.
Это означало, что в основном результаты экзамена зависели от выполнения заданий внешней экзаменационной комиссии, но ребенок, не умеющий работать в ограниченное время или переживший потрясение незадолго до экзамена, не страдал слишком сильно. У него оставался шанс получить проходной балл, который открывал ему дверь в двенадцатый класс или колледж.
Многие считали, что эта система несправедлива. Некоторым детям дома помогают больше, чем другим. К тому же доказать, что сочинение действительно полностью написано ребенком, было невозможно, потому что недобросовестные учителя могли оказывать кому-то из детей дополнительную помощь. По этим причинам итоговое сочинение стали писать не дома, а в классе под наблюдением учителя. Дети могли пользоваться черновиком и делать исправления, но лишились возможности получать обратную связь во время работы. Процесс написания сочинения перестал был свободным и творческим, как раньше. Поскольку работы все равно проверяли учителя, кто-то продолжал возмущаться, что некоторые из них ставят отметки несправедливо.
В итоге Гоув решил просто отменить сочинение и оставить лишь экзамен. Когда я только начал работать в школе, ученики могли получить дополнительные баллы за задания по говорению и слушанию. Это поощряло и воодушевляло тех, кто мог произносить хорошие речи, формулировать связные аргументы и участвовать в групповых обсуждениях. Все это тоже упразднили.
Кирон был среди тех учеников, которые пострадали бы, будь эти нововведения приняты в год окончания им одиннадцатого класса. Его сочинения были слабыми, потому что он испытывал затруднения с изложением мыслей на бумаге. Однако он мог ясно и точно изъясняться, за что и был вознагражден, получив за экзамен «три», а не «два». Так были отмечены его навыки, выходившие за рамки того, что проверяется на экзамене.
Однако теперь единственный способ оценить знания ребенка – это итоговый экзамен.
Гоув принял еще одно «мудрое» решение: запретить детям брать с собой книги на экзамен по литературе. Теперь итогового сочинения нет, как и того, что служило опорой для самых слабых учеников. По другим предметам картина не лучше. На экзамене по математике теперь нет базового уровня для более слабых учеников, и они не могут пользоваться памятками с формулами.
Министерство образования описало эти изменения словом «строгие». Теперь отметки снова выставляли строго, как будто раньше пятерки раздавали, словно конфеты. Гоув возвращал британцам золотую эру образования, когда экзамены были жесткими, а в учебной программе не было никакой ерунды. Этот способ мышления настолько дефективный, что я даже не знаю, с чего начать.
Самое важное – это остановиться и подумать, что именно вы собираетесь оценивать. В моем предмете это, вероятно, способность учеников понимать смысл текста, писать сочинения и аргументированные эссе, анализировать художественную литературу и подключать воображение. В таком случае есть риск, что вы будете оценивать лишь способность детей сдавать экзамены, распределять время и пользоваться памятью. В этом могут быть свои плюсы, но это далеко не то же самое, чтобы оценить способности ребенка в конкретном предмете.
У меня было множество учеников с большими творческими способностями. Они великолепно писали сочинения и жадно читали, но совершенно не умели распределять время. Амелия, которая провела параллель между третьим актом второй сценой «Бури» и «Франкенштейном», не умела излагать мысли на бумаге в ограниченное время. Я даже думать не могу о том, что она могла бы не получить высший балл. В старой системе ученики хотя бы могли получить вознаграждение за работу, которую выполняли и совершенствовали дома.
Есть дети с богатым воображением, но им не хватает технических навыков. Есть умные, но с плохой памятью. А есть талантливые, но неспособные справиться с тревожностью. Зофия, которая произнесла трогательную речь о правах ЛГБТ+, относится к последней категории. Она была умна и могла связно излагать свои мысли, но на экзамене волнение взяло верх, и она получила отметку ниже, чем могла бы.
Конечно, у талантливых, трудолюбивых и всесторонне развитых детей в любом случае все будет хорошо. Ученики, не особенно креативные или красноречивые, но способные хорошо распределять время, тоже имеют шансы неплохо сдать экзамен. Больше всего страдают дети, которым учеба дается очень тяжело. Системы поддержки, годами позволявшие ученикам хотя бы получить допуск к экзамену, в мгновение ока были упразднены.
Мы говорим отнюдь не о том, чтобы ставить всем отличные отметки, а о том, чтобы дать возможность каждому ученику лучше раскрыть свой потенциал. Не все умеют хорошо сдавать экзамены.
Если ребенок сдал его плохо, это вовсе не означает, что он хуже других или не имеет знаний по предмету, однако проведенные реформы только укореняют эти ложные убеждения. Как обычно, больше всего страдают самые уязвимые, и все это во имя «строгости».
Последние изменения отражают общую тенденцию, которая меня тревожит. Я задаюсь вопросом, хочу ли оставаться в системе, где интересы Бюро стандартизации образования, работы с детьми и навыков стоят выше интересов учащихся, где результаты экзаменов важнее формирования характера, любви к учебе и всестороннего развития, а уровень стресса учителей, взлетающий все выше и выше, не интересует ни школьную администрацию, ни политиков. Учительство до сих пор приносит мне радость, но это случается все реже.
Уши
С тех пор как занял руководящую позицию, я стал реже вести уроки, но чаще иметь дело с запросами, жалобами и проблемами. Честное слово, моменты, делающие мой день лучше и напоминающие, зачем я вообще пришел в эту профессию, всегда связаны именно с преподаванием.
Я веду урок в не слишком способном, но зато полном энтузиазма тринадцатом классе. Мы проходим «Рассказ батской ткачихи» из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера[38]. Я намеренно использую местоимение «мы», потому что среднеанглийский язык находится за пределами моей зоны комфорта. Получается, что мы изучаем произведение вместе с ребятами.
Мы доходим до момента, когда ткачиха рассказывает о Мидасе.
– Что вы знаете о царе Мидасе? – оптимистично спрашиваю я.
– По-моему, все, к чему он прикасался, превращалось в золото, – отвечает один из учеников.
– Замечательно! – говорю я.
Поднимается еще одна рука.
– А еще у него были жопные уши! – говорит он.
Наступает смущенная тишина.
– Что у него было?
– Я вполне уверен, что у него были жопные уши.
После небольшой паузы я спрашиваю:
– Ты имел в виду ослиные уши?
Вчера вечером я прочитал в интернете, что у Мидаса действительно были уши, но только ослиные. Он получил их от Аполлона в наказание за то, что назвал кого-то лучшим музыкантом, чем бог света.