[8]. В витрине за моей спиной была выставлена старомодная обувь, вся черная, и тапочки, тоже черные. Словно обувной для тех, кто в трауре, или для священнослужителей. Я пошла дальше по бульвару Маджента и свернула в переулок Де-ля-Ферм-Сен-Лазар, почти пустой. Какой-то мужчина сидел на пороге своего дома. На брусчатке — следы крови. Я вернулась на улицу Ла-Файет и дошла до кафе «Нувель Франс» со старенькими занавесками. В дверном проеме официант махал рукой девушке со слегка азиатскими чертами на другой стороне улицы. Я шла по следам Нади с тем замиранием сердца, от которого кажется, что живешь в полную силу.
В переходе на станции Клюни, у стены, подтянув колени к груди и опустив голову, сидит высокий светловолосый парень — красная куртка, бежевые брюки (чистые). Рядом лежит рюкзак, перед парнем — табличка. Я ее не прочитала. Пока шла к платформе, всё хотелось вернуться, прочитать табличку и дать парню денег. Но я уже не могла. Чувство было такое, будто это мой сын сидел там и просил милостыню.
В шестичасовой электричке народу было битком. Сидящая у окна женщина то и дело поглядывала в проход, где толпились пассажиры. Там, куда она смотрела, стояли одни женщины. Волосы темные, гладкие, серый пиджак и полосатые брюки, из портфеля выглядывал черный пакет. Тонкие руки, обручальное кольцо. Глядела она не на ярко накрашенную блондинку, похожую на модель, а на маленькую полненькую брюнетку в бежевой юбке и блузке в тон. Почувствовав, что на нее смотрят, девушка отвела взгляд, потом втянула живот. Сквозь блузку у нее просвечивал белый лифчик. На лице появилась смутная улыбка. Женщина у окна всё смотрела на нее в упор. Маленькая брюнетка, понимая, что с ней флиртуют, бросила лукавый взгляд на меня, словно привлекая в союзницы. Вся сияя от удовольствия, что выбрали ее. Я вспомнила, как в школьном дворе мы смеялись от стыда и восторга, прикрыв рот рукой и переглядываясь, потому что Женевьева С. показывала нам свою вульву. Во втором классе, когда мы еще учились отдельно от мальчиков.
Ф. с подругой недавно открыли на улице Дю-Шмен-Вер фотоателье и сняли там нескольких писателей. С тех пор, обсуждая этих авторов, они называют их по именам, как фанатки «Джонни» (правда сами они Холлидея презирают): «Книга Ива хорошо продается, мы очень за него рады». Они считают, или хотят, чтобы другие считали, будто они близко знакомы с автором. Еще они говорят «Вирджиния» про Вирджинию Вулф, но не «Марсель» (Пруст) и не «Луи-Фердинанд» (Селин).
Сегодня утром, гуляя по жаре с собакой, я встретила маленькую старушку с бойкой дворняжкой на поводке, которая поднимает уши торчком, едва нас почует. Мы со старушкой обменялись приветствиями. Я вхожу в тот возраст, когда здороваешься с пожилыми женщинами, которых начинаешь встречать на улице, потому что всё острее предчувствие: скоро стану одной из них. В двадцать лет я их не замечала — они умрут раньше, чем у меня появятся морщины.
Присесть на станции «Ле Аль» и оказаться между двух оркестров, играющих на разных платформах. Постепенно растворяться в этой какофонии.
Упражнения в риторике на станции «Шарль-де-Голль-Этуаль» в полдесятого вечера. Пьяный парень окликает сидящего мужчину лет сорока — опустившегося, но еще не клошара, как раз на перепутье: «Пошел ты!» Еще громче: «Пошел ты! Я сказал, пошел ты!» Мужчина: «Зачем ты мне грубишь? Говори вежливо». Между ними происходит диалог: тот, который не признает себя клошаром, объясняет парню помоложе, что не может с ним общаться из-за того, каким грубым и агрессивным образом он к нему обращается. «Ты подходишь, говоришь „пошел ты“, я прекрасно понимаю, куда ты меня посылаешь, и не могу тебе отвечать. Если бы ты вел себя вежливо, спокойно, то еще можно было бы о чем-то говорить, а так — нет, я не буду тебе отвечать, я просто не хочу». Парень не желает отказываться от своих враждебных намерений, мужчина продолжает объяснять принципы общения в «нормальном мире»: он уже исключен из него материально, но всё еще стремится соблюдать его порядки — так обнищавшие аристократы продолжают целовать дамам руку. Но молодого бродягу не проведешь: он чувствует, что, соглашаясь с ним говорить — пусть даже о правилах цивилизованного общения, — бедолага, который пока еще отказывается воспринимать его как ровню, неминуемо опускается на его уровень. Пассажиры на платформе отворачиваются или смотрят в газету.
Я осознаю́, что существует два подхода к реальным событиям. Либо описывать их предельно точно, во всей жестокости и одномоментности, вне всякого сюжета — либо откладывать, чтобы (при необходимости) ими «воспользоваться», включить в некое целое (например, роман). Фрагменты вроде тех, что я пишу здесь, не приносят удовлетворения; мне следовало бы заняться долгосрочной, структурированной работой (не зависящей от случайных событий и встреч). Но вместе с тем мне необходимо описывать сцены в электричках, чужие жесты и слова сами по себе, без какой-либо отдельной цели.
Со времен октябрьских волнений на стенах вокзала в Сержи надпись: АЛЖИР, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ; между «Алжир» и «я» — кроваво-красный цветок[9].
1989
Весь день старый маляр, который штукатурит здание, бранит мальчика-подмастерья, прикрикивает: «Ишь, герой-любовник, кто работать-то будет?» или: «А ну не трожь, дурак! Какой же ты дурак, но что тебя-то винить, таким уж уродился». Мальчик продолжает весело напевать, старик доволен. Ничего не значащие слова, ритуальное ворчание, чуть ли не с нежностью. Что-то из прежних времен.
Вокзал Сен-Лазар исчез из моей жизни: теперь в ней только станции подземных электричек — тишина «Обер», приглушенная, плавно-печальная музыка «подземки», мешанина оркестров на «Ле-Аль», беззвучно подъезжающие поезда, духота, лампы. Двадцать первый век после девятнадцатого — века вокзала Сен-Лазар.
Новый вид попрошайничества в последние несколько недель: «Не дадите пару франков на хорошую пьянку?» Молодой парень с сережкой в ухе. Раньше взывали к милосердию — теперь перешли на цинизм. Человеческая изобретательность не знает границ.
Пытаюсь вспомнить, когда у входа в «Три фонтана» в Новом городе появился первый нищий: этим летом (1989)?
Молоденькая девушка в электричке достает покупки: блузку и сережки. Разглядывает, трогает их. Типичная сцена. Счастье обладать чем-то красивым, утоленная жажда прекрасного. Трогательная привязанность к вещам.
На автобусной остановке перед платформой «Сержи-Префектюр» женщина гневно отчитывает дочь-подростка. «Я не всегда буду рядом! Когда-то придется самой выкручиваться!» — добавляет она напоследок.
Я до сих пор слышу, как мои родители говорят: «Мы не всегда будем рядом!», их интонации. Помню, как вдруг суровели их лица. Тогда эти слова не имели отношения к реальности: и папа, и мама были рядом. Отвлеченная угроза, шантаж, чтобы заставить меня продолжать учебу, беречь вещи и т. д. Я вспоминаю эту фразу теперь, и она по-прежнему не имеет отношения к действительности. То была угроза со стороны живых — сейчас и папа, и мама мертвы. «Вот когда нас не станет, тогда поймешь!» — осталась лишь фраза, абсурдная, жестокая, звучащая из чужих уст.
Флоренция. Женский туалет в Палаццо Веккьо. Небольшая табличка: 200 лир. Мужчина лет шестидесяти следит за порядком и поддерживает чистоту в четырех-пяти кабинках. На входе очередь из женщин. Уборщик суетится, проверяет состояние кабинок после каждого посещения, вид у него очень серьезный. Из одной кабинки выходит парень лет двадцати, вытирает руки бумажным полотенцем под подозрительными взглядами женщин, их немыми вопросами: «Что он делает в женском туалете? Еще и руки вымыл — он что, дрочил?» Уборщик спешит туда, откуда вышел парень, демонстративно подметает, потом протирает пол, спускает воду, громко орудует ершиком и только потом дает знак следующей женщине, что можно заходить. В этом показательном акте уборки воплотилось всё его негодование на грязь в туалетах, и теперь каждая женщина чувствует себя обязанной оставить после себя такую же чистоту, какая была до нее: и действительно, теперь уборщику достаточно просто заглянуть в кабинку, прежде чем пригласить туда следующую женщину. Ему явно доставляет удовольствие удовлетворять женские потребности — сатир, приставленный к космополитичному гарему, который постоянно обновляется. Свою похоть он искупает высочайшими стандартами чистоты, безупречно белым кафелем, стремлением к совершенству.
Листовки благотворительной ассоциации «Католическая помощь»: ОСВОБОДИ СВОЕ СЕРДЦЕ. На картинке — бедняки, то есть люди со стигматами нищеты, как ее представляет себе господствующий класс. Никто не спрашивал бедных людей, что они думают, когда видят эти сгорбленные тела, истрепанную одежду, отупевший взгляд.
В журнале «Персональный компьютер» — реклама. На правой странице трое мужчин и одна женщина. Двое в костюмах, женщина в черном платье, очень сексуальном. Третий мужчина чуть не в фокусе, на нем вельветовые брюки и красный джемпер, что-то в духе мая 68-го. Внизу написано: МЫ РАССКАЖЕМ ВАМ, ПОЧЕМУ ДОБИЛИСЬ УСПЕХА. Перевернув страницу, снова видишь тех же персонажей. Первый говорит: «Я добился успеха, потому что читаю журнал „Персональный компьютер“, а еще мой отец — генеральный директор». Следующие двое высказываются в том же цинично-шутливом тоне. Четвертый, мужчина в красном джемпере, исчез. Тот, о чьей неуспешности свидетельствовал старомодный наряд, расслабленная поза (остальные стояли прямо, излучали энергию), пропал с картины успеха: он устранен, ПОЛНЫЙ НОЛЬ. Это выражение пришло вместе с либерализацией экономики в восьмидесятых. Оно означает: недочеловек своего времени.
В магазине «Супер-Дисконт» молодая кассирша — возможно, на подмене, — хохочет с двумя приятельницами, стоящими рядом. Покупатели в очереди явно недовольны. Видно, что ей на нас наплевать: ее дело — пробить товары, и всё. Мы возмущены, что она этого не скрывает.