Мы, люди, спасаемся хорошей новостью: трансплантат прижился, Коломбу скоро выпишут.
* * *
Время от времени мы переглядываемся и говорим:
– Вы только подумайте – этим летом мы должны были оплакивать Коломбу, а она прекрасно себя чувствует. С ней все хорошо.
До чего медлительна наша радость… Она не взрывается фейерверком. Тащит на горбу тревогу. Мы тоже с трудом оправляемся после четырехмесячного сражения в отделении интенсивной терапии.
По сути дела, мы переживаем нечто совершенно необычное – траур по трауру. Каждый слишком долго думал, что рискует потерять Коломбу, и позволил этой вероятности прорасти вглубь себя… Придется выкорчевывать…
* * *
Ноан. «Мадам Пылинска и тайна Шопена» в имении, где композитор жил с Жорж Санд. Фестиваль организован в старинной овчарне, по соседству с барским домом.
На улице +38 градусов, еще жарче в зале без кондиционера, и уж совсем нечего говорить про сцену под светом прожекторов. Как же я ненавижу искусственный мех, в котором играю мадам Пылинску! Кто надевает норку в сауну?
Публика мгновенно оказывается в нашей власти, и все мы забываем о летнем зное.
В какой-то момент Николя вдруг случайно растягивает темп «Первой баллады», я бросаю на него незаметный взгляд, понимаю, что мой друг сейчас потеряет сознание, но он каким-то волшебным образом справляется с дурнотой и с блеском заканчивает отрывок.
Мы подпитываемся от публики, доигрываем спектакль на высокой ноте и выходим во двор. Прохладный ночной ветерок обдувает лица, но я не могу расслабиться – подписываю книги и отвечаю на вопросы поклонников.
Наконец-то садимся в машину. Мой администратор Кристоф – добрейший человек, но сейчас он ворчит по делу: нерадивых, часто болеющих работников никто не любит.
– Мне нужно подышать…
Я опускаю стекло, но это мало что дает.
Кристоф останавливается на заправке, я открываю дверь, выхожу и падаю без чувств.
Прихожу в себя, лежа на асфальте, Кристоф и Николя склонились надо мной, они в панике. Я шепчу:
– Не пугайтесь. Блуждающий нерв. Родительское наследство.
Хорошо вернуться к жизни. Я дышу пряным воздухом полей. Звезды усыпали небо. Вода, которую Кристоф льет мне в рот, кажется нектаром. Я переживаю второе рождение, зная, что покидаю, что обретаю заново, что меня ждет. Пьянящая радость жизни…
Мы продолжаем путь, едем долго, но меня переполняет ликование. Ложусь спать счастливым.
Только для дневника: теряя сознание, я тоже ликовал. «Я поступаю как она, сейчас мы воссоединимся».
* * *
Смерть слишком часто кажется болезненным решением. Не счесть случаев, когда я восклицал: «Довольно, пусть все это сейчас же закончится!», мечтая сдохнуть.
Как нельзя более кстати какая-то часть меня сопротивляется пожеланию.
Мозг восстанавливает равновесие.
Я переживаю разделение.
Я – результат разделения.
* * *
Коломба возвращается домой, проведя в больнице несколько месяцев.
* * *
Внезапно я начинаю писать.
Лето предполагалось совсем иным. Вместо отдыха я борюсь с силами небытия, становлюсь на сторону жизни, добавляю жизнь к жизни.
Книга будет называться «Феликс и незримый источник».
* * *
Опережающая ностальгия…
Я переживал это чувство, когда махал маме, прежде чем сесть в такси, мы гуляли, разговаривали, смотрели спектакль. В радостные моменты я говорил себе: «Пользуйся! Однажды все исчезнет». Реальность принимала форму воспоминаний.
Опережающая ностальгия…
Будущее наносит удар кинжалом настоящему.
Несчастье вонзает кинжал в сердце счастью.
Небытие убивает кинжалом жизнь.
* * *
Опережающую ностальгию генерирует мозг: «Это я оставлю, оно прекрасно и драгоценно».
Печальное и сладкое чувство.
Соль бытия.
* * *
Воспитывать вкус к уникальному, соизмерять хрупкость, чувствовать эфемерное.
Я применю опережающую ностальгию, чтобы ничего не испортить и не потерять.
* * *
Работа продвигается. Книга заявляет о себе.
Она захотела родиться, и я подчинился.
Не я ее диктую – она сама себя надиктовывает мне.
* * *
Я всего лишь повивальная бабка моих книг.
Как же мне нравится этот женский термин!
* * *
Я закончил первый вариант и благодаря Жизели все вычистил, ликвидировал пыль и натер воском.
Ян и Брюно читают после нее.
Возвращаются ко мне и восклицают:
– Ты понимаешь, что написал?!
– ?
– Историю мальчика, который сумел воскресить свою мать.
Я теряю дар речи: эта идея ни разу не пришла мне в голову в процессе работы.
* * *
В сентябре «Мсье Ибрагим» в театре «Рив Гош». Я сыграл этот спектакль двести раз, но Париж меня пугает. В столице полно театров на все вкусы, а зрители такие требовательные, что я чувствую себя дебютантом.
– Ты все бросишь в тот момент, когда перестанешь испытывать страх, – снова и снова повторяет мама.
Я вылетаю на сцену, как на арену корриды.
* * *
Загримироваться – смыть грим… и так до бесконечности. Я никогда так часто не смотрел в зеркало, как во время этого гастрольного месяца.
Хорошо различать в собственном лице мамины черты.
* * *
Я целый час смотрю на свое отражение – и вижу тебя. Ты здесь – телом и душой. Во мне.
* * *
Все билеты на все представления «Мсье Ибрагима» проданы. Никого это не удивляет. Только меня.
* * *
Она смотрела на меня как на уникальное, несравненное, талантливое существо. В этом ключ к моей судьбе: я поверил взгляду матери.
* * *
Мораль театра.
Я никогда не говорю себе: «Да на черта это нужно?» Когда ставлю голос или тренирую согласные, никогда не считаю, что поупражнялся достаточно. «Кто разберет эти детали?» – шепчет скептик из угла гримерки. «Я», – отвечает мама. И я снова принимаюсь за работу, упорствую, настаиваю. Гримасы, разминка голосовых связок, упражнения для губных мышц, работа над дентальными и свистящими звуками… Я стараюсь округлять «р», а не «скрежетать» им на бельгийский манер: «Тррррр. Дррррр. Вррр». Еще раз. И еще.
Я знаю, что все откладывается в эфемерных слоях атмосферы. Обычно мой авторский текст «бронзовеет», а в театре я как будто пишу на воде, образую волны и гоню их на сознание зрителей, чья память однажды неизбежно сотрется. И все-таки я не считаю мою работу незначительной. Сколько бы народу ни сидело в зале театра – триста человек или две тысячи, – я буду играть в полную силу. Я одинаково уважаю столичную публику и зрителей провинциальных городов. Огонь горит ярко, пока в него подбрасывают дрова, и я не позволю пламени угаснуть.
Иногда мне приходит в голову мысль, что среди публики могут найтись люди, которые не понравятся мне, узнай я их поближе, но это ничего не меняет. Они пришли в театр, священное место для человечества, хотят получить лучшее, и я им его предоставлю.
Я спасаюсь, доставляя удовольствие другим.
* * *
В молодости мы готовимся жить, в старости вспоминаем пережитое и упускаем настоящее, хотя только оно и существует. Мы попадаем сразу в две ловушки – будущего, которого пока не существует, и прошлого, которого больше нет. Сколько потерянного времени! Нет, не так. Сколько потерянного настоящего времени!
Жить нужно одним мгновением, под единственным и неповторимым солнцем. Воспоминания не освещают, они гасят, а наши планы распределяют узкие тощие лучи света по сиюминутной реальности.
Пока я в трауре, театр и писательство не отвлекают меня от главного, а возвращают к нему: жить мгновением и на подмостках, и на странице книги. Через них я приобщаюсь к глубочайшему почитанию настоящего.
Жизнь как акт милосердия.
* * *
Следует опасаться двух убийц: ностальгии и надежды. Они убивают настоящее.
* * *
Парижские гастроли измотали меня, и, отыграв последний спектакль, я решил использовать время, оставшееся до гонкуровских заседаний, чтобы слетать в Италию, Румынию, Турцию и Грузию и представить свои книги. Ради бодрости духа я приглашаю Яна и Брюно провести несколько дней в Праге. Город, который страстно любил Моцарт, не может не понравиться мне.
* * *
Прага.
В первую ночь я не могу уснуть, в два часа ночи меня переселяют в другой номер, но это не помогает. Проблема во мне.
Я потею и задыхаюсь, сердце колотится как сумасшедшее.
* * *
Прага – дивный город, но панические атаки не прекращаются. Я себя не контролирую.
Сегодня вечером, во время весьма посредственного исполнения оперы Верди «Макбет», меня зазнобило, горло пересохло, сердце решило выпрыгнуть из груди. Пришлось выйти на воздух.
Мы перебираем все, что я ел, и приходим к выводу, что виновата соль.
* * *
Возвращение в Бельгию. При мысли о ночи – придется лечь спать! – я впадаю в истерику: тахикардия и состояние тревожности не дают мне покоя.
* * *
Три ночи я брожу по брюссельским тротуарам, пытаясь измотать себя, но сон не желает возвращаться.
* * *
Паника. Ощущение абсурда происходящего. Зачем жить? К чему упорствовать? Какой в этом смысл?
* * *
Тревога ужасна своей беспредметностью.
Страх указывает на врага. Тревога – нет.
* * *
Тревога ничего не боится, она сама есть страх неизвестно перед чем.
* * *
– У тебя начинается очередной этап траура, – утверждает Брюно. – Ты резко перестал работать, ослабил напряжение и стрессы, державшие тебя на плаву. Ты сбился с ритма. Ничего, все наладится.
Мне кажется, что приступы дурноты не имеют ничего общего с состоянием тревожности.
* * *
Грусть не похожа на тревогу. Когда мне не хватает мамы, я проваливаюсь в бездонную дыру, окруженную воспоминаниями. Испытывая тревогу, я падаю в пустоту – беспримесную, бесконечную, без стенок и дна.